Предисловие Дмитрия Быкова в книге Марата Гизатулина // 2020 год
Марат Гизатулин «Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»»
// создано в интеллектуальной издательской системе «Ridero», 2020, иллюстрации, 330 стр., ISBN: 9785005105165
Предисловие
Слово «тайна» применительно к Окуджаве первым произнёс Евгений Евтушенко в своём весьма талантливом предисловии к первому советскому «гиганту» Окуджавы 1976 года — Окуджава дождался-таки большой советской пластинки к пятидесяти двум: «Меня невольно потянуло к этому человеку. В нём ощущалась тайна».
Эта тайна в нём ощущается и теперь, когда издано наконец полное собрание песен, когда вышло несколько биографических книг о нём, когда изданы почти все стихотворения, включая черновики, и собрано десять томов воспоминаний и документов «Голос надежды». И чем больше мы узнаем об Окуджаве, тем непостижимее для нас — словно по контрасту — те народные песни, которые писал этот человек, сам не до конца разбиравшийся в себе.
Кажется, собственный дар Окуджавы и для него был неразрешимой загадкой — во всяком случае, он не мог им управлять. Как и Блок, он трудно переживал периоды творческого молчания, но не мог их прервать по доброй воле. Он понимал, что одна песня удалась больше, другая — меньше (и почти безошибочно предчувствовал, какую будут петь, какую — просто ценить, а какую запомнят единицы). Но механизм превращения лирической темы в идеально законченную, герметичную, вызывающую множество толкований музыкально-поэтическую миниатюру был для него тёмен. Он мог объяснить многое в своих романах, в стихотворениях — и не убегал от читательских вопросов,— но в песнях, в том жанре, в котором, по словам Н.А.Богомолова, бесспорно и очевидно проявлялась его гениальность, почти всё было для него самого подарком неизвестно откуда. Он ощущал себя не столько музыкантом, сколько инструментом.
«И вот мы теперь без него эту загадку разгадываем», как сказал Достоевский в пушкинской речи; одни заходят со стороны структуралистской, филологической, текстологической, изучая повторяющиеся лексемы и сквозные мотивы его песен и стихов; другие изучают его личность, его страхи и пристрастия, политические и литературные взгляды. Третьи, как Марат Гизатулин, пытаются по документам реконструировать его биографию, отыскивают предков и родственников, пишут семейную историю, поднимают приказы по школе и газете, где Окуджава работал до 35 лет — до того возраста, когда о нём впервые широко заговорили.
Расследования Гизатулина читаются, как детектив, и приоткрывают для нас не только судьбу Окуджавы, который творил авторский миф и правду о себе рассказывал немногим,— но и трагедию его поколения, на четверть выбитого войной и от души битого отечественными пришибеевыми. Всё это в самом деле очень интересно, потому что в судьбе Окуджавы сошлись трагедии грузинских меньшевиков, великих кавказских поэтов, кантонистов, советской элиты и среднерусского крестьянства, среди которого он прожил и проработал пять лет после университета; и чем больше мы знаем, тем меньше понимаем, как всё это у него переплавилось в две сотни бесспорных шедевров, ставших народными.
Впрочем, и о собственном народе, и о его фольклоре, и о механизмах его создания и сохранения мы знаем очень мало — нет большей тайны в народной жизни, чем тайна появления фольклора. Окуджава жил среди нас, мы его знали и с ним говорили, и тем не менее он создавал этот фольклор — тайную летопись жизни народа. Мы можем всё узнать о тех обстоятельствах, в которых создана та или иная песня, мы можем даже знать примерно, что он сам имел в виду,— но получалось-то у него нечто иное, бесконечно большее, универсальное, каждому говорящее о своём.
Тем не менее книга Марата Гизатулина — хоть и не приближающая нас к тайне гения, но с замечательной точностью и полнотой описывающая его корни и окружение,— читается с тем же любопытством, с каким мы до сих пор слушаем Окуджаву. Любое прикосновение к его личности, говоря его слогом, нас возвышает. И хотя многое в этой книге вызывает моё несогласие — а Гизатулин часто говорит о своих несогласиях со мной,— это вещь естественная: Окуджава у каждого свой, каждым интерпретируется лично, и всё равно нас сближает и заново объединяет любовь к нему и интерес к его открытиям. Он дал нам такую общую на всех печаль, любовь и уж тем более загадку, что разбить этот круг оказалось не под силу всем мерзостям того и этого времени, и поднявший меч на наш союз прекрасно понимает бесполезность своих попыток.
Но в качестве постскриптума не могу не проговориться: Марат, ты и сам в этом очерке прямо пишешь, что усомнился в душевном здоровье младшего брата Окуджавы. «Душевная болезнь» — это ведь не отсутствие интеллекта, это зачастую как раз спутник одарённости; но то, что написано в этом очерке, кажется, подтверждает самые печальные догадки. Впрочем, гениальность — тоже патология, и слава Богу, что у Булата Окуджавы был свой способ преодолевать отчаяние — способ, который спасает нас и сегодня.
