Дмитрий Быков // «Собеседник+» (Люди, на которых держится мир), №10, ноябрь 2019 года
рубрика «Человек-легенда»Женщина-мелодия
Навстречу юбилею Александры Пахмутовой.
9 ноября этого года Россия торжественно отметит 90-летие Александры Николаевны Пахмутовой — одной из российских духовных скреп. Этот очерк публициста Дмитрия Быкова — его подарок нашему любимому композитору.
Ее музыка будет вечной
Мало что объединяет сегодня страну — разве что язык и валюта, а культура давно стала предметом раздоров. Но Пахмутова близка всем, потому что расцвет ее творчества пришелся на относительно мирные, вегетарианские и гуманные времена, на шестидесятые — семидесятые.
Гагарин, память о войне — уже не такая горячая и страшная, как раньше, — романтика дальних дорог, всё вот это. Не зря советские люди вспоминают Брежнева как идеального правителя, а так называемый застой — как идиллию, когда начальники сами жили и другим жить давали. По телевизору поют Сенчина, Гуляев и Кобзон, и кажется, что эта музыка будет вечной. Чья музыка? Пахмутовой, конечно, на стихи Добронравова. На ее фоне даже Таривердиев был радикальным экспериментатором. Пахмутова — удивительный синтез детства и старости, и застой был таким же синтезом: не зря говорят — «старый да малый». И на фоне ревущих девяностых или отстойных нынешних застой в самом деле ностальгически мил — именно как дошкольное детство или несколько маразматическая, но беззлобная дряхлость. Время было такое — старческое и детское.
Биография Пахмутовой небогата внешними событиями: она рано определилась с призванием, написала 500 песен, из которых не меньше сотни были советскими хитами, много ездила, щедро выступала, всегда окружена любовью слушателей и коллег. Она один из самых титулованных советских композиторов: один перечень ее наград занял бы нашу газетную полосу. Она Герой Социалистического Труда, у нее две Государственные премии, премия Ленинского комсомола, она народный артист СССР, кавалер двух орденов Ленина и ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. Ну так ведь и есть за что.
Девочка из Сталинграда
Родилась она близ Сталинграда — сейчас поселок Бекетовка стал частью города. В семье Николая Андриановича и Марии Амплеевны Пахмутовой было четверо детей. Аля — младшая. Отец играл на фортепиано, домре и балалайке. Его усилиями в бекетовском клубе имени Павших Борцов появился рояль, дома стояло пианино, и в 1933 году, вернувшись с матерью из кино, Аля стала одним пальцем подбирать мелодию из фильма. Услышав, как ребенок мучает инструмент, мать схватила самую толстую в доме книгу и — что бы вы думали? Нет, вовсе не врезала ребенку, а подложила книгу под нее, чтобы удобнее было играть. От такого поощрения Аля стала заниматься с утроенной энергией и уже в пять лет сочинила первую свою фортепианную пьесу «Петухи поют».
Она поступила сразу в две школы — в общеобразовательную и музыкальную. В музыкальную приходилось ездить поездом в Сталинград трижды в неделю, но Аля ни в какую погоду не соглашалась пропускать занятия. Первое ее публичное выступление состоялось 21 января 1938 года, в годовщину смерти Ленина — на траурном вечере они с отцом играли в четыре руки переложение Сороковой симфонии Моцарта.
Моцарт — любимый ее композитор: во время зимних Олимпийских игр 1976 года в Инсбруке Пахмутова, которая была в составе советской делегации, посетила зальцбургский Доммузей Моцарта и сыграла на его рояле (исполнялся «Турецкий марш» и первая часть 24-й симфонии). Этот же «Турецкий марш» 12-летняя Пахмутова сыграла в последний мирный день в радиоконцерте учеников музыкальной школы — она только что закончила четвертый класс. На следующий день в десять утра она играла собственный вальс на концерте победителей музыкальной олимпиады. Концерт был прерван — война.
Одна из первых бомб, обрушившихся на Сталинград, попала в здание музыкальной школы, там погибла первая учительница девочки — Мария Троицкая. Семью эвакуировали 6 августа 1942 года, Пахмутовы уехали в Караганду. В самом начале долгого пути эшелон едва не разбомбили — Пахмутова на всю жизнь запомнила немецкий бомбардировщик, который уже заходил на цель, но тут его сбили наши истребители.
