Валерия Новодворская: "Идеальный шторм Бориса Лавренева"
ИДЕАЛЬНЫЙ ШТОРМ
Морская болезнь
В степи под Херсоном были не только высокие травы и какой-нибудь там курган; в июле 1891 года в Херсоне родился Боря Сергеев, будущий Борис Андреевич Лавренев. Родился он в семье учителя-словесника, совсем как Валентин Катаев. Но семья была интересная, нетипичная, с военными корнями. По материнской линии за Борей стоят казаки Есауловы, служившие под началом Потемкина и Суворова, штурмовавшие Очаков. Бабка мальчика была очень богата: три тысячи десятин земли плюс сельцо Мелово. Вышла она за лихого поручика Цехановича, севастопольского героя, который проиграл всё ее имение, оставил ей дочь Машеньку и скрылся черт знает куда. Машенька стала учительницей и воспитывала Борю народником и интеллигентом.
Отец, образованный и идейный деятель земства, работал замдиректора сиротского приюта, а сиротки были шустрые и бедовые и часто Борю колотили, так что пришлось не быть хлюпиком и учиться защищаться. Крестный мальчика, Михаил Евгеньевич Беккер, был неизменным городским головой и книжником. Боря читал книги запоем, мечтал о путешествиях, в девять лет знал назубок всю географию планеты. А море полюбил на всю жизнь в пять лет, когда увидел его с высоты Байдарских ворот. Из театра же Боря прямо-таки не выходил. Но народник-отец обучал своего вундеркинда еще и ремеслам. Мальчик недурно знал токарное и слесарное дело, был неплохим столяром, переплетчиком, электромонтером. Боря был просто человеком Возрождения: много знал, многое умел, а в 14 лет накропал длиннейшую трагедию «Люцифер» (конечно, с полной поддержкой сатаны). Отец сказал, что это жуть болотная, но посоветовал сохранить на память, до старости. Учился Боря в 1-й Херсонской мужской гимназии, учился посредственно (чтение и театр отвлекали, зубрить было скучно, а математика, сухая и черствая, казалась каторгой).
Интеллигентные родители были близки к обмороку, когда их чадо (вместо карьеры инженера или присяжного поверенного) избрало Морской корпус. Чтобы убедить маму и папу, Боря решительно воткнул себе в горло вилку и угрожал дальнейшими самоубийственными мерами. Пришлось везти отрока в Петербург, в Морской корпус. Но здесь подвело зрение: даже верхнюю строчку таблицы, слово «ПХЕШ», Боря не смог прочитать. Вот когда он попал в гимназию, к «шпакам», в сухопутное ненавистное место.
Бегущий по волнам
Но Боря не смирился. Когда он кончал четвертый класс, ему влепили двойку по алгебре в четверти. Отец, Андрей Филиппович, обозвал сына лодырем и паразитом, собирающимся сесть ему на шею. Мальчик ночью взломал бабкину шкатулку, вынул 25 рублей и уехал в Одессу. Там друг отца плавал на пароходе «Афон» рейсами Одесса — Александрия. Наш Боря подделал записку отца: якобы он просит приятеля прокатить сына туда-обратно. Но в Александрии отрок сбежал, деньги проел и стал таскать у торговок бананы и лепешки, ночевать в порту, голодать — никто не брал его на корабль, идущий в Гонолулу, да и рейсов туда не было. Но тут его подобрал машинист французского судна «Женераль Жилляр», которое плавало по маршруту Брест — Марсель — Александрия. Этот мсье Мишель взял Борю юнгой и штурманским учеником. Три месяца Боря был счастлив, но мсье Мишель оказался анархистом, бланкистом, бомбистом, карбонарием и бог знает кем еще. Он внушил нашему романтику мысль, что нет ничего прекрасней революции, что это круто, это буря — и дальше по тексту «Буревестника» насчет глупых пингвинов и тихих гагар.
