Скоро Новый год, и мне остро хочется пожелать всему роду человеческому стремления вперед. А если уж потребуется оглянуться, то пусть это будет сейчас, на стыке календарей
КРОШКА ПИРОГА
Есть события, которые при всей внешней незначительности почему-то очень прочно коренятся в памяти. И даже с годами непонятно, какой в этом смысл или провидение. Я, например, помню, что снег в декабре 1997 года выпал во Владимире в ночь с 9-го на 10-е. А до того улицы с ноября пугали серой замороженностью, отчего застывшая грязь колола ноги даже через толстые зимние подошвы.
А еще мой товарищ совсем недавно вспомнил, как в начале 2000-х он в конце ноября собирал в пригородном лесу лисички. Вот, вроде, зачем такое запоминать? Но оно упрямо вспоминается, иной раз и без повода. Хотя, формально, повод вроде имеется – если не считать первых опытов, снег в этом году однозначно запоздал.
Я люблю копаться в старых вещах, фотографиях, воспоминаниях. Конечно, это не самая лучшая затея – все же мысли человека по большей части должны быть направлены вперед, в будущее. Правда, в нашей стране страсть к затянувшимся воспоминаниям носит характер общенациональной привычки (плавно перетекающей в мифотворчество), так что тут меня упрекнуть сложно. Тем более что и повод нашелся – Новый год. В это время как-то принято подводить итоги и оборачиваться. А ну как просмотрели что-то важное или не заметили собственного личностного роста? Непорядок. Конечно, кому-то такие оглядки и не нужны, но то – люди-вишенки, почти небожители. А мы – мы простое тесто, из которого слеплена основная масса человеческого пирога.
В детстве любую прочитанную книгу, захватившую воображение, хочется пережить повторно, уже наяву. Поэтому, проглотив «Айвенго» или «Квентина Дорварда», мы носились с самодельными деревянными мечами, а Серая Сова или Сетон-Томпсон почти гарантированно означали углубленное изучение быта североамериканских индейцев и открытие стихийных лучных производств. В этом почти хрестоматийном наборе я как-то раз умудрился разорвать шаблон, уйти из колеи. И так, что даже сегодня не знаю, гордиться этим фактом или постараться забыть.
Все началось с того, что почти перед самым Новым годом, когда считалось нормальным закрывать старые двойки и вымаливать у учителей снисхождение, я заболел и прогулял не только конец четверти, а и школьную елку. И как-то утром, озабоченный больше растянутым досугом, чем соплями и иными симптомами гриппа, я окуклился на диване перед телевизором. Программы из газет в нашей семье почему-то регулярно теряли в самом начале недели (особо-то телевизор и не смотрели, честно говоря), да и каналов-то в ту пору предлагалось всего два. Оттого надежда на интересное кино не возникала, и я просто надеялся наткнуться на подборку мультиков – они шли четвертьчасовыми блоками обычно в районе 10 утра.
Я не помню, были ли в тот день мультфильмы, но помню, что в итоге посмотрел случайное кино с самого начала и до конца. Фильм тот сняли по повести Олдриджа, и назывался он по-книжному «Последний дюйм». Тот самый, с гудящей песней о Бобе Кеннеди. История взаимоотношений героев настолько потрясла меня, что ту зиму я читал только Олдриджа, начиная с «Морского орла» и заканчивая «Мальчиком с лесного берега».
Большинство историй этого британца оказались трудными для воссоздания в условиях нашего рабочего поселка. Уж очень серьезный требовался реквизит для монтажа даже условного антуража. Но я уцепился за цикл рассказов о мальчике из австралийской глубинки, который переплывал реку, чтобы попасть в школу, и мечтал застрелить лису из собственного ружья. Конечно, я не мог, как он, ловить треску (ну максимум – это щука килограмма на полтора), и у меня не нашлось друга, жившего в старом пароходном котле (эту деталь с успехом подменили коммуналки). Но в тех книжках имелось то, что, как мне показалось, я мог воссоздать со стопроцентной точностью.
Олдридж описывал эпоху, которая еще сохранила очертания викторианского уклада, особенно в глубинке. Тогда существовало серьезное расслоение общества, вызванное огромной разницей в доходах, отчего сформировался своеобразный алгоритм распространения информации, работавший по всему миру доброе столетие. Суть проста: дети (это вменялось им в обязанность – как сегодня отнести пакет с мусором в контейнер) караулили пригородный поезд на одном из перегонов и, как только он проходил, носились вдоль пути с криками «Газету!». Пассажиры побогаче, что могли себе позволить такую статью расходов, как периодика, выкидывали прочитанные газеты маленьким попрошайкам, в результате чего основные мировые новости потихоньку просачивались и в сельскую местность, с запозданием не более чем в пару дней. Вот этот маршрут я и захотел повторить, хотя неясно, зачем – журналы и газеты, изредка разбавленные конвертами и картоном карточек, мы доставали из ящика шесть или пять раз в неделю.
