"Год в Чувашии" Дмитрия Лукьянова
Горький Медиа некоммерческий проект о книгах и чтении
Чăн çĕр* О «Годе в Чувашии» Дмитрия Лукьянова
*Настоящая земля
«Год в Чувашии» — дебютный роман Дмитрия Лукьянова, только что вышедший в «Альпине нон-фикшн». Формально действие его разворачивается на фоне пандемии коронавируса, которая из сегодняшнего дня кажется чем-то давно ушедшим в прошлое. Вопросы же в этой необычно реалистической, почти «традиционной» прозе поставлены вечно актуальные, уверен Эдуард Лукоянов.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Дмитрий Лукьянов. Год в Чувашии. М.: Альпина нон-фикшн, 2025
Москва! Ты сердце Родины моей!
Москва и Русь — единые значенья!
И каждый русский нес в душе своей
Москву как дух российского знаменья!
Анатолий Аринин, русский чувашский поэт
Что среднестатистическому, усредненному, то есть несуществующему, москвичу известно о Чувашии? Поскольку славу земли добывают ее люди, этот персонаж первым делом вспомнит имена: поэта Геннадия Айги, учившегося в одном классе с Александром Пушкиным; композитора Алексея Айги, хорошо знакомого и академикам, и зрителям сериала «Каменская» (кто, впрочем, сказал, что это непересекающиеся множества?); писателя, поэта, драматурга, фольклориста Михаила Юхмы. Известны они ему, впрочем, лишь потому, что через российскую культуру принадлежат культуре глобальной, мировой.
Если москвич вдруг окажется историком, он может вспомнить, что в Чебоксарах появился на свет Василий Иванович Чапаев; если лингвистом — что в республике проживает последний из булгарских языков, собственно чувашский; если он служил в армии, то вспомнит, как наблюдал завершившуюся смертельным исходом драку сослуживцев, поспоривших, какое пиво лучше — чувашское или башкирское. В общем, москвич ровным счетом ничего не знает о Чувашской Республике, входящей в состав страны, в столице которой родился он, его отец, дед и прадед.
Ну а среднестатистический читатель, независимо от его происхождения, пока что ничего не знает про Дмитрия Лукьянова, дебютная книга которого как раз и посвящена незнанию ничего про обманчивый далекий край России (до Чебоксар из Москвы можно добраться быстрее, чем до Белгорода). Что, надо заметить, сразу указывает на особые доверительные, а то и честные отношения между «автором» и «материалом», к которому неизбежно относится и читатель.
«Год в Чувашии» случился по воле стечения обстоятельств. Так уж сошлись мягкие черные звезды, что москвич Лукьянов Дмитрий Геннадьевич, зарабатывающий на жизнь сочинением пресс-релизов, то есть пересказом чужих и редко правдивых слов, женился на Лене из Чувашии, и у них родился сын. Мягкие черные звезды сошлись таким образом, что в 2020 году люди побежали из Москвы — беспорядочно, бессмысленно, кто куда, лишь бы подальше от эпидемии ранее неизвестной болезни, моментально перекроившей весь жизненный уклад. Бежали в основном на «малую родину», у кого она была, — оставляя за собой апокалиптические пейзажи карантинного мегаполиса. Поскольку «малая родина» Лукьянова Дмитрия Геннадьевича — север Москвы, бежали в Чувашию, куда при других обстоятельствах он приезжал бы столичным гостем, краткими неловкими наскоками. Для него это было все равно что перебраться если не на другую планету, то совершенно точно в другую страну, где совсем другие люди говорят на своем языке, живут своими обычаями и даже в календаре у них тринадцать месяцев. Все антропогенные континентальные стихии обходят их по касательной — даже в Великую Отечественную этот край отделался одной полуслучайной бомбардировкой, за которой последовал разворот в сторону Берлина.
В этом пасторальном мирке он, что уж греха таить, как хрен на именинах, в чем прекрасно отдает себе отчет. Он — носитель «колониального», неизбежно все обобщающего взгляда, который в «колониях» ошибочно принимают за надменность. Он и пытается, в отличие от многих, проникнуть в нюансы локального космоса, но неизбежно терпит неудачу за неудачей — речевой аппарат москвича физически не способен воспроизводить немыслимые фонемы, а незнакомые грибы в редком лесу подшучивают над своей ядовитостью.
