Око за око
Берлин, Шённхаузер-алле, дом тринадцать. Фрау Матильда Кестлин.
Этот адрес Саша Горнаков помнил лучше, чем свой собственный. Тем более свой собственный адрес ему больше был не нужен. По его собственному адресу его никто не ждал. Где-то в маленьком городке недалеко от Гомеля пустовал дом с зеленой крышей, но возвращаться туда Саша не может. Наверное там ничего не изменилось, тот же тяжелый стол с клетчатой скатертью, старый шкаф с зеркалом… да какая теперь разница?
А вот этот адрес он повторяет про себя каждый день, каждую ночь повторяет. И ни за что теперь не забудет.
Впрочем осталось недолго помнить и его. Вот он Берлин.
Вот они улицы с домами, зияющими пустыми глазницами выбитых стекол, вот они парадные входы некогда роскошных зданий, заваленные обломками стен.
Всё это время Саша очень хотел выжить, хотя смысла в этом не было никакого. Вернее был только один смысл. И сегодня случится то, ради чего он выжил, ради чего пули и осколки почти не брали его. Контузия, полученная на балтийском берегу Данцига не в счет. Осколок в плече тоже. Глубокий порез на ладони, оставленный молоденьким фрицем ножом в немецком окопе тоже ерунда.
Вот он, Саша Гонаков, живой и здоровый. А вот эта Шённехаузер-аллее, вот высокий шпиль церкви с выбоинами от пуль в кирпичной стене, вот старинные дома, похожие на спящих чудовищ.
В самом конце сорок третьего года, старший сержант Саша Горнаков возвращался на фронт. Почти полгода провалялся он в куйбышевском госпитале, куда его в бреду, полуживого, привез санитарный состав. Накрыло Сашин взвод артобстрелом в Котельниково, под Сталинградом, да нашли, выкопали из воронки.
По дороге выпросил день на родину съездить, к семье. Там, в маленьком городке недалеко от Гомеля ждали его мама, жена и маленькая дочь Люсенька.
Саша писал им, ждал каждое письмо, зачитывал, заучивая наизусть. В августе письма приходить перестали, да на то и почта фронтовая, иногда письма по нескольку месяцев ждать приходилось.
Так до городка своего и добрался. Дошел до дома с зеленой крышей, да и застал его пустым, только стол с клетчатой скатертью да шкаф…
Соседи рассказали. Квартировал у них дома немецкий гауптман. Пил много. А как выпьет, норовил к Зое, к жене Сашиной, приставать, да та сбегала, пряталась по соседям. Гауптамн кричал, обещал сдать ее, как жену красноармейца, но отчего-то жалел.
В августе сорок третьего наши близко уже были, гауптман в очередной раз напился. Никто толком не знает, что там произошло, но вынул он пистолет, да и застрелил Зою, мать Сашину тоже застрелил, она все пыталась Зою собой заслонить. Дочку маленькую стрелять не стал, ударил головой об угол…
Саша Горнаков не плакал. Окаменел словно. Полдня сидел у дома, смотрел в одну точку, с места не двигался. А потом решился в дом войти. Всё, как всегда, шкаф, стол, только табурет один вместо четырех, посуды нет… видимо соседи растащили. И так тошно Саше стало, что он заревел, завыл, как волк, протяжно и монотонно, опустился прямо на пол, сидел до вечера и выл. Соседи не беспокоили, понимали, горе у человека.
Вечер наступил, пора уезжать было, стал он с пола подниматься, глядь, а в углу валяется что-то, пригляделся, письмо. Поднял Саша его, а письмо-то немецкое.
Соседка Клавдия Николаевна перевела. Она всю жизнь в школе учительницей немецкого проработала.
Оказывается гауптамана этого звали Гюнтер Кестлин, он жене письма писал, заботился очень, о здоровье сына спрашивал.
С тех пор изменилось что-то в Саше, остыло, Кровь за кровь, око за око, а больше смысла жить он не видел. Вот и выучил он этот берлинский адрес на зубок, ночью разбуди, расскажет. Дом тринадцать, чертова дюжина.
Глухим эхом отзывается стук его шагов по лестнице, выше, выше, к дверям с табличкой, на которой готическими буквами написано «Kstlin».
-Гутен таг, фрау Кестлин!
***
Дверь с грохотом распахнулась так, как будто ее хотели вышибить, и в комнату вошел русский.
Матильда закричала от ужаса, схватила сына, крепко прижала его к себе, упала у стены. Некуда бежать. Некуда. Некуда.
Русский стоял в дверях, внимательно разглядывая ее с сыном. Лицо непроницаемое. глаза холодные, как лед, рукав гимнастерки испачкан чем-то белым, наверное, известкой, в руках автомат, глядящий своим страшным глазом прямо на нее.
-Найн, найн, найн- Больше она не знала, что сказать.
-Кестлин?- спросил русский.
Матильда молчала…
-Мама, он нас убьет?- шепотом спросил сын.
Матильда молчала.
-Кестлин?- повторил русский- Фрау Матильда Кестлин?
Матильда молчала. Почему он знает ее имя? Фамилию он мог прочитать, но имя? Что ему надо? Зачем он пришел?
-Матильда Кестлин?- в третий раз невозмутимо произнес русский.
-Йа, дас бин ихь- хрипло ответила она.
Русский криво улыбнулся и выстрелил. Грохот автоматной очереди заполнил все пространство комнаты, и наступила тишина.
Когда Матильда открыла глаза, русского уже не было.
Почувствовала разливающееся тепло в штанишках сына, которого прижимала к себе мертвой хваткой.
-Мама, пусти, мне больно- услышала она.
Прямо над ними, в розовых обоях на стене уродливо зияли дыры от автоматных пуль.
© Александр Гутин