Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 6 мая 2004 года

Тайна популярности Окуджавы в том последнем, предельном знании о жизни, которое на дне души утаивает каждый российский гражданин. Главная особенность русских в том, что это народ неконвенциональный. Европейцы, американцы, думаю, даже африканцы настилают какие-то мостки над болотом своего существования, придумывают условности, договариваются с фатумом. Только русские знают, что договариваться бесполезно, что под этими зыбкими мостками всё равно трясина. В этом весь Окуджава. Его тайное знание о человеческой природе возникло, конечно, отчасти на передовой, отчасти в 39-м, когда он немедленно стал изгоем и сыном врагов народа — после того, как его отец и мать были друг за другом арестованы с санкции их бывшего приятеля Берии. А выдержать это предельное знание ему помогли гены, потому что отец его, Шалва Окуджава, по свидетельству Юрия Домбровского, был легендой среди зэков — ничего против себя не подписал.

У Окуджавы были стихи, датированные примерно 61-м годом и весьма странные на фоне оттепельного оптимизма. Называются они «Из окна вагона»:

Низкорослый лесок по пути в Бузулук,
Весь похожий на пыльную армию леших,
Сбивших ноги, уставших, по суткам не евших,
И застывших, как будто в преддверьи разлук.

Их седой командир, весь в коросте и рвани,
Пишет письма домой на пустом барабане,
Позабыв все слова, он марает листы.
Их знамёна измяты, карманы пусты,
Ординарец безумен, денщик безобразен —
Как пейзаж поражения однообразен.

Или это мелькнул за окном балаган,
Где бушует уездных страстей ураган,
Где играют безумные комедианты,
За гроши продавая судьбу и таланты.
[сами судьи и сами себе музыканты...]

Их седой режиссёр, обалдевший от брани,
Пишет пьеску на порванном вдрызг барабане.
Позабыв все слова, он марает листы,
Декорации смяты, карманы пусты.
Гамлет глух и Ромео давно безобразен —
Так сюжет нашей памяти однообразен.

Все сюжеты его памяти в сущности об этом — о безнадёжности. И не зря он сетовал, что любовь и надежду никак не удаётся связать воедино. Героизм Окуджавы всегда тщетный, любовь к родине — всегда безответная. Страшно подумать, но ведь главный эпос об этой войне написан сыном врагов народа Твардовским, а песни о войне, ставшие народными,— другим сыном врагов народа, который вечно был у этой власти на подозрении. Как, впрочем, и сам народ. Так что не зря их роднила эта всечасная готовность к худшему.

Все мы на родине немного эмигранты. Из той небесной родины, жалким наместником которой на земле является наше Отечество.

Вот почему при словах Окуджавы: «Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант…» взрывались аплодисментами залы 80-х годов. Окуджавское диссидентство не фельетонное, оно глубже и страшнее галического. Пожалуй, из всего Галича Окуджаве были по-настоящему близки только слова: «И живём мы в этом мире послами // Не имеющей названья державы». Окуджава был бы равно чужим и в нынешней России, и в любой другой. Главная задача здешнего государства — осложнение жизни народа, главная мечта народа — обмануть государство. Договориться им не дано. Поэтому вечная константа всякой российской официальной идеологии — все станет хорошо в ближайшие 20-30-50 лет — на самом деле очень смешна. Ничего не будет хорошо. Человек по-прежнему ничего не будет значить. Вот об этом — весь Окуджава.

В 1945 году, в состоянии глубокой депрессии, всегда у него приходившейся на середину десятилетия, в Тбилиси приехал Борис Пастернак. К нему пришёл Окуджава и показал свои стихи. Пастернак его слушал молча, о стихах не сказал ни слова. Был грустен. Окуджава спросил: «Стоит ли мне поступать в Литературный институт?» «Не надо,— сказал Пастернак,— Литинститут — гениальная ошибка Горького. А научить никого ничему нельзя. Вы и так всё знаете». Более точную оценку Окуджаве не выставлял никто. Он просто всё знал и мог с этим жить. Вот почему без него сразу стало так одиноко.