Фурцева Екатерина Алексеевна. Министр культуры. Дневник 3
Когда Брежнев приказал подобрать для Хаммера[192] картину Малевича из собрания Русского музея, я была вынуждена дать распоряжение Пушкареву, но тот с моего согласия его просаботировал. Пушкарева хорошо знают за рубежом, у него там большие связи. Он в каком-то смысле незаменим и может позволить себе смелые поступки. Малевича для Хаммера нашли в Третьяковке, но без моего участия. Все организовал Демичев. Хотел показать, какой он хороший на моем фоне. Я бы на его месте не особенно бы старалась. На моей памяти было много примеров того, как спустя некоторое время белое становилось черным. Сегодня Демичев и Лебедев[193] молодцы – выполнили поручение Брежнева. А завтра их обвинят в разбазаривании народного достояния.
Хаммер тот еще жук. Обменял настоящего Малевича на поддельного Гойю. О том, что Хаммер привез в Эрмитаж подделку, в ЦК говорят открыто. Но дело не в Гойе, а в том, что никто не хочет портить с ним отношения. Со стороны эта история смотрится хорошо, но вблизи плохо пахнет. К сожалению, я не могу высказывать своего мнения по таким поводам. Меня не спрашивают. Мне просто приказывают. Я всю жизнь стараюсь придерживаться другой политики. Всегда интересуюсь мнением подчиненных. Считаю, что надо дать человеку возможность высказаться. Подобный подход не раз спасал меня от неприятностей. В том числе и от довольно крупных. Какой бы я ни была, всего знать и учесть я не в состоянии. Советы от подчиненных оказывались весьма ценными. Если бы Брежнев в прошлом году спросил бы моего мнения по поводу истории с картинами, я бы посоветовала дать Хаммеру менее ценную картину. В Русском музее есть картины, предположительно написанные Малевичем. Ценность их ниже, и одну из них можно бы было отдать. Не пойми какой Малевич в обмен на поддельного Гойю – это справедливо.
Я человек хозяйственный. Не выношу, когда говорят: «От нас не убудет. У нас этого много». Речь же идет о бесценных произведениях искусства! О народном достоянии. Сколько всего было потеряно в революцию и войну. То, что осталось, надо хранить, а не разбазаривать. А то так скоро ничего не останется. Когда Каллас[194] спросила меня, нельзя ли ей увезти домой на память о нашей встрече старинный парадный сервиз, я объяснила, что экспонаты из музеев увозить за границу нельзя, и заказала для нее прекрасный сервиз в Ленинграде по старым образцам. Она осталась довольна
2 июля 1973 года Капля камень точит. Мне пять раз отказывали насчет выставки Шагала. Говорили – он же эмигрант! Я на это отвечала – Куприн тоже был эмигрантом, и Горький долго жил за границей. В шестой раз согласились не только на выставку, причем в Третьяковке, но и на приезд самого Шагала. А как иначе? Первая выставка в СССР и без автора? Шагал оказался на удивление приятным человеком. По поводу Третьяковки пошутил, что теперь ему осталось выставиться в Лувре и тогда уже можно будет умереть спокойно. Демичеву с Шауро эта шутка не понравилась. Они восприняли ее как оскорбление. Я же никакого оскорбления не вижу. Лувр стоит на первом месте во всем мире. Нам надо не оскорбляться, а пополнять коллекцию Эрмитажа и стараться, чтобы он превзошел Лувр.
Уверена, что рано или поздно это произойдет. Товарищи не понимают, что в музейном деле все определяется фондами. Чей фонд богаче, тот и первый. Я это понимаю и радуюсь всякий раз, когда мне удается пополнить наши фонды. Слишком много мы потеряли в революцию и слишком много были вынуждены продать в 20-е, чтобы выжить. Ущерб огромный, надо его ликвидировать. Стараюсь как могу. От других прошу только одного – чтобы мне не мешали. Шагал передал нам много своих работ. Причем сам предложил, я даже не намекала. Чувствуется, что годы, проведенные за границей, не разорвали его связь с Родиной. Родина всегда остается Родиной. Москва Шагала поразила. Он не ожидал увидеть такое. Очень хотел увидеть родной Витебск, но не получилось. Переживаю, хотя поездка сорвалась не по моей вине. Надеюсь, что в следующий свой приезд Шагал сможет побывать в родном городе.