Конечно, Боре захотелось быть Буревестником. Мсье Мишель не объяснил, что бывает после бури и после революции. Кстати, Боря был очень красив: жгучий брюнет с огромными черными глазами. И англичанка-циркачка мисс Пери совратила нашего чистого отрока, позвав его к себе в каюту и научив «всему-всему». Боря с благодарностью всю жизнь вспоминал эту красавицу. Но плавание кончилось арестом. Отец разыскал беглеца через тогдашний неформальный Интерпол. И вот в Бриндизи на борт поднялись два красивых карабинера с русским консулом, сцапали нашего мореплавателя и с консульским курьером довезли до Киева, где сдали на руки отцу. И отец не бранил сына, а сказал: «Из тебя выйдет толк». И был прав.
Тоска зеленая
Пришлось снова куковать в гимназии, где вместе с Борей хватал двойки Николай Бурлюк, брат знаменитого Давида. А тут еще на их тусовки в Черной Долине приходил юный Владимир Маяковский, похожий, по словам Лавренева, на «голодного грача» в рваной черной карбонарской шляпе и черном плаще с застежками из золотых львиных голов. В 1909 году Борис рассчитался с гимназией и реализовал мечту отца: поступил в Московский университет на юридический факультет. Тут же он объявил себя анархистом, но студенты ему не поверили. Борис тогда увлекался Дорианом Греем и Люсьеном Левэном, подражая этим героям Оскара Уайльда и Стендаля. Хризантема в петлице, визитка, ежедневное бритье. А анархисты были нечесаные и немытые. Борис Лавренев был барином, интеллектуалом, эрудитом, джентльменом. Таким он и останется везде: и на фронте, и на тусовках у футуристов, и в бронепоезде, на службе у большевиков. Так что с анархистами он не ужился.
Да, он хотел стать капитаном. И должен был стать гумилевским капитаном, тем, кто «бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так, что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет». Но он выберет иное... А пока Борис, автор весьма средних стихов, принимает участие в создании теории — эгофутуризма (и входит в группу «Мезонин поэзии»). Футуризм плюс индивидуализм, а вот со стихами не ладится. Хотя в 1912 году он (впервые под псевдонимом «Борис Лавренев») печатает в альманахе московских символистов «Жатва» поэтическую легенду о красных маках. В 1915-м он закончил университет и нырнул с головой в волну патриотизма.
Так за царя, за родину, за веру
Мог ли романтик, денди и идеалист Лавренев упустить реальную возможность стать героем? Поэты любят войну (правда, со стороны, ведь кормить вшей в окопах — дело глубоко прозаическое). Борис прошел торной дорогой многих пылких юношей: восторг — храбрость — подвиги — награды — разочарование — рутина — тоска — нигилизм. Многие горячие головы лишились в окопах и царя, и веры, и уважения к родине как к порядку вещей. Служил Борис достойно («кровь, господа, кровь»), не уронив славы предков; заслужил два «Георгия»; стал поручиком, был отравлен ипритом, уже умирал (его еле довезли до тыла). И вот там, в своей Таврии, в Крыму, он, почти отдавший жизнь, выздоровел и полюбил прекрасную и свободную «женщину моря», Марину, которой он посвятит рассказ, один из лучших. Сторонницу свободной любви, прирожденную эмансипе, страшно гордую и независимую ни от барахла, ни от женщин, ни от мужчин, ни от молвы. Простая рыбачка прочла всю городскую библиотеку от А до Я! Были косые взгляды, и Лавренева даже «разбирали» на каких-то «парткомах» (общество офицеров, губернатор и т.д.). А он, дерзкий гордец, плевать на всё хотел, одел Марину, как королеву, и таскал ее в театр.
Она смеялась, а на рассвете уходила от него в своем ситцевом платьишке. Он снова ушел на войну и хотел вернуться к ней. Но Марина умерла от тифа... А Лавренев написал первый рассказ (еще слабый), «Гала-Петер», и сдал в альманах Земсоюза «Огонь». Цензоры были идиоты: набор рассыпали, рукопись унесли, начальству доложили. Лавренев стал чуть ли не штрафником. А рассказ не антивоенный даже, а просто не патетический, война заземлена до предела: проза, проза, бессмыслица и поручики, жующие шоколад (хорошо армию снабжали: в офицерских лавочках можно было шоколад купить, и денщики им угощались, и даже домой, в деревню, посылали). Пока еще можно было вслух разочаровываться. Бориса просто послали в скверное место (что-то вроде штрафбата). Но к нему неотвратимо приближалось то, что сразу сделало его писателем, хотя и лишило душевного спокойствия на всю оставшуюся жизнь. Две дивных ножки Русалочка выменяла на свой голос и онемела навеки. Зато отпал хвост. У Лавренева, напротив, хвост вырос. Но прорезался дивный дар. За него пришлось заплатить совестью. Ничто на свете не дается легко.
