Почему нам так трудно общаться с пожилыми родителями

Я не помню их молодыми, а себя рядом с ними ребенком. Они не отводили меня за руку в детский сад, не вытирали мне попу, не кормили, не поили, не ругали, и я не у них клянчил набор плоских чапаевцев из красной пластмассы.

У меня нет с ними предистории. А у вас предистория есть.

И поэтому мне намного проще. Мне не с чем сравнивать.

«Мама, не ешь столько, ты же толстеешь!»

«Папа, тебе лучше не пить, ты же знаешь!»

«Старая же кофеварка совсем, что не купите новую?»

«Мама, когда ты наконец научишься пользоваться компьютером?»

«Папа, а давай я тебя в бассейн запишу? Плавать будешь?»

«Мама, ну что ты говоришь?!»

Одна моя знакомая совершенно случайно узнала, что ее восьмидесятипятилетняя мама — расист. Мама приехала к ней в гости в небольшой американский город и через пару дней публично выразила дочери свой восторг по поводу того обстоятельства, что в городе «совершенно нет чернокожих». Мама, правда, употребила другое слово — то, которое и по-русски и по-английски звучит одинаково.

Знакомая рассказывала мне, что пришла в ужас от своего открытия и потратила два дня в яростных попытках маму переубедить. И только потом задумалась — а зачем, собственно, она это делает?

Если даже ей и удастся объяснить маме всю глубину ужасных маминых заблуждений, что это изменит? Как от этого увеличится мамин комфорт и качество оставшегося маме времени? Да никак. А тогда зачем переубеждать? Из принципа?

Замечали ли вы когда-нибудь, что ни одни старики не раздражают нас так сильно, как наши собственные?

Это потому что все старики — это просто старики. А наши — это постаревшие родители, которых мы помним другими, молодыми и полными сил и которые еще относительно недавно исполняли в нашей жизни совсем иную роль.

Мы не готовы разрешить им одряхлеть и поглупеть и впасть в детство.

Мы хотим ими гордиться. И потому пытаемся заставить их заниматься спортом, правильно питаться, больше гулять, развить память и осознать всю глубину ошибочности своих устаревших взглядов на жизнь, чтобы дать нам возможность писать в Фeйсбуке посты об их удивительных успехах.

Ежедневно и ежечасно мы всеми силами пытаемся не дать им постареть. И тратим на это безнадежное дело огромное количество энергии и сил.

Глупостей не говорить. Одеваться ярче. Пользоваться интернетом. Не сидеть дома.

Мама — самая красивая. Папа — самый сильный.

Основная причина абсолютного большинства наших конфликтов и ссор с пожилыми родителями заключается в том, что мы не готовы принять то, что делает с ними время. Время их портит. Мы ссоримся с ними, пытаясь их «починить».

Но старость — болезнь необратимая.

Ни один — подчёркиваю — ни один из огромного количества старых пожилых стариков, с которыми я имею счастье ежедневно общаться вот уже второй десяток лет, не является в моем представлении полностью адекватным человеком — по крайней мере с точки зрения, норм, принятых для нашего с вами возраста.

Пожилые люди живут в других, отличных от наших, системах координат.

Есть только один способ улучшить наши отношения с ними. Один-единственный способ сделать эти отношения легкими и простыми.

Этот способ заключается в том, чтобы понять и принять, что лучше эти отношения уже не будут никогда. И легкими и простыми тоже никогда не будут.

Нужно найти в себе силы, чтобы дать старикам возможность быть такими, какие они есть. Уважать их детский выбор. Выполнять глупые просьбы. Не относиться серьезно к их идеям. Соглашаться на странные требования. Не спорить с ними, когда они говорят абсолютную и очевидную чепуху. Потому что — зачем? Какой смысл?

— Мама, какой кофе ты хочешь?

— Растворимый, самый дешевый!

— Хорошо.

Наша задача ведь не в том, чтобы мы могли ими гордиться, а в том, чтобы сделать оставшиеся им время максимально комфортным и приятным.

Это очень разные задачи.

Мой отец, кстати, был лучший в мире волшебник. Я не вру. Я как сейчас помню мамин голос из кухни: «Саша, перестань играть с мячом в квартире!». И мяч, отлетающий в тяжеленную вазу, которая медленно, неумолимо падает на черное стекло чешского серванта. И грохот разбивающегося сервантного стекла, вмиг покрывшегося паутиной трещин.

Мамины слова помню: «Папа придёт с работы — сам ему будешь объяснять!»

Помню, как мы с мамой куда-то ушли, и была зима, и я боялся вернуться, потому что представлял, что вот папа уже пришёл с работы, снял пальто, вот зашёл в гостиную и обнаружил разбитое стекло. Я представлял всю силу его справедливого гнева. Как ему объяснять про мяч — я не знал.

И лучше всего я помню, как мы с мамой вернулись домой. И как я, ожидая заслуженной выволочки, обнаружил, что разбитое стекло на серванте — целехонько. И помню смеющегося отца.

Папа, советский инженер-рационализатор, сумел как-то перевернуть разбитое стекло таким образом, что гордость отечественного приборостроения радиола «Рига» прикрыла собой все произведенное мною безобразие.

И мне ничего не было!

Вспоминая весь этот ужас, я потом еще долго заглядывал время от времени одним глазом в щель под радиолу, чтобы посмотреть, как же там дико страшно. И каждый раз снова радовался папиному волшебству.

Мой папа-волшебник умер в городе Москве от сердечного приступа в 2004 году. К этому времени у него уже было два инфаркта.
Как инженер-рационализатор, он пытался при помощи таблеток сам наладить работу сердца. Папа составлял спасительные, как ему казалось, схемы и записывал на бумажной ленте точное время приема лекарств и их дозы. В больницу ехать он наотрез отказывался. Даже когда уже только сидел в кресле, а лежать не мог — задыхался.

Сердечники задыхаются.

Я не знаю, почему не отправил его в больницу насильно, вопреки его глупой старческой воле. Наверное, потому, что в глубине души мне очень хотелось, чтобы и с собственным сердцем у него все получилось так же удивительно прекрасно, как со стеклом чешского серванта. И чтобы он остался волшебником, способным меня, ребенка, по-прежнему поражать недоступными моему пониманию чудесами. Волшебником, а не впавшим в детство испуганным стариком.

Я договорился с ним, что ну вот, если еще один приступ, то тогда уже обязательно в больницу.
Приступ случился через пару дней. Отца умчали на скорой. Он умер по дороге.

— Мы знали, что ваш отец уважаемый человек, и сделали больше обычного, — сказал мне в утешение врач, когда я пришёл за вещами."

Саша Галицкий