Неинтересная жизнь
Я лишен умения воспринимать такие книги, и эти "факты" просыпаются мимо глаз, крайне тоскливое чтение. Я бы считал, что это у меня "правильное" мнение, объективное и книга в самом деле скучна, если б не один коллега, который вырвал у меня из рук случайно увиденную эту книгу, читал ее упоенно неделями, восхищенно говорил о ней, делал обширные выписки и все не мог успокоиться - какая великолепная интереснейшая книга. То есть представления об интересном вот настолько различны - то, что мне представляется квинтэссенцией тоски и бессмысленности, для находящегося рядом человека - восторг и упоение. Он смакует детали, восхищается - чем? Да тем же. То блюдо из фасоли вкусное. Тот Николай Петрович действительно в тот год там был и он в самом деле Николай Петрович. Ничего более - восторг интересующегося относится не к чему-то, что я не заметил, не к скрытым достоинствам, а именно к самому телу скуки. Ему именно это интересно - эти перечисления, детальки. Факты. Любовь к фактам? Это она?
Мой интерес выглядит совсем иначе - и я обязан считать, что для кого-то другого он пуст и ничтожен.
Я помню пьяного каталу в аэропорту Владивостока, который, обыгрывая транзитных пассажиров, попутно травил какие-то байки - и вот его манера речи, особенности выговаривания слов, те образы, которыми он уснащал рассказ, очень неожиданные эпитеты - мне запомнились. Это была индивидуализированная речь, язык жил в этом человеке наособицу, собираясь в речь каждое мгновение по-новому. Это невозможно передать, но это был яркий человек. Помню человека из окрестностей Красноярска, мы с ним говорили одну ночь у костра, он рассказывал, как надо уходить из этого мира, показывая мох. Он был, так сказать, народный ботаник, работающий с мхами - как это еще назвать? Он показывал пластику веточек разных видов мха, и говорил, что в каждом виде - свой стиль морфологии (конечно, говорил он это совсем другими словами), и способы жизни человека по своей пластике подобны тому или иному виду. Сам он выбрал тот вид, в котором можно было пройти, не оставляя следов - он жил без работы, без документов, без детей и семьи. Дальше у него была отдельная история о возвращении - которое различалось в зависимости от стиля прежней жизни, но это возвращение передать весьма затруднительно. Чтоб не делать тайны на ровном месте - очень отдаленно это напоминало возвращение в личностность из коллективного бессознательного. То есть некий человек, проживая соответствующую по морфологии жизнь, вызывает из глубины своей души некие структуры, некую душевную жизнь, которая его захватывает и "сбывается" с ним - а потом выясняется, что эта всплывшая из бессознательности душевная жизнь прежде была личностной, была личностью. Воскрешение в другой жизни в довольно прямом смысле. Выход из посмертия в теле иного человека. Помню многочасовой разговор о Пастернаке с одним сотрудником Пушкинского, передать это более невозможно, чем речи пьяного каталы, но общий смысл - если его сплющить и предъявить - был примерно тот, что поздний Пастернак - это стихи посвященного, и из тех крайне простых строчек у него сплетались самые потрясающие узоры. Там была немота, ветер и втягивающая пустота, в ход шли даты создания стихотворений, их соотношение с праздниками, глубокий анализ природных явлений, упомянутых в стихотворении, причем морфология природы была неожиданной - там бабочки и цветы были составными частями одного организма, и в том же смысле ливень и лужи были совсем не разными явлениями, а чем-то вроде взблесков на змеящемся теле длящегося феномена, который станет туманом и слюной на губах, слезой и ручьем. Рисунок темной ветки куста был замороженным в форме потоком времени, поскольку одревесневшие растения запечатлевают в себе его струящуюся природу. И отсюда провал прилагательных...
Впрочем, и правда, поскольку рассказать невозможно - надо либо ограничиваться перечнем локаций и имен-отчеств, либо, если уж это тоскливо, просто молчать.