А в общем, читателю этой книги можно только позавидовать. Его ждут открытия. И слава Богу, что эти открытия позволяют нам, говоря по-ахматовски, узнавать секреты, не раскрывая тайны.
Дмитрий Быков
Слово «тайна» применительно к Окуджаве первым произнёс Евгений Евтушенко в своём весьма талантливом предисловии к первому советскому «гиганту» Окуджавы 1976 года — Окуджава дождался-таки большой советской пластинки к пятидесяти двум: «Меня невольно потянуло к этому человеку. В нём ощущалась тайна».
Эта тайна в нём ощущается и теперь, когда издано наконец полное собрание песен, когда вышло несколько биографических книг о нём, когда изданы почти все стихотворения, включая черновики, и собрано десять томов воспоминаний и документов «Голос надежды». И чем больше мы узнаем об Окуджаве, тем непостижимее для нас — словно по контрасту — те народные песни, которые писал этот человек, сам не до конца разбиравшийся в себе.
Кажется, собственный дар Окуджавы и для него был неразрешимой загадкой — во всяком случае, он не мог им управлять. Как и Блок, он трудно переживал периоды творческого молчания, но не мог их прервать по доброй воле. Он понимал, что одна песня удалась больше, другая — меньше (и почти безошибочно предчувствовал, какую будут петь, какую — просто ценить, а какую запомнят единицы). Но механизм превращения лирической темы в идеально законченную, герметичную, вызывающую множество толкований музыкально-поэтическую миниатюру был для него тёмен. Он мог объяснить многое в своих романах, в стихотворениях — и не убегал от читательских вопросов,— но в песнях, в том жанре, в котором, по словам Н.А.Богомолова, бесспорно и очевидно проявлялась его гениальность, почти всё было для него самого подарком неизвестно откуда. Он ощущал себя не столько музыкантом, сколько инструментом.
«И вот мы теперь без него эту загадку разгадываем», как сказал Достоевский в пушкинской речи; одни заходят со стороны структуралистской, филологической, текстологической, изучая повторяющиеся лексемы и сквозные мотивы его песен и стихов; другие изучают его личность, его страхи и пристрастия, политические и литературные взгляды. Третьи, как Марат Гизатулин, пытаются по документам реконструировать его биографию, отыскивают предков и родственников, пишут семейную историю, поднимают приказы по школе и газете, где Окуджава работал до 35 лет — до того возраста, когда о нём впервые широко заговорили.
Расследования Гизатулина читаются, как детектив, и приоткрывают для нас не только судьбу Окуджавы, который творил авторский миф и правду о себе рассказывал немногим,— но и трагедию его поколения, на четверть выбитого войной и от души битого отечественными пришибеевыми. Всё это в самом деле очень интересно, потому что в судьбе Окуджавы сошлись трагедии грузинских меньшевиков, великих кавказских поэтов, кантонистов, советской элиты и среднерусского крестьянства, среди которого он прожил и проработал пять лет после университета; и чем больше мы знаем, тем меньше понимаем, как всё это у него переплавилось в две сотни бесспорных шедевров, ставших народными.
Впрочем, и о собственном народе, и о его фольклоре, и о механизмах его создания и сохранения мы знаем очень мало — нет большей тайны в народной жизни, чем тайна появления фольклора. Окуджава жил среди нас, мы его знали и с ним говорили, и тем не менее он создавал этот фольклор — тайную летопись жизни народа. Мы можем всё узнать о тех обстоятельствах, в которых создана та или иная песня, мы можем даже знать примерно, что он сам имел в виду,— но получалось-то у него нечто иное, бесконечно большее, универсальное, каждому говорящее о своём.
Тем не менее книга Марата Гизатулина — хоть и не приближающая нас к тайне гения, но с замечательной точностью и полнотой описывающая его корни и окружение,— читается с тем же любопытством, с каким мы до сих пор слушаем Окуджаву. Любое прикосновение к его личности, говоря его слогом, нас возвышает. И хотя многое в этой книге вызывает моё несогласие — а Гизатулин часто говорит о своих несогласиях со мной,— это вещь естественная: Окуджава у каждого свой, каждым интерпретируется лично, и всё равно нас сближает и заново объединяет любовь к нему и интерес к его открытиям. Он дал нам такую общую на всех печаль, любовь и уж тем более загадку, что разбить этот круг оказалось не под силу всем мерзостям того и этого времени, и поднявший меч на наш союз прекрасно понимает бесполезность своих попыток.
Но в качестве постскриптума не могу не проговориться: Марат, ты и сам в этом очерке прямо пишешь, что усомнился в душевном здоровье младшего брата Окуджавы. «Душевная болезнь» — это ведь не отсутствие интеллекта, это зачастую как раз спутник одарённости; но то, что написано в этом очерке, кажется, подтверждает самые печальные догадки. Впрочем, гениальность — тоже патология, и слава Богу, что у Булата Окуджавы был свой способ преодолевать отчаяние — способ, который спасает нас и сегодня.
А в общем, читателю этой книги можно только позавидовать. Его ждут открытия. И слава Богу, что эти открытия позволяют нам, говоря по-ахматовски, узнавать секреты, не раскрывая тайны.
Дмитрий Быков