О русском европеизме и русской самобытности

С интересом прочитал и с удовольствием делюсь. Что думаете?

***

Европеизация России, как «возврат в Европу» после долгого отлучения, по мысли Вейдле (В.В. Вейдле (1895-1979) — С. Ц.), принципиально отличается от модернизации стран Востока. Не стоит путать европеизацию России и модернизацию, например, Индии или Японии. «Эти страны (Индия, Япония) сохраняют своеобразие вопреки европеизации и ровно в той мере, в какой она не завершена; Россия заложенное в ней своеобразие, только вернувшись в Европу, и смогла полностью осуществить. Она стала, конечно, более похожей на западные страны, чем была до того, но это сходство не уничтожило несходства, а сочеталось с ним и привело к цветению, которое вне такого сочетания было бы немыслимо…». «Если бы Пётр был японским микадо или императором ацтеков, — написал как-то Вейдле, — на его земле завелись бы со временем авиационные парки и сталелитейные заводы, но Пушкина она бы не родила».

Итак, согласно Вейдле, воссоединение с Западом означало возвращение  Россией своего законного места в Европе, то есть обретение самой себя: 

«Русской  культуре предстояло не потерять свою индивидуальность, а впервые ее  целостно приобрести, – как часть другой индивидуальности. Европа –  многонациональное единство, неполное без России; Россия – европейская  нация, неспособная вне Европы достигнуть полноты национального бытия». 

Но что же приключилось с великой петербургской Россией, казалось бы,  вернувшейся в Европу? Последующая историческая драма, по мысли Вейдле,  заключалась в утрате правящим слоем России «петровского», культурно-просветительского импульса. Более того: сам «культурный класс»,  русская интеллигенция, будучи продуктом и двигателем европеизации, сама  со временем породила в своей среде настроения и тенденции, ставшие  орудием отчуждения России от Европы. Классический русский спор «западников» и «самобытников»  был поначалу вполне внутриевропейским явлением высокой культуры. Речь  шла о том, на какую Европу ориентироваться: на христианскую и  допросвещенческую, еще не затронутою прогрессистскими искушениями, или  уже на секулярную, познавшую вкус гражданственности и правового строя?  Но, родившийся на вполне европейской почве и ставивший по сути  общеевропейские проблемы спор отечественных западников и самобытников  постепенно внутренне деградировал, что привело к обоюдному партийному  самоупрощение обоих лагерей. Личностные культурные усилия заменила «партийность»,  а  мировоззренческий поиск и творчество были подменены все более  затвердевающими и не терпящими диссидентства идеологиями. Поэтому как «самобытническая», так и «западническая»  партии, равно деградировавшие, внесли общий вклад в понижение русской  культуры, а, следовательно, и в отчуждение России от Европы. Их общими  жертвами часто становились подлинные европеисты, не укладывающиеся в  прокрустово ложе партийных идеологий.

Так, будучи сам убежденным «западником», Вейдле многократно защищал в своих текстах великого поэта, мыслителя и дипломата Федора Тютчева  от нападок полуинтеллигентов из формально своего же собственного  западнического лагеря, которые записывали европеиста Тютчева в «антизападники» только на том основании, что Тютчев вполне справедливо критиковал  «рабское подражание Западу», сравнивая иных русских прогрессистов с  «дикарями», «кои бросаются на вещи, выброшенные им кораблекрушением…». Вейдле писал:  «Он <Тютчев> не только усвоил европейскую культуру, но и  европейскую землю чувствовал своей землей. Мыслил он европейски, т.е.  исходя из целого Европы, просто потому, что иначе мыслить не умел, и  Россия была для него хоть и Восточной Европой, а Европой. Настоящий  Восток был ему чужд, и ничего азиатского он в русском не искал... Тютчев  не одобряет русского нарочитого европеизма, т.е. рабского подражания  Западу, но это значит также, что двух цивилизаций, двух культур, русской  и западной, для него нет, а есть лишь одна европейская, одинаково  принадлежащая Западу и России…».

По мысли Вейдле, такие фигуры, как Тютчев (сегодня  мы и самого Вейдле можем с полным правом поставить в этот ряд) были  абсолютно правы, когда считали русский европеизм проблемой культурного  творчества, а не подражательства, потому что в истории русского «западничества» действительно существовали периоды «преувеличений и односторонностей», вроде «галломании» или «пенкоснимательства и западнического чванства, никогда не исчезавших из русской действительности».  Псевдоевропеизм русских подражателей, пренебрегавших национальной  спецификой и стиравших ее, где только возможно, как это ни  парадоксально, мог поставить под угрозу подлинное возвращение России в  Европу: «Опасность денационализации России была реальна, и те, кто с  ней боролся, были тем более правы, что лишенная национального  своеобразия страна тем самым лишилась бы и своего места в европейской  культуре…». Подлинный русский европеизм обязан быть творческим и синтетичным: он «уже  не согласится ни с славянофилом, готовым в некотором роде  довольствоваться народным тоническим стихом, ни с западником, уху  которого стих Кантемира должен казаться более радикально-"европейским"  и, значит, передовым, нежели стих Пушкина».

Но еще более губительными для русской культуры стали новые «заигрывания» как русского официоза, так и русского нигилистического диссидентства с идеями «самобытности»  (равно высокомерные по отношению к культурной Европе). Новое отчуждение  (пусть лишь частичное) России от Европы в последней трети  девятнадцатого века имело для России фатальные последствия: «Как  только затуманилось для нас лицо Европы, тотчас постигла нас странная  сонливость и повсюду стали замечаться уныние, застой, убыль духовных  сил. Наши шестидесятники заклеили окно на Запад прокламациями и  подметными листками, отказались от всего его богатства ради горсти  лозунгов, ничего не дававших мысли, но пригодных для борьбы. Как бы ни  расценивать эту борьбу и всю их деятельность с других точек зрения, с  точки зрения культуры она была в высшей степени вредоносна. Недаром  проявляли они столь крайнюю нетерпимость ко всем инакомыслящим и столь  резкую вражду ко всему, что нельзя было поставить на службу политике  (разумеется, их политике): к религии, философии, поэзии, искусству и  даже к научному знанию, непригодному для пропаганды и не направленному  на непосредственное удовлетворение практических нужд». Все это, по мысли Вейдле, привело к «провинциализации»  России, очень верно отраженной великим Чеховым и, в конечном счете,  послужило образованию того умственного склада, который вскоре стал  характерен уже не только для верхних, и даже не для средних, но и для  низших слоев интеллигенции.  Именно этот слой «полуинтеллигентов»,  использовавший отчуждение от европейской высокой культуры в качестве  своего жизненного субстрата, и восторжествовал в России после Октября:  «Полуинтеллигенты пришли к власти, а интеллигенция более высокого  культурного уровня оказалась выгнанной или уничтоженной. В России  началось снижение культуры, а потом и сдача ее на слом при Сталине,  вместе с отчуждением от остальной Европы, достигшем размеров невиданных в  послепетровские времена. Россия отходила от Запада… Самобытность она  этим не приобретала. Наоборот, чем дальше отходила, тем становилась  меньше похожей на себя…».

Каков же был конкретный механизм этого понижения и опошления русской культуры в среде русской «псевдоинтеллигенции»?  Здесь Вейдле формулирует еще одну историософскую мысль, которую в таком  целостном и одновременно четко афористическом виде я более ни у кого не  встречал. Речь идет о проблеме «своего» и «чужого» в культуре и  истории. По мнению Вейдле, партийные идеологи-полуинтеллиненты,  рядящиеся либо в тогу «западников», либо «самобытников» (по-сути  неважно) и в основном имитируя непримиримые расхождения, на самом деле в  главном едины. И те и другие равным образом неправомерно  противопоставляют Россию и Европу и тем самым играют в общую  контркультурную и в этом смысле антироссийскую игру. «Безоговорочное  и непримиримое противопоставление России Западу, Запада России есть  ядро идейного комплекса, любопытного прежде всего тем, что его создали и  дружно развивали ни в чем другом не согласные между собой умы:  исключительные приверженцы всего русского в России и фанатические  поклонники Запада на Западе…». И далее: «И те, и другие  стремятся возвеличить "свое" путем умаления "чужого", не понимая  относительности различия между своим и чужим, и само стремление это  приносит им заслуженную кару, неизбежно приводя к сужению своего,  которому начинает отовсюду угрожать их же собственными усилиями  раздутое, разросшееся чужое. Ревнивые европейцы окапываются за Рейном и  Дунаем, а наши собственные самобытники отступают от Невы к Москве-реке,  покуда и Москва не показалась им еще недостаточно восточной». Отсюда  общий драматический результат: «Вместо осознания России, как  органической составной части Европы, от нее временно отделенной и  имеющей вернуться в ее лоно, сохраняя при этом свою особенность, свое  неповторимое лицо, у нас стремились либо закрепить навсегда ее  отдельность, либо совершить непоправимый отказ от ее особой судьбы, от  исторической ее личности». В этом смысле «грех» русских радикальных  западников Вейдле видел в том, что «им очень хотелось сделать Россию Европой, но они упорно забывали, что Россия уже Европа», и в своем прогрессистском усердии часто безжалостно вытаптывали то, что по сути было европейским.

Итак, самобытники отрицали Европу, а западники отрицали Россию. Но и  те, и другие противопоставляли Россию Европе, и большевикам оставалось  проделать лишь нехитрую идеологическую компиляцию –  совместить пороки  обеих концепций: «Революция в советской ее форме, роковым образом  унаследовала оба отрицания… Отрицание Европы, от которой она Россию  отторгла, и отрицание России, которой она навязала глубоко ей чужой …  бездушный техницизм». Иначе говоря, большевики, убив Европу в  России, радикально отторгли Россию от Европы, но тем самым они  уничтожили и саму Россию, нивелировав ее с другими коммунизирующимися  сообществами.

СССР – принципиально не был и не мог быть наследником российской государственности: «Ведь  эти четыре буквы или четыре слова всего лишь ко всем услугам готовая и  ради них придуманная кличка, которая при случае подошла бы к Патагонии  или Австралии не хуже, чем к Московии… И обозначает она, конечно, не  душу России и даже не ее тело, а лишь универсального покроя мундир,  напяленный на нее совершенно так же, как он напялен на многие другие  страны и который закройщики его готовятся напялить на весь мир». Равным образом, и РСФСР («Российская советская…» и пр.) ничего общего не имеет с Россией: «Россия  тут хоть и упомянута, но в виде прилагательного, как если бы человека  назвали не Иваном, а ивановской разновидностью блондинов среднего  роста». 

В России произошла трагедия, но эта трагедия, по мысли Вейдле,  является общей для всей культурной Европы. Ведь уничтожение России как  части Европы не может быть безразлично самой Европе. Важно всем  признать, что Россия в данной ситуации расплачивается не только за свои,  но и за общие, в том числе общеевропейские грехи. При этом формой  расплаты является не только русский коммунизм, но и итало-немецкий  фашизм и «нет в мире ни одной страны, вполне неповинной во взрощении этой двойной отравы». Не любил Вейдле и американского дегуманизированного техницизма, часто самодовольно противопоставляющего себя «старой Европе». Он полагал, что антикультурный американизм – это такой же «вывих» и «болезнь» Европы, как и советский большевизм: «Россия  и Америка... Обе страны поражены наиболее крайней формой  утилитарно-технического идолопоклонства, так как все отличия рядом с  этим отступают на второй план. В России идолу принуждают поклоняться, в  Америке поклоняются ему свободно; первое - страшней, но второе, пожалуй,  еще безвыходней».

В конце жизни Вейдле надеялся, что, переболев  большевизмом, получив этот исторический урок и преподав его другим  нациям, Россия сможет вернуться в Европу и там, своим примером, послужит  предупреждением для самой Европы от новых возможных всплесков  антикультурной, тоталитарной варваризации: «Разучилась Россия –  под  кнутом разучилась –  мыслить себя Европой, а все-таки, если спасется  она из-под кнута, если вернет себе свою историю, она воссоединится с  Западом и будет снова не только христианской, но и  европейско-христианской страной».

Итак: Россия – часть Европы, но она так же самобытна и единственна,  как и любая  другая страна Европы. Это парадоксальное умозаключение и  сегодня может резать слух не только правоверных «самобытников», но и иных западнических «идеологов-партийцев», на животном уровне отторгающих сами слова «самобытность», «особое призвание» и пр. И европеист Вейдле хорошо понимал это. «Как это я, прослывший западником, – вопрошал он, – могу  говорить о единственности России, … о ее миссии в отношении остальной  Европы? Но отчего же нет? Быть Мессией  –  одно; обладать особым  призванием  –  совсем другое. Давно пора понять, что Россия так же  единственна в европейском целом, как Англия или Италия. Причем значение  части для целого как раз и определяется ее несходством с другими ее  частями». Европа здесь уподобляется оркестровой гармонии  инструментов, где каждый имет свой смысл, свой стиль и свою задачу, но  звук которого может раскрыться только в общем симфоническом звучании.    Каков же вывод делает Вейдле из этих историософских размышлений? Он  ясен: «Пора вернуться в Россию. Не нам, а России, детям и внукам  всех тех, с кем мы расстались, когда мы расстались с ней. Пора им зажить  в обновленной, но все же в той самой стране, где мы некогда жили, в  России-Европе, в России, чья родина  –  Европа. Из нерусского, мирового  по замыслу, но Европе враждебного СССР пора им вернуться в Россию и тем  самым в Европу; пора им вернуться на родину».

Возвращение России в Европу – это возвращение в свою, европейскую  культуру. Скончавшийся в 1979 г. Вейдле верил в новую постбольшевистскую  Россию, которая просто обязана будет «заново прорубить окно – не в  Европу даже, на первых порах, а в свое близкое и родное, но наполовину  неведомое ей, украденное у нее прошлое». «Чтобы это случилось, – писал в конце жизни Вейдле, – нужно  вымести сор из избы, убрать гнездящуюся по углам путаницу и мертвечину;  нужно совесть раскрепостить, нужно выбросить за окно отрепья давно  исчерпавшей себя, давно беспредметной идеологии. Срок для этого настал.  Люди для этого есть. Пора нашей стране очнуться, прозреть, пора зажить  на ветру, а не взаперти, новой, зрячей, полноценной жизнью».

А.А.Кара-Мурза
доктор философских наук