21 августа 1973 года Уважаю Завадского не только за талант, но и за настойчивость. На первый взгляд он производит впечатление человека мягкого, уступчивого. Но это только на первый взгляд. На самом деле уступать Завадский не привык. Отступит на время, но не уступит. Если задумал какую-то постановку, то будет проталкивать ее до тех пор, пока не протолкнет. Завадскому невозможно не уступить. Но, уступая, всякий раз предупреждаю – сама лично приду на показ и спуску не дам, готовьтесь. Очень люблю его спектакль «Дальше – тишина» с восхитительными Раневской и Пляттом. Завадский этим спектаклем не очень доволен. Наверное, потому что ставил его не сам[201]. Но я считаю, что это один из лучших спектаклей последних лет. Раневской так и сказала: «Вам за эту роль повторно “народную” нужно присвоить». Она рассмеялась: «Лучше государственную премию еще раз дайте, а то у меня их всего три»[202].
В 66-м Суслов вычеркнул Раневскую из списка на орден Ленина. Я хотела наградить ее к семидесятилетию. Сказал, что у нее нет достижений, за которые положена такая награда. Суслов не любит, как он выражается, «комедиантов», актеров, играющих комические роли. Он и сам-то никогда не смеется. Я тогда подумала – три Сталинские премии она заслужила, два ордена и звание «народной» заслужила, а орден Ленина не заслужила? Какой абсурд. Но промолчала. Знаю, с кем можно спорить, а с кем нельзя. На следующий год представила Раневскую к Знамени[203]. Знамя дали, и то хорошо. Давно заметила, что Суслов не просто чтит Ленина. Он фанатично относится ко всему, что связано с Лениным. Имя Ленина для него священно втройне. Надо было мне сразу представлять Раневскую к Знамени или Знаку Почета. Тогда бы она получила награду к юбилею. Дорога ложка к обеду.
4 сентября 1973 года Комиссию по выездам превратили в отдел[205], но работать стало сложнее. Приехала к ним со списком «вечных отказников». Обидно за людей. Понимаю, когда есть повод для запрета. Но многим же запрещают выезд без повода. Как бы чего не вышло. В результате обижают заслуженных людей, лишают иностранных зрителей возможности встретиться с ними. А я за границей вынуждена отвечать на вопросы – почему не приехал тот или этот артист? Первым номером в моем списке стоит Раневская. Помню, как оскорбилась она, когда ее в 65-м не выпустили на гастроли во Францию. Ее там ждали. Французы видели «Подкидыша»[206] и «Пышку»[207]. «Пышку» запомнили особенно хорошо, потому что ее написал Мопассан. Кто-то пустил по Парижу слух, будто Раневскую арестовали. По Москве пошли другие слухи. О том, что Марецкая отобрала у Раневской роль, чтобы поехать за границу[208]. Выпустили бы Раневскую в Париж, и не было бы ни обид, ни сплетен. И то был не единственный отказ. В чем дело? В ответ слышу: «Как мы можем ее выпускать? У нее же родственники во Франции!»
Отвечаю по пунктам – раз, два, три… Раневская могла уехать в 17-м, когда эмигрировала ее семья, но осталась. Разве это не довод в ее пользу? Гражданскую войну она провела в Крыму. При желании могла бы уехать с белыми. Но не уехала. С чего бы ей уезжать сейчас? Из страны, где она прожила всю жизнь, где ее все знают? Зачем ей уезжать? Родственники Раневской – семья ее брата – живут не во Франции, а в Румынии. Во Франции живут родственники мужа покойной сестры. Сама сестра Раневской незадолго до смерти вернулась из заграницы в Москву. Я сама помогала решить вопрос с ее возвращением. Родственники мужа покойной сестры – седьмая вода на киселе. Раневская с ними даже не знакома. Как можно на таком основании запрещать выезд на гастроли народной советской актрисе? Сказала, что ручаюсь за Раневскую и за всех остальных. Не помогло. Такое чувство, будто бьюсь в стену. «Мы обсудим этот вопрос». Буду биться еще, пока не добьюсь своего. Нельзя работать по принципу «лишь бы был повод для отказа». Самый глупый повод, который мне довелось слышать, это «у нее муж космонавт». До сих пор не могу понять, почему жену космонавта нельзя отпустить на заграничные гастроли.
