Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 27 декабря 2001 года
Год конягиКаждый из нас по-своему зебра.
Недавно один замечательный русский писатель, преподающий литературу в престижном столичном вузе, дал своим студентам отличную тему для реферата: «Образ коня в русской литературе XIX века». В связи с приближающимся годом Лошади это очень даже актуально. Вышло так, что одна из моих внештатниц как раз у этого писателя учится — и она, будучи автором ещё молодым, поинтересовалась у меня: а что я, собственно, помню из русской литературы о конях?
Написано-то о них более чем достаточно. Но вот парадокс: все эти кони, в русской литературе когда-либо упомянутые, непременно были тощи и жалки, предельно забиты, порчены — а если появляется лошадь сытая, откормленная и во всех отношениях довольная, то немедленно жди беды. Как в гениальном, самом, наверное, страшном сне во всей русской литературе: помните, у Тургенева посреди повести «Клара Милич» зияет этот великолепный кошмар? Но о нём позже, чтобы заинтриговать читателя. Не заглядывайте в конец! Не заглядывайте, я сказал…
Ну так вот: сытая лошадь у нас изначально подозрительна, зато голодных и забитых — такая конюшня, что Дик Фрэнсис позавидует, этот главный жокей англоязычной прозы. Считаем: Холстомер, которого мы застаём искалеченным (да и с самого начала он порченый, гнедой,— не помогли и отличные данные). Щедринский Коняга из сказки — надорванный, двужильный, безропотный, пашущий и пашущий без продыху. Фру-Фру из «Анны Карениной»: нервная красавица со сломанной спиной. Купринский Изумруд, опять-таки замученный; купринская же лошадь со сломанной ногой в «Звезде Соломона» («Сто, лосадку залко?» — издевательски сюсюкает Мефистофель в этой прелестной новелле). «Заездили клячу… надорвалась!» — кричит перед смертью Катерина Ивановна («Преступление и наказание»). Избитая лошадь из кошмара Раскольникова. Точно такая же сцена у Некрасова: «Под жестокой рукой человека, чуть жива, безобразно тоща, надрывается лошадь-калека, непосильную ношу влача…» «Таща», конечно, для рифмы было бы лучше, но в рифме этой был бы оттенок некоей каламбурности. А Некрасову важно было ощущение ужаса. Прямой наследник Некрасова и Достоевского, большой любитель обоих, вечно стеснявшийся этого пристрастия,— Маяковский на новом этапе осмыслил всё ту же тему в «Хорошем отношении к лошадям»: там тоже падает лошадь… но поднимает её, правда, не кнут и не полено, а ласковое слово. «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь…»
Собственно, сон о лошади — ключевой эпизод для понимания Раскольникова, в этом все комментаторы сходятся: он ведь убивает — из жалости, но жалость эта так невыносима, так пронзительна, что от неё только убивать… Это как раз фундаментальная особенность русского сострадания: такая сильная нежность никогда не бывает направлена на существо разумное и говорящее. Оно чего-нибудь скажет — и всё, и пропал, развеялся прелестный образ, который мы для себя с таким трудом создали. Нет русский человек способен любить только сущность безответную, чтобы она ничем не омрачила нашего о ней представления. Мы любим либо тёмный и забитый народ, которого не видно и не слышно, а так только, шевелится что-то таинственное в темноте,— либо трудовую скотину; корова недостаточно благородна и слишком груба, от неё молоко бывает, а лошадь как раз то, что нам надо. Она если и ржёт в русской литературе, то трепетно и тихо, как в «Холстомере». В принципе же конь — существо красивое, но жестокой судьбою поставленное на некрасивую и тяжёлую работу, вследствие чего единицей рабочей силы становится именно сила лошадиная. То есть лучшей метафоры для народа не подберёшь.
Сытые кони у нас не приживаются. Да и в самом деле, нет ли тут какого нарушения закона, какого-то пугающего отклонения от нормы — сытая лошадь? Вот в «Кларе Милич» (терпеливый читатель дождался-таки обещанного триллера!) герой ходит по своему саду, а перед ним все забегает противный такой, лебезящий управляющий: а вот яблочки… а вот кони! Но золотые яблочки под взглядом героя сморщиваются, а здоровые, сытые кони… хохочут над ним, скаля зубы! «Хорошо, хорошо, а быть худу»,— всё время думает герой. И точно: дальше происходит худо, да такое, что тургеневский персонаж просыпается в холодном поту. Но не в худе дело, а в том, что предвещал его хохочущий и ухоженный конь Правда, избитая и тощая лошадь Достоевского, как видим, тоже ничего хорошего не предвещала: его герой убил старушку. Но убил из высших побуждений и, главное, покаялся.
«Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?» — вопрос, адресованный к сытому и действительно гордому коню. И он доскакал, и он опустил… на голову несчастного безумца, который бегал от него всю ночь по пустому страшному городу. Пушкин тоже, как видим, не питал особой любви к откормленным и породистым лошадям, которые потом обязательно начинают кого-нибудь давить копытами… Медный всадник идёт на смену крестьянской лошадке. Но нам милее именно эта лошадка, которая «плетётся рысью как-нибудь».
Так что пресловутая отечественная формула героизма «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт» — она на самом деле негероична. В горящую избу войти — это да, это подвиг, но коня на скаку (такого, как наш Савраска, вечно «увязший в половине сугроба»),— это ещё, я вам скажу, невелик подвиг. Такой конь перед русской бабой сам остановится в испуге. Наши кони худы, безропотны, а опасны только тогда, когда вдруг почуют волю. Тогда они бесятся, а интеллигенции остаётся только в ужасе смотреть на мир, «как на цветущий луг, по которому ходят женщины и кони». И те, и другие — без узды. Но проходит время, и всё возвращается в прежнюю колею: я хотел сказать — в упряжь.
Что сулит нам год лошади? Лошадь — это вам не дракон какой-нибудь, это наше, родное животное, «это с ней мы ругались и пели». У нас лошадьми весь Питер уставлен, и это, кстати, лучшее доказательство того факта, что и в будущем году именно Петербург будет главным городом в России: там количество бронзовых, мраморных и медных лошадей на душу человека (не говоря уж о реальных конях, катающих иностранцев по Невскому) больше, чем в любом другом городе мира. Но лошадь в русском варианте — всегда существо тощее, так что ждать от этого года несомненных признаков стабильности тоже не приходится. Однако и окончательно пасть нашей экономике не дадут — где кнутом, а где ласковым словом поднимут на ноги. Беситься наша лошадь в ближайшее время тоже не должна — не наблюдается вокруг террористов-неврастеников. Разве что иноплеменные — но и их как будто поприжали. В общем, коняга — она и есть коняга: красивая, умная, безропотная и вечно куда-то впряжённая.
В заключение же этого скромного реферата позволю себе напомнить читателю, что 1917 год, по астрологическим, был для России вполне благоприятен. Это был год Змеи, как и 2001-й. Год начинающейся мудрости, долгосрочных проектов, успешной коммерции. Насчёт коммерции и мудрости все обстояло известно как, а что касается долгосрочного проекта — он-таки начался, но лучше бы предсказание в этой части оказалось ложным. Одно несомненно: поскольку Лошадь всегда приходит следом за Змеёй, как бы попирая её,— из года в год, из цикла в цикл повторяется в российской истории возвращение «Медного всадника». Там тоже лошадь топчет змею — стало быть, укрепляется русская государственность.
Это точно. И для 1918-го, и для 2002 года.
Написано-то о них более чем достаточно. Но вот парадокс: все эти кони, в русской литературе когда-либо упомянутые, непременно были тощи и жалки, предельно забиты, порчены — а если появляется лошадь сытая, откормленная и во всех отношениях довольная, то немедленно жди беды. Как в гениальном, самом, наверное, страшном сне во всей русской литературе: помните, у Тургенева посреди повести «Клара Милич» зияет этот великолепный кошмар? Но о нём позже, чтобы заинтриговать читателя. Не заглядывайте в конец! Не заглядывайте, я сказал…
Ну так вот: сытая лошадь у нас изначально подозрительна, зато голодных и забитых — такая конюшня, что Дик Фрэнсис позавидует, этот главный жокей англоязычной прозы. Считаем: Холстомер, которого мы застаём искалеченным (да и с самого начала он порченый, гнедой,— не помогли и отличные данные). Щедринский Коняга из сказки — надорванный, двужильный, безропотный, пашущий и пашущий без продыху. Фру-Фру из «Анны Карениной»: нервная красавица со сломанной спиной. Купринский Изумруд, опять-таки замученный; купринская же лошадь со сломанной ногой в «Звезде Соломона» («Сто, лосадку залко?» — издевательски сюсюкает Мефистофель в этой прелестной новелле). «Заездили клячу… надорвалась!» — кричит перед смертью Катерина Ивановна («Преступление и наказание»). Избитая лошадь из кошмара Раскольникова. Точно такая же сцена у Некрасова: «Под жестокой рукой человека, чуть жива, безобразно тоща, надрывается лошадь-калека, непосильную ношу влача…» «Таща», конечно, для рифмы было бы лучше, но в рифме этой был бы оттенок некоей каламбурности. А Некрасову важно было ощущение ужаса. Прямой наследник Некрасова и Достоевского, большой любитель обоих, вечно стеснявшийся этого пристрастия,— Маяковский на новом этапе осмыслил всё ту же тему в «Хорошем отношении к лошадям»: там тоже падает лошадь… но поднимает её, правда, не кнут и не полено, а ласковое слово. «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь…»
Собственно, сон о лошади — ключевой эпизод для понимания Раскольникова, в этом все комментаторы сходятся: он ведь убивает — из жалости, но жалость эта так невыносима, так пронзительна, что от неё только убивать… Это как раз фундаментальная особенность русского сострадания: такая сильная нежность никогда не бывает направлена на существо разумное и говорящее. Оно чего-нибудь скажет — и всё, и пропал, развеялся прелестный образ, который мы для себя с таким трудом создали. Нет русский человек способен любить только сущность безответную, чтобы она ничем не омрачила нашего о ней представления. Мы любим либо тёмный и забитый народ, которого не видно и не слышно, а так только, шевелится что-то таинственное в темноте,— либо трудовую скотину; корова недостаточно благородна и слишком груба, от неё молоко бывает, а лошадь как раз то, что нам надо. Она если и ржёт в русской литературе, то трепетно и тихо, как в «Холстомере». В принципе же конь — существо красивое, но жестокой судьбою поставленное на некрасивую и тяжёлую работу, вследствие чего единицей рабочей силы становится именно сила лошадиная. То есть лучшей метафоры для народа не подберёшь.
Сытые кони у нас не приживаются. Да и в самом деле, нет ли тут какого нарушения закона, какого-то пугающего отклонения от нормы — сытая лошадь? Вот в «Кларе Милич» (терпеливый читатель дождался-таки обещанного триллера!) герой ходит по своему саду, а перед ним все забегает противный такой, лебезящий управляющий: а вот яблочки… а вот кони! Но золотые яблочки под взглядом героя сморщиваются, а здоровые, сытые кони… хохочут над ним, скаля зубы! «Хорошо, хорошо, а быть худу»,— всё время думает герой. И точно: дальше происходит худо, да такое, что тургеневский персонаж просыпается в холодном поту. Но не в худе дело, а в том, что предвещал его хохочущий и ухоженный конь Правда, избитая и тощая лошадь Достоевского, как видим, тоже ничего хорошего не предвещала: его герой убил старушку. Но убил из высших побуждений и, главное, покаялся.
«Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?» — вопрос, адресованный к сытому и действительно гордому коню. И он доскакал, и он опустил… на голову несчастного безумца, который бегал от него всю ночь по пустому страшному городу. Пушкин тоже, как видим, не питал особой любви к откормленным и породистым лошадям, которые потом обязательно начинают кого-нибудь давить копытами… Медный всадник идёт на смену крестьянской лошадке. Но нам милее именно эта лошадка, которая «плетётся рысью как-нибудь».
Так что пресловутая отечественная формула героизма «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт» — она на самом деле негероична. В горящую избу войти — это да, это подвиг, но коня на скаку (такого, как наш Савраска, вечно «увязший в половине сугроба»),— это ещё, я вам скажу, невелик подвиг. Такой конь перед русской бабой сам остановится в испуге. Наши кони худы, безропотны, а опасны только тогда, когда вдруг почуют волю. Тогда они бесятся, а интеллигенции остаётся только в ужасе смотреть на мир, «как на цветущий луг, по которому ходят женщины и кони». И те, и другие — без узды. Но проходит время, и всё возвращается в прежнюю колею: я хотел сказать — в упряжь.
Что сулит нам год лошади? Лошадь — это вам не дракон какой-нибудь, это наше, родное животное, «это с ней мы ругались и пели». У нас лошадьми весь Питер уставлен, и это, кстати, лучшее доказательство того факта, что и в будущем году именно Петербург будет главным городом в России: там количество бронзовых, мраморных и медных лошадей на душу человека (не говоря уж о реальных конях, катающих иностранцев по Невскому) больше, чем в любом другом городе мира. Но лошадь в русском варианте — всегда существо тощее, так что ждать от этого года несомненных признаков стабильности тоже не приходится. Однако и окончательно пасть нашей экономике не дадут — где кнутом, а где ласковым словом поднимут на ноги. Беситься наша лошадь в ближайшее время тоже не должна — не наблюдается вокруг террористов-неврастеников. Разве что иноплеменные — но и их как будто поприжали. В общем, коняга — она и есть коняга: красивая, умная, безропотная и вечно куда-то впряжённая.
В заключение же этого скромного реферата позволю себе напомнить читателю, что 1917 год, по астрологическим, был для России вполне благоприятен. Это был год Змеи, как и 2001-й. Год начинающейся мудрости, долгосрочных проектов, успешной коммерции. Насчёт коммерции и мудрости все обстояло известно как, а что касается долгосрочного проекта — он-таки начался, но лучше бы предсказание в этой части оказалось ложным. Одно несомненно: поскольку Лошадь всегда приходит следом за Змеёй, как бы попирая её,— из года в год, из цикла в цикл повторяется в российской истории возвращение «Медного всадника». Там тоже лошадь топчет змею — стало быть, укрепляется русская государственность.
Это точно. И для 1918-го, и для 2002 года.