Осознание своей чужеродности — то, что отличает художественный травелог от публицистического путеводителя. Включите как-нибудь центральное телевидение Канады, и вы неизбежно увидите на экране полубезумную блондинку, курсирующую между городами и странами, всюду находящую собеседника, изъясняющегося на английском или французском, который услужливо расскажет ей, как правильно пить бельгийское пиво и где в Любляне стоит автомат с парным молоком. Всякая вещь в любом уголке мира создана специально для нее, чтобы хоть на секунду попасть в один с ней кадр и, исполнив свою крохотную роль, кануть в небытие до повторного показа.
Совсем не таков Лукьянов Дмитрий Геннадьевич, занесенный апокалиптическими ветрами в Чувашскую Республику. Все здесь делает ему одолжение, каждая частица плоти или звука разрешает, кобенясь, взглянуть на себя или расслышать:
«Она не очень понимала причину моей спешки, завершая мелкие дела в своих кладовках по сторонам коридора, и что-то отвечала, перескакивая с одного языка на другой. Зачем-то я решил купить большое ведро меда, который оказался с пасеки ее брата, такого же старика. Светлый от луговой пыльцы деревенский мед медленно, до сомнений в земном притяжении, преодолевал края бочки. Мы стояли молча и смотрели на его плавное движение. Загремел железный замок, и несколько мужчин внесли в магазин тушу барана. У них сразу начался веселый, скоростной разговор с продавщицей, как это бывает со всеми говорящими на своем языке чувашами, из которого я сразу же выбыл».
Чувство это знакомо всякому, кто достаточное время находился в дальних краях не на правах туриста. Ты нигде и никогда не станешь «своим» за пределами родной хатки, даже если хатка эта — панельный муравейник на севере Москвы. Остается только наблюдать и учиться мимикрировать, как ребенок, которому, впрочем, на страницах «Года Чувашии» окружающее бытие куда (до поры, увы, до времени) роднее, чем взрослым. И Лукьянов Дмитрий Геннадьевич принимается за наблюдения за людьми. Собственно, значительную часть его бисерного романа составляют портреты: совсем небольшая книжка испытывает самое настоящее перенаселение, о котором так любят побухтеть старожилы Москвы, Санкт-Петербурга, а с недавних пор еще и Краснодара.
«На первый взгляд, проза Дмитрия Лукьянова кажется традиционной, будто написанной не сегодня, а лет сорок назад, когда умами владели Распутин и Шукшин. Плавные интонации, порожденные плавностью природных рельефов, интерес к чудикам, угадывающим в своей простой жизни непростые смыслы», — заметила Ольга Славникова в предуведомлении к журнальной публикации «Года в Чувашии». Чтобы тут же уточнить: «Все это, казалось бы, утраченное, вдруг возвращается, живое, без малейшего привкуса консервантов».
Неуютное столкновение «бесценного», «литературного» прошлого и того не стоящей, будто не заслуживающей описания «современности» — и правда один из мотивов прозы Лукьянова. И его самого, и некоторых читателей удивляет, что в чувашских домах стоит такая же икеевская мебель, как в любом европейском городе, «на картошку» иные люди ездят на «Тесле», а деревенские избы сгорают вместе с жильцами из-за подключения новенького обогревателя к старорежимной проводке. Лукьянов преодолевает распространенное писательское ханжество, переступает через себя, через то, как якобы правильно сочинять «большую русскую прозу», чтобы в конечном счете прийти к спасительному выводу.
Его хочется сформулировать за автора (не претендуя на верность прочтения) следующим образом: мир все-таки обманчиво разный; и в Москве, и в Чебоксарах дома строили пленные немцы; и в столице, и в провинции школьники шагают в «Бессмертных полках», и в городе, и в деревне ценят сиятельное остроумие Михаила Задорнова. Вот только все это какое-то ненастоящее, это — ложная земля. Где-то же сокрыта земля истинная, возделанная людьми, среди которых нет «своих» и «чужих». К такому «христианскому» выводу велик соблазн приблизиться за чтением романа, рассказчик которого сам дивится собственной не-христианскости.
И к еще одному — печальному. (Или, наоборот, блаженно-оптимистичному.)
Время летит стремительно, как чувашская речь, лишь иногда притворяясь, будто остановилось, когда человек засматривается на черную, обманчиво бесконечную зиму или на крепенький труп жука. Мы не успеем заметить, как еще на нашем усредненном веку все тексты, производимые человеком, будут создаваться исключительно для чтения машинами. «Год в Чувашии» Дмитрия Лукьянова успел заскочить на полку с книгами, написанными людьми для людей.