Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 24 октября 2002 года
Невинность художникаПоложа руку на сердце,— я никогда сроду никого не эпатировал. И не буду. Готов в этом подписаться. Нормальный человек вообще такой ерундой заниматься не может, у него другие задачи. Горячо ненавижу опасного сумасшедшего А.С.Тер-Оганьяна, который в рамках художественного перформанса рубил православные иконы. Уголовное преследование — это ещё самое малое, что с ним надо было сделать. Не надо мне только говорить, что икона — это доска, а Тер-Оганян — человек, и его жалко. Если икона — доска, то жизнь любого человека (в том числе и Тер-Оганяна) вообще ни копейки не стоит.
Проблема ведь вот в чём: ни один настоящий художник сроду не ставил себе задачи СОЗНАТЕЛЬНО кого-то эпатировать. Не в этом цель искусства. И Галилей не собирался вызывать гнев инквизиции и дразнить её рискованными заявлениями, и Джордано Бруно не собирался на костёр, и Лимонову не обязательно сидеть (простите за такой ряд, но уж по крайней мере искренность и бесстрашие этих людей действительно объединяют). Особенность художника и мыслителя, если он настоящий, заключается в том, что ему удаётся додуматься до непривычных вещей. Но о том, чтобы вызвать испуг или восторг у обывателя, художник в такие минуты не думает вообще. Он реализует свои тайные комплексы или данный ему от Бога талант (очень часто это даётся вместе — талант с набором комплексов, но смешивать их всё-таки не стоит). А реакция общества — да гори она синим пламенем.
Настоящее искусство — всегда вызов, но настоящий художник — никогда не хулиган. Воображаю, каково было Маяковскому носить это клеймо: только потому он и снялся в фильме «Барышня и хулиган», чтобы взорвать это понятие, продемонстрировать нечто совершенно противоположное уличному хулиганству. И пресловутая кофта была элементом перформанса, и название «Пощёчина общественному вкусу» ничего общего не имело с реальной пощёчиной. Что такое художественные акции без таланта и трагизма наглядно продемонстрировали нынешние акционисты, в том числе Олег Кулик. Когда акция самоценна — эстетические критерии к ней неприменимы. Александра Бренера будут помнить потому, что он под картиной Ван Гога нагадил, а не потому, что у него есть своя концепция нового искусства. Нету у него никакой концепции. Я, например, помню, как упомянутый Бренер срывал вечер Евтушенко в Политехническом. Постоянный читатель знает, как я отношусь к Евгению Евтушенко. Очень часто он кажется мне ходячим олицетворением всего самого пошлого, кокетливого и конформного, что было в шестидесятничестве. Но он по крайней мере всегда искренен — особенно в самолюбовании. И выступальщик он — не Бренеру чета. Вот, значит, среди какого-то стихотворения Бренер в заднем ряду вскакивает на стул и истошно вопит:
— Тихо! Моя мама хочет спать!
Евтушенко прерывает чтение и с любопытством смотрит наверх. Зал в смятении.
— Тихо! Моя мама хочет спать!— пускает петуха Бренер, и так ещё три раза.
— Молодой человек,— шёпотом говорит Евтушенко в микрофон,— вы разбудите вашу маму!
И все заржали, и Бренер сдулся. Его потом вывели, и вечер возобновился, как ни в чём не бывало. Все акционисты молодцы, пока не нарвутся на акционистов более высокого порядка.
Воплощением акционизма и эпатажа в политике мне представляется Валерия Новодворская, давно уже ставшая персонажем светской хроники. Революционеры не должны переходить в этот глупый и неприличный статус. Новодворская может теперь творить что угодно — её все равно не посадят, потому что уже поняли сугубо эпатажную природу её политического творчества. Лимонов опаснее, потому что он настоящий. И не эпатажем он занимается, а воспитанием правильной молодёжи. Поэтому у него есть приличная партия, не сдавшая своего вождя.
Меня часто упрекали в эпатаже, хотя я ни сном, ни духом ничего подобного делать не собирался. Скажем, сочиняя матерную газету «Мать» — первоапрельское приложение к «Собеседнику»,— я решал чисто стилистическую задачу: совмещал политическую лексику с обесцененной, и получалось смешно. Да и мата там было немного. Теперь бы я, конечно, нашёл менее жёсткие и более убедительные стилистические средства для решения этой проблемы. Кому-то казалось эпатажем то, что я несколько раз выходил на сцену читать стихи в шортах. Видит Бог, это получалось не нарочно: большинство таких выступлений имели место в сборных концертах, когда я отнюдь не был уверен, что выйду на сцену вообще. Дразнить обывателя бессмысленно и опасно: переубедить его нельзя, а зачем тогда увеличивать количество злобы в мире? Скучно всё это.
Точнее всех выразилась на эту тему Елизавета Лавинская, внучка Маяковского и дочь известного скульптора. Я её очень люблю — и как человека, и как писателя, и как художника. Именно Лавинская организовала партию «Девственницы России», хотя все прекрасно знали, что у неё было множество влюблённостей и даже одно замужество за тайским принцем. Так вот, Лавинская мне как-то объяснила: «Художник — он же всегда девственник. По определению. Он может спать с кем угодно и сколько угодно, а всё равно при этом остаётся чище любого пуританина. Потому что иначе сроду ничего не напишешь».
Это совершенно точно. У нас вообще очень любят упрекать художников во всех смертных грехах, потому что упечь их за решётку очень легко, искать не надо, на допрос вызвать — вообще пара пустяков, а настроение испортить и из колеи выбить — ещё проще, чем два факса отослать. Всегда ведь приятно испортить кому-нибудь настроение, особенно если ты карательный орган. Так что художник — излюбленная мишень этих самых органов. Я не думаю, например, что Боян Ширянов (Кирилл Воробьёв) — такой уж сильно хороший писатель. Он слабый писатель, по-моему. Но его проза никак не опаснее, чем проза Дарьи Донцовой. Больше того — он многих отвратил от наркомании, показав, сколь она отвратительна. И уголовное преследование за это — величайшая ошибка, особенно если оно осуществляется на фоне тотального и повального растления страны. Кто растлевает? Да все — от телевидения до министра обороны, ляпнувшего давеча, что Грузия может вступить хоть в Лигу сексуальных реформ, нас это не колышет. Публичное хамство крупного политика — вот это, я понимаю, сальность. А за нравственность читателей Ширянова или Сорокина бояться не нужно. Сорокин — тоже неровный писатель, с откровенными провалами вкуса. Но не видеть того, что в основе его творчества — протест против бессмысленного и жестокого мучительства человека, может только какой-нибудь идущий вместе.
Вот пусть и идёт. Вместе с теми, для кого эпатаж — единственно возможная форма жизни и творчества.
А художников оставьте в покое. Они решают совершенно иные задачи.
Проблема ведь вот в чём: ни один настоящий художник сроду не ставил себе задачи СОЗНАТЕЛЬНО кого-то эпатировать. Не в этом цель искусства. И Галилей не собирался вызывать гнев инквизиции и дразнить её рискованными заявлениями, и Джордано Бруно не собирался на костёр, и Лимонову не обязательно сидеть (простите за такой ряд, но уж по крайней мере искренность и бесстрашие этих людей действительно объединяют). Особенность художника и мыслителя, если он настоящий, заключается в том, что ему удаётся додуматься до непривычных вещей. Но о том, чтобы вызвать испуг или восторг у обывателя, художник в такие минуты не думает вообще. Он реализует свои тайные комплексы или данный ему от Бога талант (очень часто это даётся вместе — талант с набором комплексов, но смешивать их всё-таки не стоит). А реакция общества — да гори она синим пламенем.
Настоящее искусство — всегда вызов, но настоящий художник — никогда не хулиган. Воображаю, каково было Маяковскому носить это клеймо: только потому он и снялся в фильме «Барышня и хулиган», чтобы взорвать это понятие, продемонстрировать нечто совершенно противоположное уличному хулиганству. И пресловутая кофта была элементом перформанса, и название «Пощёчина общественному вкусу» ничего общего не имело с реальной пощёчиной. Что такое художественные акции без таланта и трагизма наглядно продемонстрировали нынешние акционисты, в том числе Олег Кулик. Когда акция самоценна — эстетические критерии к ней неприменимы. Александра Бренера будут помнить потому, что он под картиной Ван Гога нагадил, а не потому, что у него есть своя концепция нового искусства. Нету у него никакой концепции. Я, например, помню, как упомянутый Бренер срывал вечер Евтушенко в Политехническом. Постоянный читатель знает, как я отношусь к Евгению Евтушенко. Очень часто он кажется мне ходячим олицетворением всего самого пошлого, кокетливого и конформного, что было в шестидесятничестве. Но он по крайней мере всегда искренен — особенно в самолюбовании. И выступальщик он — не Бренеру чета. Вот, значит, среди какого-то стихотворения Бренер в заднем ряду вскакивает на стул и истошно вопит:
— Тихо! Моя мама хочет спать!
Евтушенко прерывает чтение и с любопытством смотрит наверх. Зал в смятении.
— Тихо! Моя мама хочет спать!— пускает петуха Бренер, и так ещё три раза.
— Молодой человек,— шёпотом говорит Евтушенко в микрофон,— вы разбудите вашу маму!
И все заржали, и Бренер сдулся. Его потом вывели, и вечер возобновился, как ни в чём не бывало. Все акционисты молодцы, пока не нарвутся на акционистов более высокого порядка.
Воплощением акционизма и эпатажа в политике мне представляется Валерия Новодворская, давно уже ставшая персонажем светской хроники. Революционеры не должны переходить в этот глупый и неприличный статус. Новодворская может теперь творить что угодно — её все равно не посадят, потому что уже поняли сугубо эпатажную природу её политического творчества. Лимонов опаснее, потому что он настоящий. И не эпатажем он занимается, а воспитанием правильной молодёжи. Поэтому у него есть приличная партия, не сдавшая своего вождя.
Меня часто упрекали в эпатаже, хотя я ни сном, ни духом ничего подобного делать не собирался. Скажем, сочиняя матерную газету «Мать» — первоапрельское приложение к «Собеседнику»,— я решал чисто стилистическую задачу: совмещал политическую лексику с обесцененной, и получалось смешно. Да и мата там было немного. Теперь бы я, конечно, нашёл менее жёсткие и более убедительные стилистические средства для решения этой проблемы. Кому-то казалось эпатажем то, что я несколько раз выходил на сцену читать стихи в шортах. Видит Бог, это получалось не нарочно: большинство таких выступлений имели место в сборных концертах, когда я отнюдь не был уверен, что выйду на сцену вообще. Дразнить обывателя бессмысленно и опасно: переубедить его нельзя, а зачем тогда увеличивать количество злобы в мире? Скучно всё это.
Точнее всех выразилась на эту тему Елизавета Лавинская, внучка Маяковского и дочь известного скульптора. Я её очень люблю — и как человека, и как писателя, и как художника. Именно Лавинская организовала партию «Девственницы России», хотя все прекрасно знали, что у неё было множество влюблённостей и даже одно замужество за тайским принцем. Так вот, Лавинская мне как-то объяснила: «Художник — он же всегда девственник. По определению. Он может спать с кем угодно и сколько угодно, а всё равно при этом остаётся чище любого пуританина. Потому что иначе сроду ничего не напишешь».
Это совершенно точно. У нас вообще очень любят упрекать художников во всех смертных грехах, потому что упечь их за решётку очень легко, искать не надо, на допрос вызвать — вообще пара пустяков, а настроение испортить и из колеи выбить — ещё проще, чем два факса отослать. Всегда ведь приятно испортить кому-нибудь настроение, особенно если ты карательный орган. Так что художник — излюбленная мишень этих самых органов. Я не думаю, например, что Боян Ширянов (Кирилл Воробьёв) — такой уж сильно хороший писатель. Он слабый писатель, по-моему. Но его проза никак не опаснее, чем проза Дарьи Донцовой. Больше того — он многих отвратил от наркомании, показав, сколь она отвратительна. И уголовное преследование за это — величайшая ошибка, особенно если оно осуществляется на фоне тотального и повального растления страны. Кто растлевает? Да все — от телевидения до министра обороны, ляпнувшего давеча, что Грузия может вступить хоть в Лигу сексуальных реформ, нас это не колышет. Публичное хамство крупного политика — вот это, я понимаю, сальность. А за нравственность читателей Ширянова или Сорокина бояться не нужно. Сорокин — тоже неровный писатель, с откровенными провалами вкуса. Но не видеть того, что в основе его творчества — протест против бессмысленного и жестокого мучительства человека, может только какой-нибудь идущий вместе.
Вот пусть и идёт. Вместе с теми, для кого эпатаж — единственно возможная форма жизни и творчества.
А художников оставьте в покое. Они решают совершенно иные задачи.