Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 25 сентября 1999 года
О фильме Алексея Германа «Хрусталёв, машину!»
Об этом фильме уже написано слишком много, его слишком ждали. Писали, что фильм его невнятен. Нет, он внятен (даже слишком), а если и раздражает, то тем, что главные эмоции этого фильма — отвращение и ужас.
Плоть, плоть, плоть, страшное количество плоти. И здесь — первая ассоциация с Кирой Муратовой, которая вообще узнаётся в «Хрусталёве» — то ли автор полемизирует с не понравившимся ему «Астеническим синдромом», то ли пересмешничает, то ли подражает. Много фирменных муратовских повторяющихся реплик, разговоров, в которых собеседники не слышат друг друга, много смешных и страшных уродов и уродиц. Но скорее всего, это просто «путь всякой плоти». Муратова, объясняя автору этих строк замысел «Астенического синдрома», сказала в интервью 1991 года: к сорока годам человеку кажется, что он проваливается в чрево мира. Чужая плоть, ненавистные вещи засасывают его.
«Хрусталёв» — чрево мира. Автора рвёт всей прожитой жизнью. В русском кино традиционно важен пролог. Всем памятен знаменитый пролог «Зеркала», когда подросток-заика после сеанса психотерапии выдыхает: «Я — могу — говорить!». И — вступительные титры. У Германа мальчик просыпается от ночной поллюции и чувствует такое отвращение к себе, что плюёт в зеркало (плевок в зеркало станет своего рода лейтмотивом картины), и — опять-таки титр. По-моему, недвусмысленно.
Нет, конечно, в этом фильме — не только страшное и не только отвратительное. Прелестны первые двадцать минут, тоталитарная сказка, тоталитарная зимняя ночь детства с расплывающимися огнями и снегом, летящим на таинственные чёрные машины,— и коммунальная квартира с очарованием густого, плотного, семейственного быта. Множество излюбленных Германом чисто литературных аллюзий и цитат — пастернаковский мчащийся чайник, да мало ли… (Некоторые даже полагают, что «три берёзы», которые видит Генерал после того, как его изнасиловали зеки, цитата из Симонова. По-моему, тут перебор: Герману во второй серии не до цитат). Раздражает разве что количество германовских деталей, фактурность, заставленность кадра гиперподлинными предметами и гиперреальными персонажами. Гиперреализм начинает переходить в фантасмагорию, как оно всегда и бывает. Никто так не ходит, не истерит, не говорит. Так не бывает, всё бред.
То, что всегда считали сильнейшей стороной германовского творчества,— достоверность, подлинность реалий, будничность персонажей,— начинает переливаться через край, и под конец от этой навалившейся, душной плоти мира хочется бежать куда угодно. Плоть мучает героя, плоть всюду, она воняет,— и мальчик, германовский протагонист Алёша, так и ходит по коммунальной квартире, натыкаясь на мокрые простыни, и, рыдая, повторяет: суки, суки, суки! всех ненавижу! И до него так же кричал избитый еврейский мальчик (действие картины, кроме эпилога, происходит в феврале — марте 1953 года): ненавижу! я буду драться с вами не до первой крови, я буду драться до смерти!
И единственным выходом из этого становится истерическая, неумелая, но всё-таки молитва мальчика Алёши на чёрной лестнице, где никто не видит: Господи! иже еси… скажи, что мне делать…
Вот эта сцена, да краткое возвращение отца в квартиру, да его уход — вот сильнейшее, что есть в фильме. Потому что там живое и жаркое страдание. Там — то, чем отличается человек от плоти, от вещи. Там — переход истерики в иное качество. И оттого так опускает планку, кажется мне, весь эпилог картины с надоевшим Александром Башировым и с главным героем, Генералом, странствующим по Руси в каких-то поездах в обществе таких же свободных бродяг-люмпенов. Это — уже регистром ниже. Подлинный финал был — растерянное лицо мальчика и закадровый текст: «Больше я отца никогда не видел».
Может быть, мне так кажется потому, что не вижу я никакого освобождения и никакого очищения в том, что герой уходит странствовать с бродягами и развлекает их, удерживая стакан на голове. А по большому счету Алёша мне здесь интереснее Генерала. Потому что он, как и следовало ожидать, получился убедительнее и живее — несмотря даже на гениальную игру Цурило, исполнителя главной роли, и на замечательный эпизод, в котором от Генерала хочет зачать безнадёжно в него влюблённая учительница литературы. Дивные реплики: «Будь вы учителем биологии, нам было бы проще». Здесь в картине появляется столь драгоценный германовский психологизм, которого так недостаёт временами в других её эпизодах. И здесь, в просто и аскетично снятом эпизоде этого трагифарсового советско-тургеневского соблазнения, кадр не кричит во весь голос: «Как я выстроен!». Здесь органика повествования абсолютна. Прошу не записывать меня в сторонники простоты-доброты-теплоты. Я просто очень люблю естественность.
Сильнейшей мне представляется сцена, в которой Генерал, пытаясь скрыться от органов, уезжает из Москвы, и на окраинной станции его избивают палками местные отмороженные мальчишки. Один не успевает к избиению и всё кричит — «Я бегу! я бегу!» — увязая в сугробах.
Метод Германа — рваное повествование, «жизнь как она есть», хаотичный диалог, множество примет времени, густота атмосферы,— действительно служит тому, чтобы зритель мучительно захотел воздуха, выхода, метафизического прорыва. Увы, прорыв этот может быть только в сугробах. Замечательно здесь это ощущение пробоины в жизни: вчера он — Генерал, начальник клиники, сегодня — заяц, убегающий от ареста. И дети, сущие звери, первыми чувствуют эту слабину — и измываются над жертвой, как всякая стая. Что до сцены изнасилования в автофургоне, многократно просмакованной во всех рецензиях,— думаю, фильм ничего не потерял бы, исчезни она из него вообще: она ничего ни к чему не добавляет.
Вам нужен приговор? Извольте. Масштаб явления огромен, изобразительная сила беспрецедентна, герой обаятелен, операторскую работу и монтаж вообще не с чем сравнить (есть чуть ли не целые части, снятые одним куском,— профессионалы знают, каково это!). Есть и потрясение, но потрясение того сорта, какое испытываешь от любого хорошо исполненного натурализма,— смешанное с гадливостью.
Мальчик, который растерялся в хаосе событий. Мальчик, внезапно утративший статус, ставший изгоем в собственной квартире после ареста отца. Мальчик, которого мучает плоть, который стыдится всех, который затравлен всеми,— вот протагонист германовской картины. Таким голосом рассказана вся эта история.
Имеет художник право на такое состояние? Имеет.
Плоть, плоть, плоть, страшное количество плоти. И здесь — первая ассоциация с Кирой Муратовой, которая вообще узнаётся в «Хрусталёве» — то ли автор полемизирует с не понравившимся ему «Астеническим синдромом», то ли пересмешничает, то ли подражает. Много фирменных муратовских повторяющихся реплик, разговоров, в которых собеседники не слышат друг друга, много смешных и страшных уродов и уродиц. Но скорее всего, это просто «путь всякой плоти». Муратова, объясняя автору этих строк замысел «Астенического синдрома», сказала в интервью 1991 года: к сорока годам человеку кажется, что он проваливается в чрево мира. Чужая плоть, ненавистные вещи засасывают его.
«Хрусталёв» — чрево мира. Автора рвёт всей прожитой жизнью. В русском кино традиционно важен пролог. Всем памятен знаменитый пролог «Зеркала», когда подросток-заика после сеанса психотерапии выдыхает: «Я — могу — говорить!». И — вступительные титры. У Германа мальчик просыпается от ночной поллюции и чувствует такое отвращение к себе, что плюёт в зеркало (плевок в зеркало станет своего рода лейтмотивом картины), и — опять-таки титр. По-моему, недвусмысленно.
Нет, конечно, в этом фильме — не только страшное и не только отвратительное. Прелестны первые двадцать минут, тоталитарная сказка, тоталитарная зимняя ночь детства с расплывающимися огнями и снегом, летящим на таинственные чёрные машины,— и коммунальная квартира с очарованием густого, плотного, семейственного быта. Множество излюбленных Германом чисто литературных аллюзий и цитат — пастернаковский мчащийся чайник, да мало ли… (Некоторые даже полагают, что «три берёзы», которые видит Генерал после того, как его изнасиловали зеки, цитата из Симонова. По-моему, тут перебор: Герману во второй серии не до цитат). Раздражает разве что количество германовских деталей, фактурность, заставленность кадра гиперподлинными предметами и гиперреальными персонажами. Гиперреализм начинает переходить в фантасмагорию, как оно всегда и бывает. Никто так не ходит, не истерит, не говорит. Так не бывает, всё бред.
То, что всегда считали сильнейшей стороной германовского творчества,— достоверность, подлинность реалий, будничность персонажей,— начинает переливаться через край, и под конец от этой навалившейся, душной плоти мира хочется бежать куда угодно. Плоть мучает героя, плоть всюду, она воняет,— и мальчик, германовский протагонист Алёша, так и ходит по коммунальной квартире, натыкаясь на мокрые простыни, и, рыдая, повторяет: суки, суки, суки! всех ненавижу! И до него так же кричал избитый еврейский мальчик (действие картины, кроме эпилога, происходит в феврале — марте 1953 года): ненавижу! я буду драться с вами не до первой крови, я буду драться до смерти!
И единственным выходом из этого становится истерическая, неумелая, но всё-таки молитва мальчика Алёши на чёрной лестнице, где никто не видит: Господи! иже еси… скажи, что мне делать…
Вот эта сцена, да краткое возвращение отца в квартиру, да его уход — вот сильнейшее, что есть в фильме. Потому что там живое и жаркое страдание. Там — то, чем отличается человек от плоти, от вещи. Там — переход истерики в иное качество. И оттого так опускает планку, кажется мне, весь эпилог картины с надоевшим Александром Башировым и с главным героем, Генералом, странствующим по Руси в каких-то поездах в обществе таких же свободных бродяг-люмпенов. Это — уже регистром ниже. Подлинный финал был — растерянное лицо мальчика и закадровый текст: «Больше я отца никогда не видел».
Может быть, мне так кажется потому, что не вижу я никакого освобождения и никакого очищения в том, что герой уходит странствовать с бродягами и развлекает их, удерживая стакан на голове. А по большому счету Алёша мне здесь интереснее Генерала. Потому что он, как и следовало ожидать, получился убедительнее и живее — несмотря даже на гениальную игру Цурило, исполнителя главной роли, и на замечательный эпизод, в котором от Генерала хочет зачать безнадёжно в него влюблённая учительница литературы. Дивные реплики: «Будь вы учителем биологии, нам было бы проще». Здесь в картине появляется столь драгоценный германовский психологизм, которого так недостаёт временами в других её эпизодах. И здесь, в просто и аскетично снятом эпизоде этого трагифарсового советско-тургеневского соблазнения, кадр не кричит во весь голос: «Как я выстроен!». Здесь органика повествования абсолютна. Прошу не записывать меня в сторонники простоты-доброты-теплоты. Я просто очень люблю естественность.
Сильнейшей мне представляется сцена, в которой Генерал, пытаясь скрыться от органов, уезжает из Москвы, и на окраинной станции его избивают палками местные отмороженные мальчишки. Один не успевает к избиению и всё кричит — «Я бегу! я бегу!» — увязая в сугробах.
Метод Германа — рваное повествование, «жизнь как она есть», хаотичный диалог, множество примет времени, густота атмосферы,— действительно служит тому, чтобы зритель мучительно захотел воздуха, выхода, метафизического прорыва. Увы, прорыв этот может быть только в сугробах. Замечательно здесь это ощущение пробоины в жизни: вчера он — Генерал, начальник клиники, сегодня — заяц, убегающий от ареста. И дети, сущие звери, первыми чувствуют эту слабину — и измываются над жертвой, как всякая стая. Что до сцены изнасилования в автофургоне, многократно просмакованной во всех рецензиях,— думаю, фильм ничего не потерял бы, исчезни она из него вообще: она ничего ни к чему не добавляет.
Вам нужен приговор? Извольте. Масштаб явления огромен, изобразительная сила беспрецедентна, герой обаятелен, операторскую работу и монтаж вообще не с чем сравнить (есть чуть ли не целые части, снятые одним куском,— профессионалы знают, каково это!). Есть и потрясение, но потрясение того сорта, какое испытываешь от любого хорошо исполненного натурализма,— смешанное с гадливостью.
Мальчик, который растерялся в хаосе событий. Мальчик, внезапно утративший статус, ставший изгоем в собственной квартире после ареста отца. Мальчик, которого мучает плоть, который стыдится всех, который затравлен всеми,— вот протагонист германовской картины. Таким голосом рассказана вся эта история.
Имеет художник право на такое состояние? Имеет.