События конца 1990-х в бывшей Югославии показали, что даже хорошо образованные и думающие люди, но не имеющие доступа ко всей полноте информации, очень легко усваивают пропагандистские штампы Российский врач Юрий Киселев, живущий в Норвегии, в связи с ситуацией в Украине, вспоминает события двадцатилетней давности, приведшие к распаду Югославии: «Мы (ну, мыслящая часть граждан) всё удивляемся: ну как же можно игнорировать бомбежки городов, вслух желать страданий и смерти целому народу, оправдывать обстрелы. Можно. Часть таких людей — двоемыслящие бесстыдники на зарплате, часть нездоровы, а часть прошли школу расчеловечивания. Школа эта выстроена профессионалами, приемы и методы отработаны 90 лет назад и даже раньше, вот и выпускники подоспели. Иммунны ли мы к этому растлевающему влиянию? Насколько устойчив и укоренен наш гуманизм, наше понимание того, что каждый имеет право на жизнь и свободу? Что ж, посмотрим в зеркало. Вспоминаю себя весной 1999-го года. По телевизору (тогда еще совсем другому телевизору) показывают ночные натовские бомбардировки Белграда и многокилометровые колонны албанских беженцев из Косово. Отчетливо помню свою картину мира на тот момент: братья-сербы (а у меня в Белграде много друзей), возмутительное насилие сильного (НАТО) над слабым (Югославия), и злокозненные мусульмане-албанцы, “размножившиеся” в Косово и выдавившие оттуда коренное сербское население. Причем никакого остро выраженного сочувствия к людям в этих колоннах, на старых тракторах, каких-то ослах или попросту пешком, с детьми и баулами, у меня не было. И это в моей голове, в общем весьма развитого и образованного человека. Картина удобная, простая, устойчивая. Как я понимаю, она существует в головах многих и по сей день. Прошло 23 года. Снова бомбежки, несправедливость сильного над слабым, колонны беженцев, но уже гораздо ближе. Изменилось ли мое представление о косовском конфликте и спектр эмоций к сторонам конфликта? Да. Постепенно и непросто. Поездив по восточной и центральной Европе, пообщавшись с “местными”, я с удивлением осознал, что никаких “братушек” там нет, никто как-то особенно нас, русских, не любит, никакого славянского братства не существует, это всё мифы и легенды. Помню, как в 2004 году в Белграде посетители ресторана пожимали мне руку за то, что я русский. Это было очень трогательно и замечательно укладывалось в лекала мифа. Однако более внимательное и системное наблюдение, более глубокое изучение истории взаимоотношений России и прочих славян показало иное: их отношение к России является весьма прагматичным и, когда на чаше весов оказываются собственные интересы, разговоры о “братушках” разом стихают. Сербы всегда использовали Россию в своих интересах, и ничего криминального в этом нет, достаточно просто задуматься о том, сколько альтруизма и сколько прагматизма на самом деле в обычных межчеловеческих отношениях. Итак, идеализация сербов и сербско-российских “братских” отношений сменилась более объективным представлением. А что же с албанцами? Тут мне повезло. По работе я познакомился с несколькими выходцами из Косово и Албании, начал общаться, слушать, узнавать детали, потом круг расширился, я неоднократно бывал в этих странах, количество албанских друзей сравнялось с количеством сербских. И картинка начала становиться сложнее. Когда взрослый мужик, с которым рядом работаешь многие годы, начинает со слезами на глазах рассказывать о бегстве своей семьи из Приштины, внезапно пронзает стыд за свое “тогдашнее” отношение к картинке в телевизоре. Он рассказывает о расстрелах сербскими полицейскими пленных на стадионе под окнами своего дома, о том, как ночью в лесу, во время перехода к македонской границе, семья спала, прижавшись к другу другу и укрывшись куртками и листьями, а наутро они шли мимо лежащих на обочине тел маленьких детей, которые не выдержали ночного холода. Безотносительно причин той войны (а они далеко не так однозначны, как мне раньше казалось), это были сотни тысяч беженцев. Таких же людей, как и мы, но потерявших жилье, близких, работу, родину, и надежду на возвращение. Годы спустя я сидел в чудесном гостеприимном белградском доме и разговаривал с одной умнейшей немолодой сербкой, многое повидавшей и многого достигшей. И она, признавая беды и тяготы беженцев, говорит мне: “Но ты не представляешь, что они сделали с нашими святынями! Напротив монастыря в Грачанице стоит гостиница, так там албанцы проделали окна в стене специально, чтобы туалеты были видны из монастыря!”. Что ж, я побывал в Грачанице. Нет там ни такой гостиницы с видом на монастырь, ни, конечно, никаких обращенных к нему туалетов. При этом я видел собственными глазами и сожженные православные церкви, и массовые захоронения албанских крестьян, и бывшие склады оружия в албанских же погребах. Но сербская пропаганда работала по максимуму, и телевизоры транслировали в головы самые дикие небылицы, чтобы увеличить градус ненависти, и одновременно расчеловечить противника. И это в какой-то мере сработало. Сработало тогда и для меня. Оставаться людьми — тяжелая и неприятная работа, и сейчас у нас пока есть для этого возможность — информация, дело только за желанием.»