Самое сложное состояло в том, что австралийские поезда крепко отличались от наших. Там ходили открытые вагоны на медленной паровозной тяге, а наши зеленые полосатые коробки старательно паковали на особый ключ проводники, да и тепловозы проносили их слишком поспешно. Конечно, в теории имелся шанс попасть на поезд с паровозом – в наших краях пробегали сборные поезда на паровой тяге из Ивановского резерва, но пассажирских с таким локомотивом за все время я помню один или два. Так что приходилось приспосабливаться под наличные условия.
Выход нашелся быстро. У нас дважды в день погромыхивал пригородный поезд, в котором насчитывалось три-четыре вагона (в праздники могли и шесть прицепить) и награжденный массой народных имен вроде «Тарзан», «Колхозник», «Четыре вагончика», «Рабочий». И состав этот ковылял неспешно, а на одном из участков, досягаемых из поселка в пешем порядке (ходили мимо в коллективные сады), вовсе замедлялся до черепашьего хода. Ну и летом в жару тамбуры его всегда просвечивали насквозь распахнутыми дверями, а окна закрывались разве в сильный дождь.
Особенно на руку играло расписание – поезд шел под вечер и перед подходом к станции обязательно рвал глотку, предупреждая стрелочника о своих намерениях, так что нам его гудок служил ориентиром во времени – заслышав сигнал «Тарзана», полагалось прерывать гулянку и возвращаться домой. Причем времени на маневр детворе отводилось минут сорок – до следующего гудка следующего поезда, проходившего ближе к 10 вечера.
Миссия могла состояться только летом, так что до весны я убалтывал своих тогдашних друзей и соратников по проказам (тело подростковое – муж., 2 экз.). Соответственно, как шальной от свободы джинн, строил и разрушал перед ними замки (воздушные, понятное дело) и обещал невиданное душевное равновесие, достижимое только познанием на практике моментов прошлого. По итогу, наобещав море славы и жизненного опыта, обрел единомышленников.
В первое же лето, немного расквитавшись с огородными обязанностями (копка, полив, раскрытие парников и другие неприятности), мы приступили к реализации нашего (моего) дурного плана. Для этого каждый божий вечер, забросив традиционные игры, поджидали поезд в болотистой низинке, чтобы при его прохождении носиться между насыпью и рогозом, вопя дурным голосом: «Газеты! Газеты!». Планируемые результаты отсутствовали, хотя мелькавшие в вагонах люди смотрели на такую гимнастику со скоротечным интересом.
На третий день мои подельники приуныли. Настолько, что процесс грозил глубокой консервацией на неопределенное время. И я, чередуя софизмы с угрозами, проявив чудеса красноречия, все же убедил их продолжить наше правое, пусть и обреченное на провал дело. И, как и положено по космогоническим канонам, на шестой день бытия у нас все сложилось.
Полный мужчина с грубым лицом кондотьера (этот стоп-кадр я помню отчетливо) выставился из окна и выбросил бумажный кулек. Мы рванули к месту падения (пришел вторым) и, не разворачивая, побежали в лес – потрошить добычу на виду почему-то посчитали зазорным. Это оказался комплектный, вчерашний номер «Литературной газеты», в котором лежали две обглоданные куриные кости и немного яичной скорлупы.
Я плохо помню обратный путь. Мне казалось, что рухнула мечта всей жизни, и та теперь никогда не наладится, оставшись колючей и шершавой, точно сукно грубой валки. А мои друзья совсем наоборот – сияли и гордо выпячивали грудь, высокомерно подставляя лица под рыжеватые лучи убиравшегося на ночь солнца. По всему внешнему выходило, что они только что свершили эпическое деяние, равное поиску сокровищ детей тумана. Мне было стыдно, а они – гордились собой. И почему все так выходило, мне неясно и сегодня.
Мне 46, и я помню написанные вручную «письма счастья», которые попадали в руки в мятых конвертах с волнистым штампами, напоминавшими море с детских рисунков. Скоро Новый год, и мне остро хочется пожелать всему роду человеческому счастья. И обязательного стремления вперед – временные тылы уже подъели прожорливые создания, выдуманные американским фантастом. И если уж потребуется оглянуться, то пусть это будет сейчас, на стыке календарей. Чтобы не оказалось стыдно. Впрочем, я не имею права настаивать на таком сценарии, потому что я его тоже вряд ли выполню – такая же крошка всеобщего пирога.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции