26 лет: почему русские писатели считали этот возраст мистическим
Великие русские писатели создали тысячи ярких типажей и образов, казалось, исчерпав все вариации исконно русского персонажа. Тем не менее, как бы неповторимы они не были, многих из них объединяет одна интригующая странность: книжному герою из тома в том почему-то оказывается именно 26 лет.
Интересно, что числу 26 не конкуренты такие круглые и, казалось, более значимые даты как 20, 30 или 40, о которых в русской литературе упоминается значительно реже. Порой даже кажется, что некоторые герои вводятся в рассказ или роман только с тем, чтобы невзначай упомянуть об их 26-летнем возрасте, так что для классической русской литературы это то ли дань моде, то ли тайный сговор литераторов, то ли их всеобщее помешательство.
Первым мистическую традицию начал, разумеется, Пушкин:
Как известно, «Евгений Онегин» имел под собой мощные корни английского и французского романа. Возможно, что 26-летний возраст Онегина отсылает к 26 годам Адольфа из романа Б. Констана, которым Пушкин имел удовольствие в свое время зачитываться. Но также вероятно, что мотив 26-летнего человека был связан с биографией поэта, который к этому времени уже чувствовал надвигающийся кризис.
Вообще 26 лет для того времени оказывается своеобразной границей: это и самый «цвет лет», и первый итог творческих плодов, так что 26 лет это классический возраст для поэта и художника. Как известно, Лермонтов окончил свой жизненный путь как раз на 26-ти годах – обстоятельство, которое заставило многих писателей после него задуматься над этой датой.
В литературе загадочный возраст оказывается либо точкой, к которой персонаж должен уже все испытать, попробовать и сделать, либо моментом духовного перелома.
Когда Достоевскому было 26 лет, в «Белых ночах» он писал: «Ведь вот уж мне двадцать шесть лет, а я никого, никогда не видал». В этот момент герой Достоевского осмысляет свои первые итоги жизни: «В свои двадцать шесть лет он бы девственником… Ты подумай: мне двадцать шесть лет, на висках у меня уже седина… Он слегка отвернулся и покраснел… оттого ли, что в свои 26 лет он был действительно наивен…»
У Толстого двадцатишестилетний возраст оказывается моментом глубокого духовного кризиса: «Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет двадцати шести уже, он по старой привычке, стал вечером на молитву» («Исповедь»). Иногда герою нужно быть слегка старше злополучной даты или слегка моложе, поэтому о своем настоящем возрасте он может и соврать, как это случилось у Ахматовой. «Что родом он из Ливорно – сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было ему двадцать шесть» («Амедео Модильяни»).
Клуб 26-летних, по крайней мере, в его русском варианте включает в себя сотни образов молодых людей, которые, так или иначе, ходят вокруг этой границы. Аратов («После смерти»), Вязовин («Два приятеля»), Инсаров («Накануне»), Павел Петрович Кирсанов («Отцы и дети» — 27 лет), Мечтатель («Белые ночи»), Крафт («Подросток»), Петр Степанович Верховенский и Шатов («Бесы»), Иродион Грацианский («Соборяне» Лескова) и многие другие…
Естественно, что душевное беспокойство охватывало и самих писателей, когда они входили в злополучный возраст. Единственным способом благополучно миновать границу для них было просто переждать, чтобы спокойно вступить в свой новый жизненный этап. Об этом очень хорошо выразился Пастернак, писавший своему другу в последний день своего «мистического» возраста: «В каждом человеке – пропасть задатков самоубийственных; годы заигрывания со своим даймоном миновали. Я останусь при том, за чем застанет меня завтра двадцать седьмой год моего рождения…»