17 октября 1973 года Демичев завел разговор о сознательности. Поставил в пример Суслова, который после зарубежных поездок сдает неизрасходованную валюту в кассу. Сказал, что этому примеру должны последовать все, кто выезжает на гастроли за границу. Я спросила, как он себе это представляет. Люди получают скудные суточные и расходуют их полностью. Надо не отбирать последние крохи, а увеличить размер суточных. Тогда не будет этой постыдной торговли в гостиницах, когда наши предлагают официантам и горничным купить у них икру и фотоаппараты. Такая коммерция наносит огромный удар по престижу страны. Будь моя воля, я бы разрешила гастролерам тратить часть заработанной валюты за границей. Никому от этого хуже бы не стало. Люди получили бы возможность спокойно, без «коммерции», купить себе и родным то, что хочется. Привела в пример Венгрию, где существует подобная практика. Надо смотреть правде в глаза. Во многом мы опережаем Запад, но в отношении ширпотреба[212] есть отставание. Артисты едут на гастроли, зарабатывают валюту для государства, повышают наш престиж, крепят культурные связи. Неужели они не заслуживают каких-то несчастных копеек? В государственном масштабе это действительно копейки. Как будто Демичев не знает, что ради экономии суточных люди везут с собой макароны и супы в пакетиках, а потом варят их в раковинах. За границей на наших артистов смотрят, как на нищих. Разве это не удар по нашему престижу? Если сейчас начать давить на «сознательность», то ничего хорошего не получится. Артистов в принудительном порядке заставят сдавать часть суточных, а они будут пытаться компенсировать эту потерю. Зачем делать из честных людей контрабандистов. И не стоит ставить в пример секретарей ЦК. Это не равнозначный пример. У секретаря ЦК и артиста Большого театра разные возможности.
Демичев сказал, что я такая же несознательная, как и мои артисты, и посоветовал мне меньше ставить в пример Венгрию. Но разговор о сознательности на этом закончился, а это означает, что я его переубедила. Значит, инициатива исходила не от Суслова, а от Демичева. Чем заниматься чепухой, сделал бы что-то полезное. Никогда не забуду, как мне было стыдно, когда я увидела фотографии в австрийской газете – нашего артиста на таможне попросили открыть чемодан, а там оказались макароны и консервы. Я сторонница экономии, но считаю, что экономия должна в первую очередь быть разумной.
25 ноября 1973 года «Современник» порадовал новым спектаклем. «Погода на завтра»[213] – спектакль злободневный, интересный, яркий. Документальная драма – новое слово в театральном искусстве. Вчера состоялась премьера. Уверена, что у этого спектакля огромное будущее. Советскому театру не хватает подобных постановок. Режиссеры с актерами отнеслись к делу ответственно. Побывали на ВАЗе, ознакомились с производственным процессом, постояли у станков. Это верный подход. Единственно верный. Орлова перед съемками «Светлого пути»[214] много дней у ткацкого станка простояла. Можно сказать – овладела специальностью. Я, как бывшая ткачиха, не вижу в работе Тани Морозовой ничего неестественного. У Орловой получился убедительный, правдивый образ. Такие же образы создали актеры «Современника». Редкий случай, когда в спектакле все актеры на своих местах. Все играют замечательно, ни единого замечания сделать не могу. А я ведь страшная придира, это все знают. Если что замечу, то непременно скажу.
Сегодня звонил директор ЗИЛа Бородин. Он был на премьере, остался очень доволен. Недоволен только тем, что московский театр поставил пьесу про ВАЗ, а не про ЗИЛ. Ничего, говорю, и до вас доберемся, дайте срок.
25 декабря 1973 года Не успел Щедрин стать председателем Союза композиторов[226], как сразу же посыпались анонимки. Повсюду. В министерство, в ЦК. Хренникову[227] тоже пишут. Я анонимок не люблю. Если вижу, что написана явная ложь, то рву и не регистрирую. Но многие пишут сразу мне и в ЦК. Тогда приходится тратить время на отчет. Было время, когда я полностью передала жалобы в ведение моих заместителей. Каждый из них хорошо знаком со своей сферой, вот пусть и работают. Но после того как был дан ход глупой кляузе в отношении Ойстраха, изменила свое решение. Есть список лиц, письмами о которых я занимаюсь лично. В него попадают не по дружбе, а по заслугам. Щедрин в этом списке. В прошлом году на него написали всего две анонимки. В этом счет идет на десятки. Если по каждой требовать у Щедрина объяснений, то ему некогда будет работать. Он и не стремился руководить СК, уговорили. Талантливых людей всегда приходится уговаривать заняться руководством. Им жаль отрывать на это время от творчества. Творчество для них главное в жизни. Но уговариваю и буду уговаривать, потому что во главе творческих союзов нельзя ставить посредственностей. Это мое убеждение. Посредственный человек имеет плохой вкус и завидует талантам. Он будет продвигать таких же, как он, а таланты станет зажимать. Убедилась на опыте, как это бывает. Радуюсь, когда мне удается привести к руководству таких, как Щедрин. Он достойный преемник Шостаковича и Свиридова. ЦК настойчиво продвигал кандидатуру Казенина[228], которому благоволит Демичев, но я настояла на своем.
Анонимки оригинальностью не отличаются. Щедрину приписывают антисоветские высказывания, обвиняют в моральном разложении и спекуляции товарами, которые он привозит с гастролей. Последний пункт можно отметать не глядя. Щедрин хорошо зарабатывает, и ему нет необходимости связываться с таким занятием, как спекуляция. Когда в спекуляции обвиняют гримера или электрика, это может оказаться правдой. Спекулирующие Ойстрах, Щедрин или Ростропович – это бред. Хорошо зная Щедрина, я не верю и в его моральное разложение. А вот по поводу «антисоветских высказываний» я его не раз предостерегала. Уж я-то знаю, как из ничего раздувается дело. Слова надо тщательно взвешивать. Любое неосторожное слово завистники могут обернуть против. Несколько раз говорила с Щедриным об этом. Просила его быть сдержаннее.
Иногда получается вычислить автора анонимки. В таком случае вызываю и требую объяснений. Даже если не признаются, в следующий раз подумают – стоит ли писать. Говорят, что председатель Госплана Байбаков коллекционирует анонимки, которые на него пишут. Если бы я этим занималась, то пришлось бы выделить под папки одну комнату целиком.
10 января 1974 года Всякий раз, когда берут за жабры кого-то из жуликов-администраторов, критикуют меня. Плохо поставлена у Фурцевой работа, в Н-ской филармонии посадили администратора! С Демичевым мне проще общаться, но иногда приходится выслушивать критику от Кириленко. Несправедливую критику. Во-первых, министр не может отвечать за каждого администратора. Во-вторых, если уж так хочется, то критикуйте республиканских министров. Филармонии находятся в их ведении. В советской культуре работают десятки тысяч. Я не могу отвечать за каждого. Усилить контроль? Приставить к каждому администратору милиционера? Это невозможно. Организация концертов у нас настолько несовершенна, что всегда можно найти лазейки. В последний раз Кириленко выговаривал мне по поводу Тамбовской филармонии. Администратор и киноактеры давали левые концерты, а на ковер вызвали меня. Вместо того, чтобы вызвать республиканского министра и председателя Госкино! Под конец Кириленко сказал, будто я не реагирую на критику. Нарушений становится не меньше, а больше. Я ждала, что прозвучат слова «не справляешься», но этого не случилось.
Было время, когда я верила, что смогу навести порядок в организации концертов. Долго ломала над этим голову. Советовалась с замначальника управления БХСС[229]. Так ничего и не придумала. Артисты жалуются, что ставки низкие, но сколько ставки ни повышай, все равно будет соблазн заработать еще больше. Жаловаться люди любят. В моем кабинете жалуются на огромную усталость, а сами в отпуске дают по шесть концертов в день. Это они так «отдыхают». Сложность в том, что все довольны. Зрители довольны, что увидели знаменитого актера. Им плевать, что с них взяли по рублю вместо тридцати копеек и дали фальшивый билет. Директор клуба рад, что «сделал кассу» – выполнил план и себя не забыл. Артисты с администраторами тоже довольны. А когда все довольны, нет сигналов. Трудно схватить жуликов за руку. Как-то раз я сказала писателю Адамову:[230] «Так увлекательно вы про жуликов пишете, написали бы и про “левые” концерты. Это же очень важная тема. Нам нужна помощь общественности. Люди должны понимать, что когда они несут свой рубль жулику, они потакают преступлению». Адамов пообещал подумать. Уже пять лет прошло, а он все думает. А писатель хороший. В БХСС его «Черную моль»[231] называют «художественным учебником».
Боюсь, что «левые» концерты исчезнут только при коммунизме, когда исчезнут деньги. Со своей стороны делаю все, что могу. Требую, чтобы руководить филармониями отбирали честных коммунистов, которые на деле доказали свою принципиальность. С артистами проводим разъяснительную работу. Все знают мое правило – если замарался в грязном деле, то три года ничего хорошего не жди. Ни премий, ни наград, ни заграничных гастролей. Я считаю, что за три года человек в состоянии пересмотреть свои поступки и сделать выводы. Но второго шанса никому не даю. И слежу за тем, кто как себя ведет в этот период.
1 марта 1974 года За границей меня часто спрашивают об Ахматовой. Иностранные делегации хотят посетить ее музей. Они даже представить не могут, что нет такого музея. Написала в ЦК записку с предложением к десятилетию со дня смерти Ахматовой открыть в Ленинграде ее музей. Получила отказ в грубой форме – в Ленинграде и без того хватает музеев. В этом году проводятся мероприятия по поводу 50-летия присвоения городу имени Ленина и никому нет дела до Ахматовой. Мне приходится врать иностранным гостям. Говорю, что работа по созданию музея ведется, но она займет много времени. Стыжусь своего вранья, но вру, потому что не могу позволить, чтобы из-за отдельных личностей страдал бы престиж нашего государства. Если кто-то из наших деятелей культуры приобрел мировую известность, то мы должны этим гордиться и обращать это нам на пользу. Престиж государства складывается из множества маленьких кирпичиков. Ахматова – один из них. Удивительно, что люди, которые столько говорят о престиже Советского Союза, не понимают простых вещей.
17 марта 1974 года Демичев выступает против постановки «Игрока» в Большом театре. Мог бы выступить раньше. Нынешний цэковский стиль руководства культурой заключается в том, чтобы дождаться самого разгара репетиций, который актеры называют «предпремьерной горячкой», и запретить постановку. Пусть пропадает труд большого коллектива, пусть рушатся чьи-то надежды – не жалко. Не могу понять смысла подобных действий. Вообще многого не могу понять. По мнению Демичева, «Игрок» – худшее из произведений Достоевского. Безыдейное, насквозь буржуазное, чуждое советскому искусству. Покровского[237] в ЦК уже называют «антисоветчиком». Пока вроде бы в шутку, но подобные шутки плохо заканчиваются. Видела много примеров. Очень долго убеждала Демичева насчет «Игрока». Говорила о том, что нельзя отказываться от нашего наследия, что «Игрок» не так уж и плох, как ему кажется, что Достоевский обличал пороки буржуазного общества. Но ведь на самом же деле обличал, а не восхвалял. Покровский обещал, что постановка получится хорошей. Я ему верю. Демичев слушал меня и качал головой – нет, мол, не согласен. Тогда я сказала, что, по моему мнению, нам должно быть стыдно. Просто стыдно. Прокофьев – выдающийся советский композитор. Русский композитор. Мы им заслуженно гордимся. А вот «Игрока» первыми поставили эстонцы. У Демичева к Прибалтике особое отношение, я знаю. Как эстонцы? Когда? Откуда сведения? Ответила, что недавно – в 70-м, в Тарту. На эстонском языке. Вот – даже перевести позаботились. Если бы не ценили, то не стали бы переводить. А после заново начала перечислять, сколько уже сделали в Большом театре для постановки. И последний козырь – за границей Достоевского чтут больше других наших классиков. Иностранцам будет приятно, что в репертуаре Большого театра есть «Игрок». Это же все работает на поднятие престижа нашей страны. Добила, можно сказать. Согласился. Столько времени потратила, столько нервов. А ведь можно было бы спокойно обойтись без этого. Взял бы да прочел либретто или повесть и подумал, что в «Игроке» вредного и антисоветского? Нельзя же сводить это произведение к пропаганде азартных игр. Помню, как в двадцатые все, что было написано до революции, считали буржуазными произведениями. Но это же неверный подход. И на дворе не 24-й, а 74-й год.
Демичев сказал, что я на него нападаю, а сама тоже ведь много чего запретила. И к месту вспомнил «Доходное место» в театре Сатиры. Я попросила не сравнивать принципиально разные вещи. «Доходное место» я распорядилась снять с репертуара, потому что постановка была слабой, откровенно плохой. Дело в качестве и ни в чем другом. Если «Игрока» в Большом театре поставят плохо, я первая поставлю вопрос о снятии. Тут уж ничего не поделаешь. Но я верю, что Покровский не подведет. Я всегда чувствую, на кого можно безоговорочно положиться, а на кого с оглядкой. Покровскому доверяю полностью.
2 апреля 1974 года Ростропович и Вишневская обратились к Брежневу с просьбой о выезде. Об обращении тут же стало известно иностранным журналистам. Случилось то, о чем я давно предупреждала. Письмо Ростропович передал через Демичева. Прежде чем доложить Брежневу, Демичев позвонил мне. Надо что-то делать. А что тут можно сделать? Ясно, что просьба будет удовлетворена. К этому их и вынуждали. Речь идет о двух годах, но всем ясно, что они уезжают навсегда и будут зарабатывать деньги и славу Америке. Кое-кто расценивает их предстоящий отъезд как свою победу. Избавились, мол. А я вижу в этом только поражение. Нельзя ставить знак равенства между Ростроповичем и Солженицыным. Они не одного поля ягоды, несмотря на их дружбу. Отъезд Ростроповича – потеря для страны. И для меня лично тоже. И как для человека, который хорошо знал обоих, и как для министра культуры. Очень хотела бы поговорить с ними на прощанье, но это невозможно. Вспоминаю свой последний разговор с Брежневым по поводу Вишневской. Дело было прошлой осенью, когда ее не хотели отпускать на гастроли в Италию. Я была против этого. Точно так же, как против того, что не выпускали Ростроповича. Но от меня отмахивались – как же, выпустишь его, а он не вернется. С этим просто. Надо сделать так, чтобы человеку хотелось вернуться. Тогда он вернется.
Узнав, что она не едет в Милан, Вишневская устроила скандал Молчанову[239]. Заявила, что она сама отказывается от зарубежных гастролей до тех пор, пока не выпускают ее мужа. Непонятно, зачем надо было так вызывающе себя вести. Можно было прийти ко мне, и я решила бы этот вопрос положительно. Прямого запрета относительно Вишневской не было. Просто товарищи из выездного отдела в очередной раз решили перестраховаться. Им проще сто раз запретить, чем один раз разрешить. И при чем тут Молчанов? Зарубежные гастроли не в его компетенции. Он только подписывает характеристики и приказы. По моему мнению, восемьдесят процентов неприятностей Ростроповича обеспечивает Вишневская. Очень уж вспыльчивый у нее характер. Понимаю, что ей приходится нелегко, но всегда надо понимать обстановку. Если бы я вела себя так, как она, то не продвинулась бы дальше райкома комсомола. Надо же понимать, что каждое неосторожное слово может дорого обойтись.
Молчанов еще не освоился на директорском посту и по каждому поводу советуется со мной. После ухода Вишневской он приехал в министерство. Дело было вечером, поэтому выяснять детали пришлось на следующий день. Пока я их выясняла, позвонили итальянцы. Как так? Мы очень надеялись увидеть «Онегина» с Вишневской. Почему она не приедет? В ЦК сложилась неблагоприятная для Вишневской обстановка. Говорили о том, что таким не место в Большом театре. Мне пришлось идти к Брежневу. Он разговаривал со мной сухо, давая понять, что я отнимаю время. Но я все же сказала все, что думаю. Не надо раздувать скандал. Вишневская должна ехать. «Но она же сама отказалась», – возразил Брежнев. «Она – женщина, а у женщин бывают всплески эмоций», – ответила я. Брежнев махнул рукой – уходи. Я поняла, что добилась своего. Вишневской звонить не стала. Понимала, что разговора не получится. Попросила Молчанова передать ей, что дело улажено. В глубине души надеялась на то, что она поблагодарит меня, но этого не случилось. Я не обиделась. Я знаю, каким чудовищем выставляет меня молва. Все плохое валят на Фурцеву. Я позвонила Зимянину[240] и попросила его проследить за тем, чтобы в отчетах о гастролях Большого театра в Италии непременно упоминалась фамилия Вишневской. Некрасиво получится, если зарубежная пресса будет писать о ней, а наша не напишет.
Теперь мне будут колоть глаза. Носилась с Ростроповичем и Вишневской, как дурочка с крашеным яичком, а они все-таки уехали. Пускай колют. Переживу. Но если бы с ними действительно «носились», то никуда бы они не уехали бы. От добра добра не ищут. Что Ростропович уедет за границу, я поняла после прошлогодней истории с гастролями американского оркестра[241]. История получилась глупая и некрасивая. Решить вопрос положительно помогли не политические, а финансовые соображения. Никто не хотел брать на себя ответственность за неустойку, которую, согласно контракту, следовало выплатить американцам. Поскрипели зубами и разрешили. Во всем, что касается контрактов, капиталисты страшные буквоеды. Нисколечко не уступят и никогда навстречу не пойдут. Иногда это к лучшему.
10 апреля 1974 года На правах старой знакомой приняла участие в истории, касающейся кино. Александров наконец-то закончил работу над своим «Скворцом»[242]. Сизов картину принял, но затем приехал в Госкино к Ермашу[243] посоветоваться и привез картину. Сизов в кино недавно и предпочитает не высказывать мнения, не посоветовавшись с опытными товарищами. Совпало так, что в этот момент у Ермаша была я.
Не принять картину было нельзя. Александров не пережил бы такого удара. Это его лебединая песня. Ясно, что больше он ничего не снимет. Орлова тоже вряд ли еще будет сниматься в кино[244]. Но по мнению Сизова, картина получилась слабой и выпускать ее в прокат нельзя. Сложная ситуация. Тупик. На первый взгляд, Сизов поступил неправильно – создал трудность на пустом месте. Мог бы не принять картину и на этом дело бы закончилось. Но то на первый взгляд. А на самом деле он поступил правильно. Александров и Орлова – корифеи советского кино. Пожалуй, ничей вклад в развитие киноискусства не может сравниться с их вкладом. За свои особые заслуги они заслуживают особого отношения. Вдобавок, когда дело идет к закату, все удары воспринимаются особенно болезненно. Знаю это по себе. В 60-м я переживала меньше, чем переживаю сейчас из-за какого-нибудь пустяка, потому что была моложе на 14 лет.
Мы посмотрели «Скворца» втроем. Не целиком, а основные сцены, которые отобрал Сизов. Ермаш и я согласились с Сизовым – картина слабая. Очень слабая. В прокат такую выпускать нельзя. Плохо все, начиная с сюжета и заканчивая игрой актеров. Орловой не стоило играть молодую девушку. Как ни старались режиссер, оператор и гример, все равно такую разницу в возрасте не скрыть. Сизов сказал, что Орлова в восторге от картины. Странно. Я бы на ее месте не восторгалась бы, а ужасалась.
Долго думали, как объяснить невыход в прокат. Нужно было такое объяснение, которое не вредило бы ничьей репутации. Решили сослаться на международную ситуацию. Отношения между СССР и ФРГ в последнее время улучшаются, и выпуск такой картины, как «Скворец», может повредить этому процессу. «Сошлемся в МИДе на Кузнецова[245], у него никто не рискнет наводить справок», – сказал Сизову Ермаш. Что поделать – иногда приходится идти на обман, если это во благо.