На той единственной, гражданской
Февраль провыл своими бурями мимо поручика, но катастрофу Октября трудно было не заметить. Как ни любил Лавренев революцию, его оторопь взяла от ее зверской жестокости, хаоса, бессмыслицы. Все-таки он был барин и эстет. В смятении он едет советоваться с отцом. Отец дал ему плохой совет. Все-таки народник. А ведь Борис собрался эмигрировать. Хотя бы на время. Отец его резко остановил. Мол, народ всегда прав, и даже если путь его ведет в бездну, не становись у него на дороге, а иди с ним, не пропадешь. И некому было сказать Лавреневу, что не надо делать из народа культ. Психология народников была блестяще сформулирована поэтом Павлом Коганом через тридцать лет: «Я говорю: “Да здравствует история!” — и головою падаю под трактор».
Идеология покорной «коровы, которую доит деревенский вор». (О незабвенные Ильф и Петров! За ними не заржавело.) Но если бы он уехал, в Храме русской литературы освободилось бы место. Он мог стать писателем только на «той единственной, гражданской», ибо его оплодотворил Поединок. Смертельная схватка. Революция как Всемирный потоп и Идеальный шторм, которому ничто не может противостоять. Бездна. Пучина. И не все ли равно, на чьей стороне? Сначала и ему было все равно. Он искал народ-поводыря. Но писатель был слеп, и отец-народник был слеп, и народ-поводырь был слеп, и судьба была индейка, а жизнь — копейка. Когда же они все прозрели, было уже поздно жить, было время только умирать, а умирать не всем хочется. Сознательно искал смерти Николай Гумилев. Лавренев предпочитал помучиться.
Наш бронепоезд
В Феврале преданный революции военный профессионал был в чести и востребован. Был большим начальником в Москве (в штабе войск, а потом служил в адъютантах у коменданта Москвы). В Октябре грамотный поручик-артиллерист тоже на дороге не валялся. Он получает бронепоезд и не стоит на запасном пути. Огонь, кровь, идеальный шторм, романтика. О коммуне Лавренев не мечтает, он индивидуалист, он презирает коллективы и коммуналки, что очень заметно по его произведениям. Он вообще не думает о последствиях. «Безумству храбрых поем мы песню!» Грудь в крестах, а голова-то в кустах. Воевал в Туркестане, Крыму, на Украине. Воевал качественно, иначе не умел. Опять был ранен, чуть ногу не потерял. Перешел во фронтовые корреспонденты и в 1923 году демобилизовался. У нас в руках осталась горсть рассказов, и последний из них датируется 1928 годом.
Дальше были еще тридцать лет, но ничего стоящего Лавренев больше не напишет. Но эта горсть самоцветов у нас есть, и в этих рассказах он сказал нелестную правду и о большевиках, и о своей любимой Гражданской войне. Правда, в двух рассказах он ее прямо-таки воспевает как лучшее достижение человечества. Это «Марина». «Она поет об океанском просторе и единственной в мире правде — правде соленого ветра. Слушаю и знаю, что скоро пойду искать свежего шквала. Вам тишина и мир — мне свист урагана, стада испуганных звезд над морской бездной и торжественный хорал беспокойных валов» (1923). И это еще «Полынь-трава», где в бою убивают друг друга одинаково симпатичные и храбрые красный курсант Роман и белый юнкер Всеволод, причем Роман любит Аню, большевичку, старшую сестру Всеволода, а Всеволод любит Настеньку, гулящую сестру Романа.
«Кровь их смешалась на степной, древней полынной земле, и земля приняла любовно красные живоносные токи. И нет большей любви, как та, что всходит над нашей землей, из почвы, впитавшей кровь, порожденную ненавистью. Полегли мужья, женихи по степным разлогам, ища себе чести, делу своему славы» (1925). И еще в нашей горсти самоцветов «Звездный цвет», «Ветер», «Сорок первый», «Рассказ о простой вещи» (все — 1924), «Седьмой спутник» (1927), «Таласса» (1927), «Мир в стеклышке» (1928), «Срочный фрахт» и «Отрок Григорий» (1925). Во-первых, всё это безумно красиво; чувствуется, что Лавренев и картины писал. Вот моря из «Марины». «Люблю плоское, угрюмое Балтийское побережье и мутно- зеленую волну, непрестанно шлифующую серебряный песок пляжей... Люблю голубой хрусталь Черного моря... Аквамариновую бледность Мраморного, когда вода бесшумно расступается перед узорным носом каика, роняя бриллиантовые брызги, а в прозрачной глубине по чуть зеленоватому меловому дну свиваются солнечные жилки. Люблю тяжелую, густо-лиловую влагу Средиземья. И несказанно люблю густую ляпис-лазурь океана... И даже жадную слепую харю акулы».
Из этой горсти рассказов (это могло пройти только до 1930 года, и к тому же Лавренева зачислили в «попутчики»: не свой, но жить позволяли) мы узнаем, что белые были достойными врагами и храбрыми людьми (похоже, Лавренев завидовал их обреченному стоицизму). У него чекист Орлов и капитан Туманович пожимают друг другу руки в темноте камеры, откуда Орлова поведут на расстрел, а Туманович спасает Орлова от пыток и предлагает ампулу с ядом. Мы узнаем, как казнили заложников («Седьмой спутник»). И если в «Рассказе о простой вещи» Туманович логичнее и понятнее Орлова, то в «Звездном цвете» красный кавалерист Дмитрий почтительно останавливается перед тайной в глазах у убитого им «басмача»: «И в их черных зеркальцах, подернутых уже мутью, была та же спокойная тайна всезнания». Своя правда и у них, басмачей: Коран, ислам, шариат.
В конце 20-х годов до Лавренева дойдет, что романтика кончилась, и начались серые будни казарменного социализма. Он дважды пытается выйти из партии, но его не пускают. И тогда он пишет письмо «наверх»: мол, не могу я оставаться в организации, откуда ушли на тот свет все герои Гражданской войны, а остались и «налезли» все конъюнктурщики и хапуги. Вот здесь-то его и исключили. В конце 20-х исключение не влекло за собой арест. А врать Лавренев не умел. Писал какую-то чушь об Арктике, пробовался в антиутопии, сочинил в 1928 году пошлую пьесу «Разлом» об «Авроре» и стал «классиком». Жил как все: в 1941 году добровольцем ушел на фронт, был военкором. Писал пресные пьесы о героизме моряков. А цену себе знал: в 1944-м писал Калинину, требовал для себя, жены и двух сыновей трехкомнатную «квартирку» в 50 метров. Получил в Доме на набережной.
Потом жена продаст ее, чтобы после смерти мужа издать тиражом в 5 тысяч экземпляров его восьмитомник. С женой ему повезло. Елизавета Михайловна была актрисой, с ней они прожили с 1928 года до конца, до смерти писателя в январе 1959-го. Она доживет до 1998 года, успеет создать в Херсоне квартиру-музей, будет хранить и увековечивать память Бориса Андреевича. А он еще огребет две сталинские премии, в 1946-м и 1950-м. За это в 1949-м придется написать слабую агитку «Голос Америки»: антизападный пасквиль о холодной войне. Лавренев заступится за репрессированных друзей, особо подличать не будет, но свой «срочный фрахт» выполнит, как наемный капитан Джиббинс, сжегший в топке застрявшего в трубе мальчика Митьку. Его талисман — почерневшая от горя память о правде Гражданской войны впечатана в серебро и золото его ранних рассказов. Но не все мореплаватели способны плыть против течения.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky