«Это была абсолютная работа на износ»: Зельфира Трегулова — о том, как Третьяковка пережила карантин и вернутся ли люди в музеи

Кризис не только подорвал экономику, но и изменил гуманитарную сферу жизни общества — поговорим об этом с людьми из мира искусства и благотворительности

Кризис не только подорвал экономику, но и изменил гуманитарную сферу жизни общества. Об этих изменениях основатель The Bell и проекта «Русские норм!» Елизавета Осетинская поговорила с генеральным директором Государственной Третьяковской галереи, искусствоведом и куратором международных музейных выставок Зельфирой Трегуловой. Этот диалог — продолжение нашего совместного с Благотворительным фондом Владимира Потанина проекта «Приближая будущее».

— Вам этот период, конечно, дался не просто, как и всем музеям. Как вы лично адаптировались к этой ситуации, в какой точке она вас застала?

— Застала, наверное, с одной стороны, неожиданно, потому что еще в середине февраля мы не очень понимали, насколько серьезна ситуация, которая надвигалась на весь мир. Но при этом у нас была, конечно же, возможность общаться с нашими коллегами за рубежом. Там все карантинные меры вступали раньше, чем у нас, поэтому знание того, перед чем мы встанем и что нам предстоит, серьезно нам помогло.

Мы сумели невероятно быстро сгруппироваться, и до закрытия музея 18 марта нам удалось подготовить довольно большой блок материала, который мы потом использовали в своих онлайн-программах. Мои коллеги, честно, работали день и ночь, без перерыва. Мы записали 18 программ, посвященных тому или иному произведению экспозиции в Лаврушинском переулке. Мы продолжали монтировать и заканчивали монтаж фильмов о современных художниках, о классиках современного искусства из серии «Художник говорит», которую мы делали раньше и которую представляли в нашей гостиной «Арзамас» и на наших сетевых ресурсах.

Главное, что нам удалось сделать, и здесь огромная заслуга нашего партнера Сбербанка, — это буквально в последние 2–3 дня перед тем, как мы лишились возможности заходить в музей, мы сняли тот фильм, о котором потом очень много говорили, который набрал более миллиона просмотров. Это фильм «Третьяковка» со Шнуром, который мы снимали так же нон-стоп в течение двух дней. Этот разговор об искусстве перед главными полотнами русских художников носил абсолютно свободный, импровизационный характер. Мы не проговаривали то, о чем мы будем говорить. Мы не заучивали заранее какой-то текст. Мы оказывались перед тем или иным полотном и начинали вслух думать, рассуждать, обмениваться мнениями так, что зрителю кажется, что он стоит прямо за нашими спинами и что он сам участвует в этом процессе рождения и формулировки незаезженных идей и концепций по поводу абсолютно всем известных художественных произведений.

— Если позволите, давайте об этом как раз подробнее поговорим. Во-первых, сама идея — классический музей и эстрадный персонаж вместе — это смелый ход. Во-вторых, все-таки сориентироваться в так быстро меняющемся мире, я вам скажу, даже не каждой крупной компании удавалось. Что-то подсказало вам этот ход, какая-то интуиция? Как вам пришла в голову такая идея?

— Вы знаете, это оказалась уникальная возможность реализовать то, о чем мы всегда мечтали. Вот вы включаете канал «Культура», вы видите директора музея, который рассказывает об искусстве. Все равно это в той или иной степени получается говорящая голова — на фоне картины или своего кабинета. А мне всегда хотелось попробовать зафиксировать живой и непосредственный, эмоциональный, очень индивидуальный разговор о русском искусстве, о великом искусстве. Долгие годы русскому искусству не уделялось то внимание и в России, и за рубежом, которого оно заслуживало. И вот наконец наши большие выставочные проекты последних пяти лет, на которые приходили по 500–600 тысяч человек, создали феномен, который назвали «очередью Серова». Это феномен исключительного внимания к великим русским художникам, которые теперь преподносятся совсем по-другому. С одной стороны, опираясь на какие-то серьезные научные изыскания, с другой стороны — с очень современным взглядом, с пониманием того, что сегодня нужно публике.

Проект со Шнуровым оказался той самой возможностью, когда можно было снять картины в Третьяковской галерее и разговор об этих картинах с таким невероятным качеством операторской работы, работы осветителей, режиссерской работы, которого я раньше не видела, по крайней мере в программах, посвященных Третьяковской галерее. Для меня это была возможность публично заявить о каких-то мыслях и идеях, которые я вынашивала давным-давно и которые изложены в маленькой книжечке «Выбор директора», которую мы сейчас выпускаем вместе с издательством Scala. Осенью она должна выйти как раз для тех, кто хочет прийти в музей и почерпнуть что-то, взять, открыть, схватить, чтобы получить какой-то ключ к пониманию того, перед чем ты стоишь. Это было реализацией мечты, а что касается рок- и поп-звезды, то это не первый наш опыт работы с Сергеем Шнуровым.

Мы снимали с ним несколько лет назад потрясающий, меньше минуты, клип о «Черном квадрате», который невероятно четко визуально формулирует, о чем эта картина. Я давно знала, что это очень образованный человек, очень начитанный, с двумя или даже больше высшими образованиями. И в перерывах между съемками мне было невероятно интересно разговаривать с ним. Вы не поверите, был разговор о книгах Аверинцева, о книжке Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского». Назовите мне еще одну сегодняшнюю рок-звезду, которая может об этом разговаривать. И в разговоре с ним мне было интересно выступать оппонентом или подхватывать его мысль, идею. То есть это было совершенно чудесное взаимодействие, такой пинг-понг. Мне кажется, что здесь действительно был осуществлен настоящий прорыв в новом формате и в языке, которым мы сегодня должны разговаривать со зрителями. Я имею в виду язык достаточно высокоинтеллектуальный, не падающий в популизм, а с другой стороны, очень эмоционально окрашенный и понятный.

— Вообще, миллион просмотров сам за себя говорит. Это бесспорно успех, потому что в YouTube работает то, что действительно хорошо. Невозможно людей заставить смотреть. Там нет никаких скрытых метрик, есть только люди, которые пришли и смотрят.

— Достаточно сказать, что посещаемость наших ресурсов за время карантина увеличилась от трех до семи раз. Мы действительно постоянно выкладывали все новый и новый материал, прекрасно понимая, что искусство, культура, музеи, опера, драмтеатр, концертный зал — это то, что помогало каждому из нас выжить в эти действительно очень тяжелые недели и месяцы. Понимая, что мы закрыты, мы понимали также, что мы должны продолжать работать над всеми проектами, мы должны инициировать новые, мы действительно работали как проклятые, сидя в «зумах» с 10 до 19 вечера. Это была абсолютная работа на износ. И я думаю, что мы только через какое-то время поймем, какую высокую цену мы заплатили за то, что мы не остановились в своем движении, будучи закрытыми.

Я думаю, эта болезнь страшна не только тем, какое влияние вирус оказывает на человеческий организм, она страшна тем стрессом, напряжением и фобиями, во власти которых мы все находились в большей или меньшей степени. Но искусство на экране гаджета и вот эта сумасшедшая работа в какой-то степени помогали держаться на плаву, переключаться с того факта, что ты сидишь запертый в четырех стенах своей квартиры и не имеешь возможности даже пройтись по улице.

— Вам принадлежит фраза: «Когда ты находишься в ограниченных обстоятельствах, ты становишься гораздо более креативным». Могли бы вы привести какие-то конкретные примеры того, как проявлялась креативность, ваша и вашего коллектива, в эти моменты?

— Все обсуждения, проходившие онлайн, становились гораздо более результативными. Ты начинал лучше слышать другого. Когда организатор зума выключает звук у всех — это замечательно, потому что невозможно вступать в разговор, пока предыдущий оратор не закончит свою мысль. Люди стали больше прислушиваться друг к другу, они начали ценить это невероятно напряженное время в онлайне. На карантине научные сотрудники Третьяковской галереи подготовили такое количество интереснейших текстов, изданий, каталогов, которые мы никогда бы не смогли подготовить, находясь и работая в обычном режиме.

Что касается креативности, то здесь мне хотелось бы поговорить о той большой фундаментальной работе, которую мы провели за эти 3–3,5 месяца, пока находились на карантине. Это работа над эскизной стадией проекта реконструкции Крымского вала, которую мы вели вместе с архитектором Ремом Колхасом и его бюро OMA, а также с Владимиром Плоткиным и московским архитектурным бюро «Резерв». Когда такой великий архитектор, как Рем Колхас, находится, точно так же как и мы, в своей квартире, не имея возможности выйти, его мысль фонтанирует так, что в какой-то момент возникает серьезная проблема — как вежливо сказать, что пора поставить точку. Когда человек находится в таких стесненных обстоятельствах, вся та креативность, которая обычно распределяется по множеству проектов и выходит вовне в общении, в поездках, во встречах, в переговорах, концентрируется в пространстве, в котором ты заперт, и происходит настоящий взрыв. Во всяком случае, если говорить о работе над этим проектом, это действительно был взрыв, и сейчас нам предстоит ввести его в какие-то более рациональные рамки.

— С точки зрения пользователя это тоже было уникальное время. Мне невероятно повезло съездить в Италию, пока многие ограничения еще сохранялись. Вы знаете, такого счастья посетителя музеев я в своей жизни еще не испытывала. Я увидела столько всего, на что в обычных обстоятельствах ушло бы лет десять. Это была уникальная возможность прикоснуться к искусству практически в одиночестве. Но, с другой стороны, это значит, что люди по-прежнему боятся возвращаться в музеи. Вы тоже это почувствовали?

— У нас все схоже с тем, что происходило за рубежом, в Европе, в Австралии, где музеи открылись и снова закрылись. Американские музеи начинают открываться только сейчас, ряд европейских музеев — тоже. Я знаю, что в Италии ряд крупнейших музеев перешли на работу только в течение первой половины. Мы открылись 2 июля, и в первый месяц к нам пришло всего 25% от нашей прежней публики — причем я сравниваю не с июлем 2019 года, когда у нас заканчивались выставки Репина и Эдварда Мунка, а с обычным зимним сезоном. Мы видели, что люди, конечно, очень осторожно возвращались в музеи, но они возвращались, потому что они испытывали в этом потребность.

Нам говорили: «Вот вы выбросили такое количество онлайн-материала, а вы не боитесь, что люди пресытятся этим и, когда вы откроетесь, они к вам просто не будут приходить?» Я, опираясь только на какие-то умозаключения, говорила: «Нет, мы не боимся». То, что мы людям давали, помогало им психологически выдержать тот стресс, в котором мы все находились.

Но теперь я каждый вечер получаю точную сводку и вижу, что день за днем в наши пространства приходит чуть больше человек. В августе мы вышли на уровень примерно в половину от обычного числа наших посетителей. Я могу привести цифры — 59 тысяч человек в июле побывали во всех наших пространствах, 101 тысяча человек — в августе. А в сентябре мы увидели то, чего не видели уже довольно давно, то, что является признаком успеха любой экспозиции, — очереди на выставку. Это была выставка «Русская сказка» Васнецова — интереснейший экспериментальный, иммерсивный, театрализованный проект для семейного просмотра, для взрослых и для детей.

— Сейчас есть две точки зрения: первая — что все вернется обратно в офлайн, вторая — что половина искусства останется в онлайне. Молодое поколение гораздо более адаптировано к онлайн-смотрению, онлайн-потреблению. Каков ваш прогноз?

— Это прекрасный вопрос. В период карантина мы включили все ресурсы и выдали очень много. Но нужно понимать, что все, связанное с онлайном, — это вложения. Ты не можешь делать это на коленке. И я говорю не о проектах вроде «Третьяковка» с Хабенским — это были совсем другие и гораздо более серьезные вложения со стороны Сбербанка. Я говорю о том, что сделали мы сами — это были вложения самого музея, из наших внебюджетных доходов, и, в общем, боюсь это признать, но этот ресурс мы за этот год исчерпали.

Это действительно серьезный вызов. Сейчас к нам возвращаются те, кто живет в Москве или может себе позволить приехать. Но мы прекрасно понимаем, что у многих людей сейчас совсем другие приоритеты — им трудно как раньше тратить деньги на то, чтобы летом привезти детей на каникулы и показать им музеи. Мы понимаем, что до сих пор огромная российская аудитория в российских регионах не может попасть в наши залы, поэтому мы продолжаем те онлайн-программы, которые мы делали перед пандемией. Но мы уверены, что они все равно не смогут заменить живого общения с искусством.

Может быть, я звучу как идеалист, но я думаю, что при всех возможностях современных технологий то, что мы предлагаем нашему зрителю, — это лишь введение в тот мир, в который он должен погрузиться, когда сам придет в залы и встанет перед тем или иным произведением искусства. Это касается не только музеев, это касается театров, концертных залов, опер.

Я сама была на первых двух концертах после пандемии в зале Чайковского, это были совершенно замечательные концерты. Первый — это выступление Дениса Мацуева, который играл концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром. Второй — опера «Сельская честь» под руководством маэстро Валерия Гергиева. То, что ты испытывал, сидя наконец в концертном зале, — это невероятное ощущение живой музыки, которое не заменит ни одно воспроизведение, сколь совершенной ни была бы сегодня техника и как бы потрясающе ни звучал оркестр у тебя в голове, когда ты слушаешь музыку в хороших наушниках.

— Пока я вас слушала, у меня возникла идея: если вы с помощью интерактивного формата для детей расскажете о какой-то картине, после такого интерактива встреча с этой картиной вживую будет волшебным «вау»-приключением. То есть путь к искусству удлинится, но связь будет гораздо крепче. Я подумала почему-то о «Явлении Христа народу», потому что это очень масштабная картина и там много о чем можно рассказывать.

— Абсолютно с вами согласна, и вы привели самый правильный пример. И наш рассказ о шедеврах Третьяковской галереи как раз начинается с картины Александра Иванова «Явление Христа народу». Наш разговор с Сергеем Шнуровым во время съемок тоже начинался с этой картины, а после окончания карантина у нас проходили съемки фильма с владыкой Иларионом — и снова на этой картине было сосредоточено большое внимание в его рассказе о том, как евангельские сюжеты претворяются в изобразительном искусстве.

— Вы говорите, что искусство — один из самых сильных антидепрессантов. Вы наблюдали наверняка в социальных сетях такое явление, как «изоизоляция». Как вы относитесь к этой форме и считаете ли вы, что подобные флешмобы пригодятся нам и в будущем?

— Мне очень понравился этот проект, хотя на предложение самой что-то придумать ответила отказом. Мне кажется, что в нем присутствуют три очень важных момента, которые помогали людям оставаться в позитиве. В целом за этими же ощущениями люди приходят в музей — за вдохновением, впечатлениями, которые подталкивают к серьезным размышлениям, а в результате развивают нас как личностей.

Во-первых, этот проект был проявление той внутренней креативности, которая есть у каждого из нас. Но эта креативность соотносилась напрямую с изобразительным искусством. Его участники погрузились полностью в рассматривание произведений искусства с тем, чтобы подобрать тот образ, в котором они сами хотели бы предстать.

Во-вторых, все мы, прекрасные дамы, сидели со своим серьезным, подобранным на разные случаи жизни гардеробом, три месяца дома, никуда не выходя. Сидели в майке и в свободных спортивных костюмах — даже когда ты выходил в зум, ты мог остаться в этих же спортивных брюках, просто наверх на ту же майку накинуть пиджак или джемпер. Но выход в свет – это важная составляющая нашей жизни. А этот проект позволил использовать все, что нашлось в гардеробе, чтобы создать какой-то образ, преобразиться и выйти из этого состояния, когда ты все время в спортивном костюме и майке. В этом присутствовал игровой момент, которого нам так не хватало, и момент живого общения, когда ты выкладываешь это онлайн и начинаешь получать отклики и реагировать на них.

На самом деле нам еще предстоит оценить те травмы от отсутствия общения, возможности посмотреть в глаза, просто прикоснуться к своему близкому. Я провела карантин со своей дочерью, я ни разу ее не обняла, ни разу не поцеловала, ни разу к ней не притронулась, потому что я понимала, что, увы, этого делать не надо. Поэтому эта игра, возможность немного похулиганить и посмеяться, обменяться впечатлениями с большим кругом людей — все это было очень важно. К сожалению, как у всякой идеи, у нее есть пределы, и мне кажется, в какой-то момент она стала немного выдыхаться. Но в целом такие идеи — это очень положительная история. Я про новый карантин стараюсь не думать, но, если нас ждут повторные ограничения, надеюсь, люди сумеют придумать еще что-нибудь очень остроумное и веселое.

— Я раньше не задумывалась о том, что вся эта история нанесла нам всем коллективную психотравму, это все нам еще предстоит обдумать. А вот приглашение врачей в Третьяковку — это тоже часть терапевтической, психологической помощи и поддержки или это дань уважения? Что это для вас?

— Конечно, в первую очередь это дань уважения и благодарность. Мы прекрасно понимаем, как им всем досталось, как им было тяжело. Наша миссия — отдавать то, что мы храним, людям и зрителю. Мы все невероятно обязаны этим людям, и у нас есть возможность сделать для них что-то приятное — пригласить их как наших дорогих гостей с их спутниками, дать им возможность посетить наши залы, которые сейчас не заполнены, как раньше. Это то немногое, что мы можем сделать, чтобы поблагодарить врачей.

Несмотря на сложные финансовые обстоятельства, мы долго размышляли над тем, продолжать ли нам пускать бесплатно детей и подростков, молодых людей до 17 лет или все-таки просить эту категорию наших зрителей платить за вход хотя бы какие-то льготные деньги. Для этой категории посетителей Министерство культуры покрывает нашу упущенную выгоду, но наша молодая аудитория была так активна, что эту квоту мы выбрали за первые месяцы года, еще до карантина. Мы долго думали, как быть, ведь наши расходы до сих пор превышают наши доходы, — и тут надо сказать спасибо правительству и Министерству культуры, что и музеи, и театры, и филармонии поддержали в том, чтобы мы продолжали платить своим сотрудникам ту же зарплату, которую платили раньше. В общем, мы долго обсуждали этот вопрос, но в конце концов приняли решение, что до конца года мы сохраняем эту льготу для всех, кто не достиг 18 лет, потому что нам очень важно, чтобы они продолжали приходить в музей, нам очень важно, чтобы они, вдохновленные тем, что мы делали онлайн, могли свободно прийти к нам. Работа с медиками – это то же самое.

— Вы говорили, что в искусстве должно быть многоголосие, и вы всегда выступаете за объективную позицию. Но сейчас общество сильно поляризовано, и классическому музею сложно показывать всю многогранность жизни. Собственно ничего нового — мы знаем, что картины Николая Ге, к примеру, в свое время, когда Третьяковка еще была музеем современного искусства, были закрыты от публики. Сейчас легко себе представить, какая была риторика тогда…

— Риторика была простая — эти вещи были просто запрещены цензурой, которая существовала в России до 1917 года. Когда эта система была разрушена, Павел Михайлович Третьяков, которому, насколько я понимаю, работы Николая Ге не очень нравились, понимая, что это тем не менее очень важные, принципиальные для русского искусства произведения, может быть, в чем-то опережающие свое время, счел для себя необходимым купить их. И при жизни Павла Михайловича Третьякова они висели действительно закрытыми черными коленкоровыми занавесками.

— Это отчасти касается и передвижников, которые тоже были современным искусством.

— Да, это были современные художники, которых тоже очень серьезно критиковали, но это всегдашняя ситуация. Это действительно очень сложная задача — стараться быть объективным и не поддаваться какой-то позиции, которая была бы, как я это называю, «партийной». Я хотела бы привести в качестве примера такой попытки объективного анализа две наши недавние выставки. Одна называлась «Некто 1917», мы показывали ее в 2017 году, отмечая столетие октябрьских событий 1917 года. Мы захотели воспроизвести в наших залах коллективный разноголосый хор художественных высказываний 1917 года и сделать этот срез максимально объективным.

Моим коллегам, в частности Ирине Вакар, одному из лучших в мире специалистов по русскому авангарду, очень хотелось показать значимость работ художников русского авангарда. Но одновременно мы понимали, что авангард на тот момент был лишь небольшой частью этого многосоставного, многоголосного художественного высказывания. К сожалению, эта выставка недополучила своего зрителя, потому что, вероятно, многие предположили, что она просто посвящена революции. Но она была посвящена искусству в 1917 году, которое начало прозревать какие-то невероятные драмы, трагедии и катаклизмы. При этом у всех художников того времени — художников авангарда, классических художников старой волны, представителей Серебряного века или таких художников, как Кузьма Петров-Водкин или Михаил Нестеров, было только одно общее место — нежелание фиксировать действительность, те революционные события, которые происходили у них за окнами. В составе выставки было буквально четыре-пять произведений, связанных с актуальными событиями, что еще раз подтверждает тот факт, что искусство — это не документальная фотография, это сложнейшие рефлексии.

Вторая попытка объективного подхода, подхода вне банальных, устаревших, скучных представлений о том или ином художнике, — это наша ретроспектива Ильи Репина, которая, на мой взгляд, стала настоящим прорывом в изучении творчества не только этого художника, но и всех художников-передвижников. К сожалению, мы существуем сейчас в ситуации искусствоведческого вакуума: из-за очень серьезной идеологической нагруженности искусствоведческих текстов 50–70-х годов авторы сознательно обходили или старались не видеть в творчестве этих художников то, что выходило за рамки принятой точки зрения. Она заключалась в том, что передвижники — это критика язв современного им буржуазного общества. Но, когда ты сегодня смотришь на Репина и в целом на передвижников, ты понимаешь, что это искусство, к которому многие долго и незаслуженно относились с каким-то пренебрежением — скучно, неинтересно.

— Такая школьная программа…

— Да, и вообще будто бы не искусство это. Но это абсолютно не соответствует истине. Так вот Третьяковская галерея — это действительно галерея демократического искусства 60–90-х годов, она оставалась такой вплоть до смерти Павла Михайловича Третьякова в 1898 году. Он всегда старался собирать все самое главное, важное и лучшее, покуда Александр III не вознамерился создать в Петербурге Императорский национальный музей, который и стал мощнейшим конкурентом Павла Михайловича в покупке работ современных художников. Сегодняшние научные сотрудники Третьяковской галереи очень серьезно и глубоко на протяжении последних десятилетий изучают творчество передвижников и самых ярких крупных фигур. И вы видите, что все выставки, посвященные искусству художников этого времени, каждый раз представляют этого художника с совсем новой точки зрения, являясь шагом и очень серьезным заявлением, формулирующим уже новую современную историю русского искусства.

В Репине при внимательном изучении, рассмотрении, исследовании выявилось многое из того, на что мы раньше совсем не обращали внимания. Например, что русское искусство этого времени на самом деле погружено в ту же проблематику, в которую погружено творчество величайших писателей того времени. Я в первую очередь имею в виду Федора Михайловича Достоевского и Льва Николаевича Толстого. Всюду в мире и в стране признано, что творчество этих писателей — это вершина развития мировой литературы, а не только русской литературы. Эти люди вскрыли такие глубины человеческого сознания, что это звучит современно до сих пор, хотя их герои в кринолинах говорят по-французски, как в начале «Войны и мира». Но в тех же передвижниках раньше предпочитали не замечать эту духовность и апелляцию к вечным евангельским истинам.

Возьмем, к примеру, картину «Не ждали», которую современники воспринимали как парафраз «Явления Христа народу», ведь Александр Иванов был для всего русского искусства второй половины ХIХ века мощнейшим ориентиром. Это парафраз истории и притчи о блудном сыне и многое, многое другое. Это гораздо более сложные смыслы, чем принято было считать, это такая картина-загадка — там на стене рядом с с портретами Тараса Шевченко и Некрасова висит распятие, две литографии, одна из которых изображает Александра II на смертном одре, а вторая — «Голгофу».

— То есть речь о цареубийце?

— Мы не знаем, что это за человек, за что он оказался на каторге. Мы не знаем, кто эта женщина за фортепиано, но можем предположить, что поднявшаяся пожилая женщина — это мать, мальчик и девочка — дети, но все равно мы не знаем, что было до, и мы можем только предполагать, что будет через секунду. Репин фиксирует вот эту сложность, многозначность момента, и этим замечательна эта картина и сам художник, который является невероятным, величайшим живописцем всех времен и народов.

Наша выставка показала, что это крупнейшее имя в европейском искусстве второй половины ХIХ века. Мы также показали его поздние работы, к которым многие критики относились достаточно сдержанно, но теперь мы видим в них глубочайшую духовность, сосредоточенность на личных вопросах, мучительный поиск истины, так же как у Николая Ге или Федора Михайловича Достоевского.