26 мая 1974 года На совещании в ЦК Шауро предложил передать решение вопроса о создании новых ансамблей по всему СССР моему министерству. Причина – многочисленные жалобы на низкий уровень выступлений ансамблей, прошедших регистрацию в союзных министерствах. Только этой обузы мне не хватало! Моим «музыкантам» не хватит времени на другие дела. Они целыми днями будут смотреть выступления. А каково артистам? Артисты станут съезжаться в Москву со всей страны. Вопрос решается не меньше двух недель. Все это время им придется жить в гостиницах. Московский горком пишет письма в Совет министров с просьбой ограничивать командировки в Москву, потому что в гостиницах не хватает мест даже по броне. А мы станем делать обратное. Зачем? А как быть с языками? В республиках же много коллективов, которые поют на национальных языках. Значит, мне нужно будет включать в комиссию по представителю от каждой республики? Раздувать штаты? Смешно! Настолько смешно, что хочется плакать. Куда проще потребовать у союзных министерств ответственнее относиться к созданию новых ансамблей. И к составлению гастрольного графика тоже надо относиться ответственно и с пониманием. Надо понимать, кого куда отправлять на гастроли. Тогда и жалоб будет меньше. Пока что удалось отговориться, но чувствую, что этот вопрос будут ставить еще. ЦК шатает из стороны в сторону. То сомневаются – нужно ли вообще союзное министерство культуры, то хотят дать больше полномочий.
2 июня 1974 года В ЦК недовольны Домом моделей[253]. Набор грехов тот же, что и пять лет назад – следование буржуазным тенденциям, отсутствие художественного вкуса и т. п. Про «отсутствие вкуса» даже говорить не стала, потому что это полная чушь. А вот насчет «буржуазных тенденций» пришлось выступить обстоятельно. Объяснила товарищам, что у моды есть свои законы, согласно которым она развивается. Капиталисты, которые очень хорошо заботятся о своих прибылях, поспевают за модой раньше нас. У нас же ввод в производство новой модели может растянуться на годы. Вот и получается, будто мы следуем буржуазной моде. А на самом деле это мировая мода, за которой первыми поспевают капиталисты. Привела в пример ГДР. Там от показа новой модели до запуска ее в производство проходит два-три месяца! Молниеносно работают немецкие товарищи. Вот с кого надо брать пример. В ответ услышала: «мы немцев бить привыкли, а не примеры с них брать». Ну что за глупость! Не раз слышала жалобы от товарищей из ГДР на то, что к ним в СССР относятся неприязненно. Надо же различать, кто есть кто, и не стричь всех под одну гребенку. Когда Аникушин[254] предложил поставить в Москве памятник Тельману[255], Суслов сразу же одернул его – не нужен нам такой памятник. Странно. Я считаю, что нужен. Немецким товарищам было бы очень приятно видеть в Москве памятник своему соотечественнику.
Попросила критиков объяснить мне, что такое советский стиль в одежде. Как и ожидала, ничего вразумительного мне не сказали. Ограничивались общими рассуждениями – простота, удобство и т. д. Не думаю, что мода должна быть простой. Мода должна быть красивой, нарядной. Не вычурной, а нарядной. Во всей этой истории меня смешит то, что жены и дочери строгих критиков Дома моделей обшиваются там. Хотят ли они «простой» одежды? Думаю, что не хотят. Сама же я безмерно рада тому, что у нас есть такой дом моделей. Считаю модельеров такими же деятелями искусства, как и художники со скульпторами. Лучшие советские дома моделей – это московский, рижский и киевский. Хочу, чтобы все прочие подтянулись бы до их уровня. За границей всегда удивляюсь тому, что в глубинке люди одеваются так же, как и в больших городах. Если посмотреть на прохожих во Франции, то по их виду не скажешь, где ты – в Париже или в маленьком городке. А у нас, к сожалению, сразу видна разница. Надо прививать людям хороший вкус и предоставлять возможность хорошо одеться по всей стране. К одежде на государственном уровне относятся по принципу «есть что надеть – и хорошо». Но это неверный подход. Мы в своем развитии достигли того уровня, когда хочется не просто что-то надеть, а одеться нарядно.