Ещё о моей жизни во время войны. Продолжение
Полевые работы начинались ранней весной, с посевной кампанией. А потом был сенокос. В сенокосе у нас трактора не участвовали. Косили конными косилками и вручную косами. Затем скошенную траву вилами копнили, собирали в высокие копны. Я занималась этим. Сенокос – это счастливая пора, от запаха трав ходишь, как пьяный. Сенокос пролетает быстро, а дальше начинается уборочная кампания. Хлеб убирают комбайны, своего комбайна у колхоза не было, и его присылали с МТС вместе с комбайнёрами. Но комбайн нам давали на ограниченное количество дней, за которое весь хлеб убрать невозможно. Комбайн за один день может убрать такую площадь, какую без комбайна всей полеводческой бригадой за две недели не уберёшь. Все, конечно, ждали комбайна. Председатель колхоза говорил: «Начинайте убирать, знаю я ваши комбайновые настроения». Вручную хлеб косили косами и жали серпами, а эвакуированные, которые ни косами, ни серпами не владели, просто рвали руками. Моя мама этим занималась, а работник она очень добросовестный, и ладони у неё были в крови.
Что касается работы на тракторе, то я работала хуже других. Я к такому не привыкла. До войны меня всегда ставили всем в пример. Я была отличницей, членом учкома, меня посылали на разные районные и городские олимпиады по разным предметам. Я даже была делегатом первого всеукраинского слёта пионеров. И в колхозе я, конечно, хотела быть первой. Но как я ни старалась, как я жилы ни рвала, всё равно мне физически сил не хватало, чтобы работать, как колхозники. Я очень переживала, что работаю хуже других, но меня никто ни разу этим не попрекнул. Мне было трудней, чем местным, ещё и потому, что к казахстанскому климату мне было трудно привыкнуть и приспособиться. В Казахстане континентальный климат. Летом жара 40 градусов в тени обычное дело, а зимой минус 40 мороза, а бывает и минус 50. В жару трактор так раскаляется, что плюнь на него, и зашипит.
После уборочной кампании ещё сеяли озимые и пахали зябь. Эта вспаханная земля зимовала под снегом, и весной на этой пашне можно было сразу начинать сеять.
Как только мы убрали урожай, приехал военпред и весь урожай, до последнего зёрнышка, забрал. «Всё для фронта, всё для победы над врагом». Военпред так и сказал, что он приехал «выкачать» хлеб. На трудодни давать было нечего. Моя мама, стопроцентная советская патриотка, и то не выдержала и сказала: «Так всё-таки нельзя, если всё мирное население умрёт с голоду, то для кого тогда победа?».
Весь полевой сезон, с ранней весны до поздней осени все, от мала до велика, работали в поле, а зимой отдыхали. Зимой только ухаживали за скотом, за своим скотом и скотом на колхозных фермах. Зимой мы сидели дома и скучали. По вечерам, правда, в колхозном клубе устраивали танцы. Я ходила на эти танцы, все танцующие были в валенках, и это сильно отличало деревенские танцы от городских, к которым я привыкла. Колхозники от снега до снега ходили босиком, а зимой надевали валенки, другой обуви не знали, сапоги были редкостью. Мы с Феликсом сидели дома и скучали. Читать было нечего. У кого-то мы взяли «Мёртвые души» Гоголя и выучили их наизусть. Мы были всегда голодные, и нам нравилось читать, как помещик Петух заказывает своему повару кулебяку. Он очень подробно объяснял повару, какой кулебяка должна получиться. Мы это читали, и у нас слюнки текли. Ещё у наших хозяев был псалтырь на церковно-славянском языке. Языком мы быстро овладели и читали псалтырь с наслаждением, воспринимая его, как высокую поэзию. Некоторые псалмы выучили наизусть. Ещё я читала Феликсу наизусть всё, что знала. Я как-то писала, что в 7 лет я знала всего «Евгения Онегина» наизусть, но «Евгений Онегин» Феликса особо не заинтересовал, а вот когда я читала «Мцыри» Лермонтова, Феликс плакал. Когда война началась, Феликсу было 11,5 лет, и, в отличие от меня, он читал только те книжки, которые были предназначены для его возраста. Я детских книг вообще не читала, я сразу начал со взрослых. Феликс подружился с местными ребятами и рассказывал им книги, которые прочёл. Память у него была феноменальная, и целые страницы прозы он знал наизусть. Так, он рассказал ребятам «Трёх мушкетёров» Дюма. Ребятам эти рассказы доставляли большое удовольствие, и они за это Феликсу даже дрова кололи. Впрочем, колоть особо было нечего. Зимой к страданиям от голода прибавились ещё страдания от холода. Топили в Приуральном в основном кизяком. Кизяк формовали из навоза, лошадиного, коровьего и овечьего. Самый лучший кизяк был овечий, он отличался от коровьего, как берёзовые дрова отличаются от сосновых. Горел дольше и тепла давал больше. Но у нас кизяка, естественно, не было, потому что у нас не было скота. Мы сидели в нетопленой хате, а морозы там нешуточные, минус 50 зимой обычное дело. Хозяйки давали нам в день одну-две кизячины. Не для того, чтобы нам было тепло, и мы могли еду приготовить, а для того, чтобы хата не вымерзла и не разрушилась. Для того, чтобы поехать в лес, который был за Уралом, и собрать там сухостой (рубить ничего не разрешалось), нужно было специальное разрешение. Такое разрешение однажды нам дали и дали одноконные сани, а лошади не дали. Мы с Долей сами впряглись в сани и поехали за дровами. С крутого берега Урала сани скатились сами. А дальше мы впряглись в них и вошли в лес. В лесу снегу было по пояс. Доля был в брюках, а я в валенках на босу ногу, чулок у меня уже давно не было, и я набрала полные валенки снегу. Я собирала в сани ветки, которые валялись на снегу. А Доля влезал на деревья и обламывал сухие ветки. Мы нагрузили сани, и поскольку большую часть дров набрал Доля, мы сочли, что будет справедливо, если в санки впрягусь я. Когда я тащила санки на крутой берег, Доля подталкивал их сзади. Мы приехали домой, разгрузили санки, отвезли их на скотный двор и легли спать. И тут выяснилось, что ноги от колен и выше, до самого паха, я отморозила. Обморожение болит так же, как ожог. От боли я не могла спать, и не только эту ночь. Постепенно обмороженная кожа облезла, и ноги от колен до паха у меня стали нежно-розовыми. И такими они оставались очень много лет. Эту сияющую розовость не брал никакой загар. Я вся покрывалась загаром, а ляжки оставались нежно-розовыми. Мужчинам это нравилось. Как-то мы с Феликсом и его женой отдыхали в Крыму. Феликс с женой приехали на неделю, а я собиралась там пробыть два месяца, это Феликс мне так прописал, хотел, чтобы я излечилась от последствий плеврита. Феликс беспокоился, что они уедут, я останусь одна и буду скучать. Я сказала, что я одна не буду, что сейчас мы придём на пляж, я открою свои розовые ляжки, и у меня появится множество поклонников. Так что я смогу выбирать. Впрочем, ноги — это не единственное увечье, которое я получила за время войны и последствия, которого сохранились на долгие годы.
Продолжение следует.