Памяти Баратынского, или Ограничительная работа смерти

Есть в русской литературе имена недооцененные. Причем сильно. И одно из таких —  Евгений Абрамович Баратынский, поэт пушкинской эпохи — если воспользоваться традиционным определением. Отклонимся чуть в сторону: самый талантливый поэт. Развернемся кардинально — на сто восемьдесят градусов: величайший поэт той эпохи, превосходящий по своему значению самого Александра Сергеевича. На этом и будем стоять, и далеко не в полном одиночестве. Такого же мнения придерживался, допустим, и последний на сегодняшний день русский Нобелевский лауреат по литературе Иосиф Бродский.

Столь высокая оценка вполне понятна и объясняется (но, разумеется, не только этим, есть и объективные факторы) близостью самого Иосифа Александровича к поэзии Баратынского: тот и другой — поэты мысли, элегии. Касательно их творчества установка Пушкина, что «поэзия должна быть глуповата», не работает вовсе. Их поэзия интеллектуальна до предела, философична до крайности, и глупость ей не то чтобы не к лицу — она просто не знает, что это такое.

Бродский был одержим смертью. Врожденный порок сердца, знаете ли, накладывает свой отпечаток. Одержим, как певец черной меланхолии — Баратынский. Нет, у того с сердцем было все в порядке, правда, головные боли мучали частенько — неизвестно, что хуже. Плюс страдающая нервными припадками жена. Да, мысли о смерти полезут сами собой, а у кого они не полезут? Дело здесь в другом: какую интерпретацию дать смерти. Старуха с косой, страшная, косящая под корень, не дающая насладиться радостью существования либо наоборот: спасение от ужаса и мерзости жизни. Увы, это все уже было, почитайте античных философов. Не впасть в клише, банальщину — здесь сложно.

Но Евгению Абрамовичу, впрочем, как и его наследнику, это удалось. Для Бродского смерть — это экзистенциальная категория. Сакральный опыт, который невозможно пережить. В том смысле, чтобы после его зафиксировать. Его мы можем только наблюдать со стороны: «Смерть — это то, что бывает с другими». То, что, по сути, остается для нас загадочным. Тайной.

Для Баратынского смерть — это спасение, но не от перипетий существования, страданий и проч., но спасение самой жизни путем ограничения:

И ты летаешь над твореньем,

Согласье прям его лия,

И в нем, прохладным дуновеньем,

Смиряя буйство бытия.

Если не «смирить буйство бытия», то жизнь пожрет себя саму. Смерть сдерживает этот напор, тем самым дает жизни возможность длиться. Практически бесконечно. И человеческая жизнь не исключение. Если бы люди не умирали, то перенаселение было бы неизбежно. И, как следствие, эпидемии, войны, анархия, хаос. В конечном счете, человечество самоуничтожилось бы. Определенно и без вариантов.

Смерть — не то чтобы вынужденная мера, но необходимое условие существования. Поэтому даже не надо мечтать о бессмертии. Оставьте последнее душе. И Баратынский это очень хорошо понимал. Он не держался за жизнь, расходуя свои внутренние резервы по максимуму, ничего не оставляя на черный день. Стоит ли удивляться тому, что он не дожил до седовласого, мудрого старца? «Еще далеко мне до патриарха/ Еще на мне полупочтенный возраст… .» — писал Осип Мандельштам.  Евгений Абрамович остался в этом возрасте навсегда. Он умер в сорок четыре года. В этот день, 11 июля, 173 года назад.

Обстоятельства его кончины не прояснены в полной мере. За день у его драгоценной супруги случился нервный припадок.  Евгений Абрамович перенес его тяжело. На следующий день он отошел в мир иной. Единственным человеком, находящимся рядом, была его супруга — инструмент, посредством которого смерть и свершила свою ограничительную работу. И кто за это ее осудит, имеем в виду смерть?