Наконец, эта выставка доказала, что Репин был еще и невероятный провидец. Мы показали совершенно удивительные эскизы к его картине, посвященной манифестации 17 октября 1905 года, написанной в 1907–1911 годах, когда еще было далеко до революционных событий октября 1917 года. На них по небу летят джентльмены в черных фраках и дамы в черных платьях, которые в какой-то момент превращаются в страшное воронье.

13 октября эта выставка должна была открыться в Petit Palais в Париже, потом она должна была поехать в Хельсинки, в музей Ateneum. Обе выставки, к сожалению, пришлось перенести на более поздний срок.

Это ответ на ваш вопрос про стремление быть объективными и стремление попробовать сделать так, чтобы картина сама разговаривала со зрителем. Картина, экспозиция, подбор вещей сами подводят публику к совершенно новым открытиям и новым точкам зрения, заставляют не проходить мимо, скользя глазом, а действительно проникнуться и погрузиться.

— А теперь несколько вопросов от наших зрителей. Изоляция, ограничения в количестве посетителей музеев показали необходимость работы онлайн. Нужна ли для этого переподготовка музейных работников?

— Я думаю, чему мы научились, так это умению преподносить свой материал в более сжатой, сконцентрированной, яркой, понятной форме, которая интересна современному зрителю, молодой и детской аудитории. Конечно же, мы все прекрасно понимали, что поиск подобного формата, языка и манеры разговора — это насущная необходимость, и мы не можем думать о будущем, не понимая, что мы должны изменить вот эту интонацию разговора с людьми. Это мы поняли, этому мы научились. Благодаря этому появились наши образовательные платформы, в том числе и совершенно замечательный образовательный портал «Лаврус», сделанный на средства наших партнеров и друзей, над которым мы работали с высокопрофессиональной командой студии Артемия Лебедева. Этот образовательный ресурс очень отличается от тех материалов, которые обычно располагаются на музейных сайтах.

— Какова роль в современном мире небольших местных краеведческих музеев. Я сама часто в небольших городах смотрю за энтузиастами, которые поддерживают эти музеи, там мало посетителей, там очевидно мало денег, но они хранят в себе порой совершенно уникальные вещи. Как вы оцениваете их положение, особенно сейчас?

— Я абсолютно согласна с вами в том, что эти музеи в большинстве случаев хранят и показывают уникальный материал и что эти музеи при грамотном руководстве и умении находить деньги на трансформацию могут становиться градообразующими. Яркий пример — Елабуга, маленький город, который навсегда связан с Мариной Цветаевой, музей его просто трансформировал. Еще примеры — Коломна или Владивосток, где мы работаем вместе с нашими коллегами из Эрмитажа и музея Востока над созданием музейного центра. Я, впервые приехав во Владивосток, зашла в музей истории Дальнего Востока имени В.К. Арсеньева. Им руководит Виктор Шалай — замечательный, на мой взгляд, директор. Cейчас музей федерализирован, объединен с Владивостокской крепостью. Я никогда прежде не видела столь интересной экспозиции, которая бы рассказывала о жизни этого удивительного края так захватывающе. Причем, глядя профессиональным взглядом на то, как сделана эта экспозиция, я понимаю, что туда вложена невероятная креативность, но совсем небольшие деньги. И мне кажется, что это очень важно и нужно сделать все, чтобы региональные власти обращали внимание на эти музеи. Если мы говорим о сохранении памяти и культуры, то иногда она бывает сконцентрирована именно в таких местах.

— Что вы лично для себя извлекли из всех этих испытаний последнего времени?

— Невзирая на то, что к моменту закрытия музея я руководила Третьяковской галереей уже пять лет, эти три месяца стали для меня настоящим открытием того, с какими людьми я работаю. Это была работа, когда каждый виден. Тут не скроешься — «я пошел к художнику в мастерскую, я пошел на ту территорию…» Это было в какой-то степени откровением, насколько все сконцентрировались на том, чтобы устоять, не откатиться, насколько все выкладывались и вкладывались. Наверное, эта ситуация дала толчок той энергетике, тем возможностям, тому потенциалу, который в этих людях был и который я, возможно, каюсь, не видела, а может быть, они и сами не отдавали себе отчета в том, что могут невероятно много. И вот этот опыт был для меня крайне важным.