Фальшивый пафос и душа народа
В 1943 году Алю отправили в Москву, в школу одаренных детей при консерватории. После нее она поступила в консерваторию, училась у Виссариона Шебалина, у него же закончила аспирантуру (тема диссертации — авторская партитура «Руслана и Людмилы» Глинки). У нее было несколько оркестровых сочинений, но с 1942 года она писала песни, и именно с песнями связана ее слава. Первую она написала на стихи Иосифа Уткина — «Если будешь ранен, милый, на войне»; на эти стихи написано несколько песен — самую известную, на музыку Каца, пел Вертинский, в его исполнении «Ее письмо на фронт» стало знаменитым, а вариант Пахмутовой впервые сыграли на ее восьмидесятилетии в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. И мне кажется, у нее лучше. А первая ее официально опубликованная и широко исполнявшаяся песня — «Путевая пионерская» (1949) на стихи Найденовой. Ну вы помните — «Хорошая погода, веселые деньки, отправимся в походы, наденем рюкзаки… И глину, и песчаник сумеем мы найти, геолог и ботаник, счастливого пути!» Как известно, в первом произведении уже закладываются мотивы всех последующих, так что Пахмутова в самом деле стала любимым композитором геологов, нефтяников, туристов и прочих благородных странников.
Ну а тут и оттепель, и самое счастливое и, не побоюсь этого слова, лирическое советское время: в 1956 году Пахмутова встретила идеального соавтора и мужа — актера, диктора и начинающего поэта Николая Добронравова, чье 90-летие страна так же торжественно отметила еще год назад. И они поженились, и большую часть своих песен Пахмутова написала на его стихи. Настоящую славу им обоим принесли как раз песни об освоении тайги, о строительстве ГЭС — о комсомольской, словом, романтике. Вы все знаете эти шедевры, которые Пахмутова сочиняла один за другим, — «Нас мечта зовет» (это песня девушек, уезжающих на целину), «Геологи», «Марш молодых строителей», «Стоит туман над Енисеем», «Город мой, Воркута», «Камчатка», «Куба — любовь моя» (Куба — в том же первопроходческом ряду), «Гудят сирены над Ангарой», «Падунские пороги», «Письмо на Усть-Илим»… И вот я отлично понимаю, как легко иронизировать над всем этим, что легко укладывается в понятие «Песни о тревожной молодости». Да и издевались все кому не лень — мы, дети застоя, советскую эстраду не то чтобы не слушали (как можно было ее не слушать, когда она звучала из каждого утюга?), но как-то ее положено было презирать за фальшь и пафос. А между тем Тото Кутуньо, который начал в Россию активно ездить с конца семидесятых, сказал: ребята, берегите вашу эстраду, в ней душа народа. Мы свою не сберегли.
И действительно, советская эта эстрада была продолжением лучших качеств русского фольклора. А что пафос там был фальшивый — ну извините, было же некоторое количество людей, которые ехали действительно за туманом, как пелось у Кукина, а не за деньгами, как пелось в пародии? На Хрущева так и ополчились именно потому — хоть он далеко не зверь был, а на общем фоне так и почти гуманист, — что его эпоха поманила надеждами и обманула, и это был последний раз, когда кто-то во что-то поверил. В семидесятые уже рапортовали и клялись на чистом автопилоте.
На два голоса
Тандем Пахмутовой и Добронравова — это не так просто, как может показаться. То есть это на порядок сложнее, чем, допустим, лирика Эдуарда Асадова — тоже, кстати, по-своему профессиональная. Тут звучат именно два голоса, слова и музыка образуют интересное музыкальное единство — потому-то этот союз и оказался таким прочным. Слова Добронравова — подчеркнуто советские, плакатные, простоватые: «Забота у нас такая, забота у нас простая — жила бы страна родная, и нету других забот… И снег, и ветер, и звезд ночной полет тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет». Ну нормальная, в общем, советская песня, да? Но музыка Пахмутовой — она подзвучивает весь этот плакат довольно неожиданным образом.
Она, хороший мелодист, профессиональный оркестровщик, многажды говорила, что мелодия в песне — далеко еще не все, и аранжировки у нее блестяще продуманы, даром что искусство советского песенника — вполне прикладное; но и Шостакович не брезговал упражнениями в этом жанре. И вот если взять ту же «Песню о тревожной молодости», музыка ее — таинственная и в самом деле тревожная, в ней есть та тревога, которая возникает в советском человеке, существе в общем-то ограниченном, при виде огромного и, видимо, враждебного пространства, которое предстоит осваивать. Это может быть пространство тайги, допустим, или тундры, а может быть — пространство гор и морей, а может быть — космоса, а может быть — старости и смерти. Это ведь и есть главный советский пафос, что бы там ни писали и ни говорили люди плоского мышления: не угнетения, не садомазохистского подчинения, не постоянного взаимного издевательства, что присутствует в любом человеческом сообществе и при всяком строе, — а освоения пустынных пространств.
Советская власть беспрерывно что-то осваивала — пески, горы, леса; иногда ценой уничтожения этих прекрасных первозданных ландшафтов, да, — но зато как отлично в них вписались ЛЭП, эти гигантские шагающие башни! Как встроилась в Россию железная дорога! Как выросли среди тайги эти аляповатые, разноцветные советские города — памятники экспансии! А без этой экспансии было нельзя, и смысл ее был не хозяйственный, не в одной выгоде было дело — хотя, конечно, тюменская нефть отсрочила экономический крах Советского Союза на доброе десятилетие. Смысл ее был в том, что постоянно надо кудато расширяться: если советский человек заглянет в себя, он обнаружит отсутствие души. Вот откуда его постоянная тревога, вот почему его все время зовут какие-то дали — всех лирических героев они звали, Бернеса, Кристалинскую, Невскую, Трошина (в особенности Трошина!) и вокзальный квартет «Аккорд».
Нельзя не стремиться, потому что иначе — тревога, а тревога — от пустоты. Ее надо постоянно чем-то заполнять, потому что глядеть в себя — это преступное самоедство. Внутреннее пространство должно быть постоянно продуваемо ветром дальних дорог. И этот ветер гудит и свистит в лучших песнях Пахмутовой, ее герой все время куда-то едет, мучительно боясь остановиться: в Братск, в Усть-Илим, на Камчатку! И отличный композитор Давид Тухманов написал песню, которая и в репертуаре Пахмутовой была бы вполне органична: «Мой адрес — Советский Союз». Но сколько ни колеси, тревогито не заглушишь — и музыка Пахмутовой добавляла плакатным, сознательно одномерным словам Добронравова именно внутренней тревоги. Это чувствуется и в космическом цикле — потому что в космос человек устремляется, когда на Земле дальше бежать некуда, когда уперлись со всех сторон в океаны, что и случилось с Советским Союзом.
Тревожная грусть
Причем непонятно уже, чья это экспансия — то ли власть неостановимо расширяет страну, стремясь чем-нибудь занять население, то ли само население как можно дальше убегает от власти туда, где не найдут, пока не завидит перед собой ледовитую водную даль. И то чувство, с которым советский человек смотрит на буйные волны или на дальние звезды, — оно и называется советской романтикой и слагается из нескольких составляющих.
Во-первых, это чувство соприродности советской власти и этих пространств: они одинаково бесчеловечны. Во-вторых, это та самая неукротимая и неотступная внутренняя тревога на месте отсутствующей души. И в-третьих, это пронзительная детская печаль (советский человек ведь так и не вырос, даже если много воевал): печаль одинокого человеческого существа на фоне огромного и холодного мира. Этим чувством вдохновлены все лучшие советские песни семидесятых, все фрески в таежных и приполярных дворцах культуры и олимпийских дворцах, все фильмы о Гагарине и космосе, все пронзительные мультики типа «Умки».
В песнях Пахмутовой и Добронравова своеобразное величие достигается не совершенством слов или мелодичностью музыки, но именно их сочетанием, тонким соотношением детской печали и государственной мощи, плаката и частного письма (обычно говорилось «девичьего», насаждалось всякого рода девичество — и в смысле девственности, и в смысле скромной грусти). Это точно пойманная советская эмоция, и это делает творчество Пахмутовой ценным хотя бы в историческом смысле — она зафиксировала это состояние души, которого больше нет.
Современное идейное искусство — это «Я забиваю сваю, я сваю забиваю». Знаете такую песню? А она есть. Про Крымский мост. Написал ее хороший, наверное, человек, строитель, он не профессионал. Но запрос угадал очень профессионально: «Можно прыгать и плакать, что нечем дышать, а по мне лучше строить, чем разрушать». То есть что нечем дышать — они прекрасно чувствуют, но они на это забивают. В этом и есть разница — тревожная грусть Пахмутовой и забивание нашего времени.
«Надежда» как документ эпохи
Пахмутовские песни делились на несколько тематических групп: спортивные (самые примитивные), таежные (самые лирические), космические (синтез спорта и тревожной грусти), но были и просто песни вне тем. Обычная любовная или пейзажная лирика, и тут попадались подлинные удачи. Например, «Чайка над волной», которая особенно хорошо выходила у Сенчиной, там и слова не такие простые — «Как ты был красив, опаленный морским огнем!» Я ее однажды в армии как услышал по телевизору, так чуть не заплакал, хотя в армии не над таким заплачешь, я там однажды над стихотворением Николая Грибачева чуть не прослезился. Но это вообще здорово — «Чайка на борту, чьим ты плачешь голосом?» — хотя и смешно сейчас, на взрослый-то глаз, и смешны эти трогательные электрогитарные запилы, такое стремление соответствовать эпохе… Но как не спеть собственной молодости — «Только отзовись из холодной дали морской»? Советская даль, да, но другой мы не видели. И уж совсем бесспорная удача — «Надежда», главная, вероятно, песня Пахмутовой, самая известная уж точно.
«Надежда» прославилась в исполнении Анны Герман, хотя пели эту вещь многие, в том числе Кобзон и Лещенко. Но именно Герман придала ей то очарование, без которого эту вещь уже не представишь: акцент при пении у нее почти не чувствовался, и красота у нее была не чужеземная, а самая что ни на есть славянская, но ясно было, что вся она не отсюда, что она сюда ненадолго (так и оказалось). Пела она ее, как блоковская Незнакомка, которая в одноименной пьесе была звездой, слетевшей на Землю. И не говорите, что грешно связывать с Блоком советскую пошлую эстраду: в Серебряном веке была своя пошлость, своя романсовая нота, и у Блока много этой пошлости, превращенной им в драгоценный факт культуры.
«Надежда» — советский романс, пошлый, да, красивый, да — и все-таки драгоценный, все-таки сверкающий, потому что это документ эпохи, потому что в нем, как во всяком шедевре, сходятся полюса. Это можно было петь на комсомольском съезде, а можно — у костра; это песня патетическая и вместе интимная, и у советских авторов иногда такое случалось. Иногда секретарь Союза писателей сочинял песню «В землянке», а секретарь Союза композиторов, каким заслуженно и добросовестно была Пахмутова, сочинял искренний и горький гимн советской жизни. Советский человек был вечно в командировке, весь Союз был ему Родиной, а Родины в интимном и подлинном смысле у него не было, потому что везде он был чужаком, и во всех аэропортах Советского Союза ему хамили, подавая одну и ту же несъедобную котлету. Но тем не менее ему светила надежда.
На что он, идиот, надеялся, в какое светлое будущее на цыпочках заглядывал? Всегда, все семьдесят лет на чтото надеялся, пока все это не обломалось в одночасье, показав ему за сценическим задником голый красный кирпич. Но надежда ведь хороша безотносительно к результату. И потом, скажу я вам, в советской жизни действительно надо быть спокойным и упрямым, иначе не то что «радости скупые телеграммы», но и скупой ежедневный паек пролетит мимо тебя. В советской жизни не было ничего надежного и постоянного, кроме надежды, — и надежде, компасу земному, посвящена лучшая песня самого стабильного песенного тандема; она еще и прекрасно оркестрована — скромно, без патетики, и потому ее одинаково любили советские вожди и их жертвы. Именно эта песня и будет помниться — а вовсе не комсомольские дежурные баллады типа «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ле-нин та-кой ма-ла-дой, и юный! Октябрь! Впереди!» Это была советская власть с человеческим лицом, да, как и в «Созвездии Гагарина» — цикле о космонавтах; и вот этот «Ленин такой молодой» — безобразная фальшивка, а «Усть-Илим» — вполне человеческое и до сих пор живое. Это ведь вполне про сейчас — «Над Москвой незнакомые ветры поют». Они поют, и неважно, что это ветры самого что ни на есть конечного конца. В этом тоже есть романтика и, как ни странно, надежда.
От Кристалинской до Юлиана
Нельзя отдельно не сказать об исполнителях ее песен: Пахмутова работала почти со всеми корифеями советской эстрады, и все ее любили. Даже Кобзон, в котором — будем честны — к концу комсомольско-партийно-депутатской карьеры мало осталось человеческого, к ней чувствовал особую нежность, потому что она ему, кажется, об этом человеческом еще напоминала. О том безусловно настоящем, что билось где-то на дне советского сознания, под всеми ледовыми и каменными нагромождениями. Ее любил и Муслим Магомаев — вероятно, самый серьезный и талантливый артист на советской эстраде, настоящий оперный певец, вполне органичный и в жанре советской лирической песни; лучшего исполнителя «Мелодии» не было, в этой песне не только Добронравов, но и весь корпус советских артистов признавался Пахмутовой в любви и благодарности. Правда, сейчас эта песня звучит скорей обращением самой России к истории, которая от нее отвернулась: «Что тебя заставило забыть мелодию любви?» Да вы же все и заставили, сколько можно.
Особенно хорошо удавались ее песни Майе Кристалинской — очень, казалось бы, советской женщине, на которой лежала печать ранней обреченности и даже какой-то, я бы сказал, фатальности. Она и прожила недолго, и с телевидения была вытеснена в семидесятые, и до перестройки не дожила; но символом шестидесятых — точней, одним из символов, потому что талантов было много — осталась. Вот у нее, при такой, казалось бы, бодрой, с ямочками, советской внешности, удивительные были глаза, глядящие сквозь публику, сквозь зрителя, вообще куда-то в неопределенную и скорее всего трагическую даль. Она и была та советская женщина, мечта молодых романтиков, которая никогда не дается в руки, потому что хочет непонятно чего.
С исчезновением этого женского типа появились женщины восьмидесятых и девяностых, которые как раз очень хорошо знали, чего они хотят; песен Пахмутовой они не пели, да она в девяностые почти и не писала их. Краткий опыт работы с сиропным певцом Юлианом показал, что у всякой птицы свое время петь, и Пахмутова это поняла очень быстро, хотя и продолжает изредка писать для кино (например для сериала «Крепкая броня»; можно я не буду его оценивать? Старались люди).
«Как молоды мы были!» — и мой вой тоже
Именно Пахмутова сочинила песню, ставшую визитной карточкой главного советского рок-голоса, выдающегося композитора и вокалиста Александра Градского. Сейчас никто не помнит чудовищный фильм «Моя любовь на третьем курсе» по сценарию, между прочим, главного позднесоветского драматурга-лениниста Михаила Шатрова. Мало кто помнит и «Яростный стройотряд» — песню оттуда же. Но вот «Как молоды мы были!» — это всеобщий дружный вой всех выживших советских людей, мой в том числе; хор всей советской эстрады, всей вырождавшейся, но на нынешнем фоне еще вполне живенькой культуры семидесятых; в этом хоре голоса всех советских шестидесятников, увязших в семидесятых, и всех героев «Неоконченной пьесы для механического пианино», вдруг понявших, что жизнь-то кончилась, не начинаясь.
Это отличные стихи, хотя очень простые, как почти всегда у Добронравова; конечно, эта песня не состоялась бы без пронзительного, с огромным диапазоном голоса Градского, взлетающего от баритона до фальцета, но она для него и написана. Она начинается как элегическая, но потом в ней звучит какая-то совсем не пахмутовская ярость — даже непонятно, откуда она берется в этой крошечной, 149 см, женщине; но когда она играет — а пианистка она виртуозная, — тоже непонятно, откуда возникает сила, заставляющая инструмент так разнообразно и мощно петь. Вот этот синтез великого, грозного и сентиментального — он в этой песне необычайно нагляден; и со смесью этих чувств — ярости, тоски, нежности — смотрим мы на свою советскую жизнь, которой не будет больше никогда.
Это же замечательно — «Нас тогда без усмешек встречали все цветы на дорогах земли» (несмотря на очень советское продолжение: «Мы друзей за ошибки прощали, лишь измены простить не могли»: конечно, кто изменяет жене, тот завтра изменит и Родине! О, измена, главный советский жупел, письма в райком, публичные разбирательства!). И голос Градского в этой песне — голос советского человека, оставшегося на голой земле, без всякой надежды: «Первый тайм мы уже отыграли!» (А теперь и второй отыграли, идет дополнительное время, которое сумасшедший арбитр тщетно пытается затянуть; есть надежда на пенальти, но слишком часто наши бьют в свои ворота, как артиллерия по своим.)
Когда Пахмутову будут чествовать по случаю юбилея, песня «Как молоды мы были!» будет звучать с прежней мощью. Если честно, только она и может стать гимном нынешней России.
Больше-то у нас ничего нету.
Мало что объединяет сегодня страну — разве что язык и валюта, а культура давно стала предметом раздоров. Но Пахмутова близка всем, потому что расцвет ее творчества пришелся на относительно мирные, вегетарианские и гуманные времена, на шестидесятые — семидесятые.
Гагарин, память о войне — уже не такая горячая и страшная, как раньше, — романтика дальних дорог, всё вот это. Не зря советские люди вспоминают Брежнева как идеального правителя, а так называемый застой — как идиллию, когда начальники сами жили и другим жить давали. По телевизору поют Сенчина, Гуляев и Кобзон, и кажется, что эта музыка будет вечной. Чья музыка? Пахмутовой, конечно, на стихи Добронравова. На ее фоне даже Таривердиев был радикальным экспериментатором. Пахмутова — удивительный синтез детства и старости, и застой был таким же синтезом: не зря говорят — «старый да малый». И на фоне ревущих девяностых или отстойных нынешних застой в самом деле ностальгически мил — именно как дошкольное детство или несколько маразматическая, но беззлобная дряхлость. Время было такое — старческое и детское.
Биография Пахмутовой небогата внешними событиями: она рано определилась с призванием, написала 500 песен, из которых не меньше сотни были советскими хитами, много ездила, щедро выступала, всегда окружена любовью слушателей и коллег. Она один из самых титулованных советских композиторов: один перечень ее наград занял бы нашу газетную полосу. Она Герой Социалистического Труда, у нее две Государственные премии, премия Ленинского комсомола, она народный артист СССР, кавалер двух орденов Ленина и ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. Ну так ведь и есть за что.
Девочка из Сталинграда
Родилась она близ Сталинграда — сейчас поселок Бекетовка стал частью города. В семье Николая Андриановича и Марии Амплеевны Пахмутовой было четверо детей. Аля — младшая. Отец играл на фортепиано, домре и балалайке. Его усилиями в бекетовском клубе имени Павших Борцов появился рояль, дома стояло пианино, и в 1933 году, вернувшись с матерью из кино, Аля стала одним пальцем подбирать мелодию из фильма. Услышав, как ребенок мучает инструмент, мать схватила самую толстую в доме книгу и — что бы вы думали? Нет, вовсе не врезала ребенку, а подложила книгу под нее, чтобы удобнее было играть. От такого поощрения Аля стала заниматься с утроенной энергией и уже в пять лет сочинила первую свою фортепианную пьесу «Петухи поют».
Она поступила сразу в две школы — в общеобразовательную и музыкальную. В музыкальную приходилось ездить поездом в Сталинград трижды в неделю, но Аля ни в какую погоду не соглашалась пропускать занятия. Первое ее публичное выступление состоялось 21 января 1938 года, в годовщину смерти Ленина — на траурном вечере они с отцом играли в четыре руки переложение Сороковой симфонии Моцарта.
Моцарт — любимый ее композитор: во время зимних Олимпийских игр 1976 года в Инсбруке Пахмутова, которая была в составе советской делегации, посетила зальцбургский Доммузей Моцарта и сыграла на его рояле (исполнялся «Турецкий марш» и первая часть 24-й симфонии). Этот же «Турецкий марш» 12-летняя Пахмутова сыграла в последний мирный день в радиоконцерте учеников музыкальной школы — она только что закончила четвертый класс. На следующий день в десять утра она играла собственный вальс на концерте победителей музыкальной олимпиады. Концерт был прерван — война.
Одна из первых бомб, обрушившихся на Сталинград, попала в здание музыкальной школы, там погибла первая учительница девочки — Мария Троицкая. Семью эвакуировали 6 августа 1942 года, Пахмутовы уехали в Караганду. В самом начале долгого пути эшелон едва не разбомбили — Пахмутова на всю жизнь запомнила немецкий бомбардировщик, который уже заходил на цель, но тут его сбили наши истребители.
Фальшивый пафос и душа народа
В 1943 году Алю отправили в Москву, в школу одаренных детей при консерватории. После нее она поступила в консерваторию, училась у Виссариона Шебалина, у него же закончила аспирантуру (тема диссертации — авторская партитура «Руслана и Людмилы» Глинки). У нее было несколько оркестровых сочинений, но с 1942 года она писала песни, и именно с песнями связана ее слава. Первую она написала на стихи Иосифа Уткина — «Если будешь ранен, милый, на войне»; на эти стихи написано несколько песен — самую известную, на музыку Каца, пел Вертинский, в его исполнении «Ее письмо на фронт» стало знаменитым, а вариант Пахмутовой впервые сыграли на ее восьмидесятилетии в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. И мне кажется, у нее лучше. А первая ее официально опубликованная и широко исполнявшаяся песня — «Путевая пионерская» (1949) на стихи Найденовой. Ну вы помните — «Хорошая погода, веселые деньки, отправимся в походы, наденем рюкзаки… И глину, и песчаник сумеем мы найти, геолог и ботаник, счастливого пути!» Как известно, в первом произведении уже закладываются мотивы всех последующих, так что Пахмутова в самом деле стала любимым композитором геологов, нефтяников, туристов и прочих благородных странников.
Ну а тут и оттепель, и самое счастливое и, не побоюсь этого слова, лирическое советское время: в 1956 году Пахмутова встретила идеального соавтора и мужа — актера, диктора и начинающего поэта Николая Добронравова, чье 90-летие страна так же торжественно отметила еще год назад. И они поженились, и большую часть своих песен Пахмутова написала на его стихи. Настоящую славу им обоим принесли как раз песни об освоении тайги, о строительстве ГЭС — о комсомольской, словом, романтике. Вы все знаете эти шедевры, которые Пахмутова сочиняла один за другим, — «Нас мечта зовет» (это песня девушек, уезжающих на целину), «Геологи», «Марш молодых строителей», «Стоит туман над Енисеем», «Город мой, Воркута», «Камчатка», «Куба — любовь моя» (Куба — в том же первопроходческом ряду), «Гудят сирены над Ангарой», «Падунские пороги», «Письмо на Усть-Илим»… И вот я отлично понимаю, как легко иронизировать над всем этим, что легко укладывается в понятие «Песни о тревожной молодости». Да и издевались все кому не лень — мы, дети застоя, советскую эстраду не то чтобы не слушали (как можно было ее не слушать, когда она звучала из каждого утюга?), но как-то ее положено было презирать за фальшь и пафос. А между тем Тото Кутуньо, который начал в Россию активно ездить с конца семидесятых, сказал: ребята, берегите вашу эстраду, в ней душа народа. Мы свою не сберегли.
И действительно, советская эта эстрада была продолжением лучших качеств русского фольклора. А что пафос там был фальшивый — ну извините, было же некоторое количество людей, которые ехали действительно за туманом, как пелось у Кукина, а не за деньгами, как пелось в пародии? На Хрущева так и ополчились именно потому — хоть он далеко не зверь был, а на общем фоне так и почти гуманист, — что его эпоха поманила надеждами и обманула, и это был последний раз, когда кто-то во что-то поверил. В семидесятые уже рапортовали и клялись на чистом автопилоте.
На два голоса
Тандем Пахмутовой и Добронравова — это не так просто, как может показаться. То есть это на порядок сложнее, чем, допустим, лирика Эдуарда Асадова — тоже, кстати, по-своему профессиональная. Тут звучат именно два голоса, слова и музыка образуют интересное музыкальное единство — потому-то этот союз и оказался таким прочным. Слова Добронравова — подчеркнуто советские, плакатные, простоватые: «Забота у нас такая, забота у нас простая — жила бы страна родная, и нету других забот… И снег, и ветер, и звезд ночной полет тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет». Ну нормальная, в общем, советская песня, да? Но музыка Пахмутовой — она подзвучивает весь этот плакат довольно неожиданным образом.
Она, хороший мелодист, профессиональный оркестровщик, многажды говорила, что мелодия в песне — далеко еще не все, и аранжировки у нее блестяще продуманы, даром что искусство советского песенника — вполне прикладное; но и Шостакович не брезговал упражнениями в этом жанре. И вот если взять ту же «Песню о тревожной молодости», музыка ее — таинственная и в самом деле тревожная, в ней есть та тревога, которая возникает в советском человеке, существе в общем-то ограниченном, при виде огромного и, видимо, враждебного пространства, которое предстоит осваивать. Это может быть пространство тайги, допустим, или тундры, а может быть — пространство гор и морей, а может быть — космоса, а может быть — старости и смерти. Это ведь и есть главный советский пафос, что бы там ни писали и ни говорили люди плоского мышления: не угнетения, не садомазохистского подчинения, не постоянного взаимного издевательства, что присутствует в любом человеческом сообществе и при всяком строе, — а освоения пустынных пространств.
Советская власть беспрерывно что-то осваивала — пески, горы, леса; иногда ценой уничтожения этих прекрасных первозданных ландшафтов, да, — но зато как отлично в них вписались ЛЭП, эти гигантские шагающие башни! Как встроилась в Россию железная дорога! Как выросли среди тайги эти аляповатые, разноцветные советские города — памятники экспансии! А без этой экспансии было нельзя, и смысл ее был не хозяйственный, не в одной выгоде было дело — хотя, конечно, тюменская нефть отсрочила экономический крах Советского Союза на доброе десятилетие. Смысл ее был в том, что постоянно надо кудато расширяться: если советский человек заглянет в себя, он обнаружит отсутствие души. Вот откуда его постоянная тревога, вот почему его все время зовут какие-то дали — всех лирических героев они звали, Бернеса, Кристалинскую, Невскую, Трошина (в особенности Трошина!) и вокзальный квартет «Аккорд».
Нельзя не стремиться, потому что иначе — тревога, а тревога — от пустоты. Ее надо постоянно чем-то заполнять, потому что глядеть в себя — это преступное самоедство. Внутреннее пространство должно быть постоянно продуваемо ветром дальних дорог. И этот ветер гудит и свистит в лучших песнях Пахмутовой, ее герой все время куда-то едет, мучительно боясь остановиться: в Братск, в Усть-Илим, на Камчатку! И отличный композитор Давид Тухманов написал песню, которая и в репертуаре Пахмутовой была бы вполне органична: «Мой адрес — Советский Союз». Но сколько ни колеси, тревогито не заглушишь — и музыка Пахмутовой добавляла плакатным, сознательно одномерным словам Добронравова именно внутренней тревоги. Это чувствуется и в космическом цикле — потому что в космос человек устремляется, когда на Земле дальше бежать некуда, когда уперлись со всех сторон в океаны, что и случилось с Советским Союзом.
Тревожная грусть
Причем непонятно уже, чья это экспансия — то ли власть неостановимо расширяет страну, стремясь чем-нибудь занять население, то ли само население как можно дальше убегает от власти туда, где не найдут, пока не завидит перед собой ледовитую водную даль. И то чувство, с которым советский человек смотрит на буйные волны или на дальние звезды, — оно и называется советской романтикой и слагается из нескольких составляющих.
Во-первых, это чувство соприродности советской власти и этих пространств: они одинаково бесчеловечны. Во-вторых, это та самая неукротимая и неотступная внутренняя тревога на месте отсутствующей души. И в-третьих, это пронзительная детская печаль (советский человек ведь так и не вырос, даже если много воевал): печаль одинокого человеческого существа на фоне огромного и холодного мира. Этим чувством вдохновлены все лучшие советские песни семидесятых, все фрески в таежных и приполярных дворцах культуры и олимпийских дворцах, все фильмы о Гагарине и космосе, все пронзительные мультики типа «Умки».
В песнях Пахмутовой и Добронравова своеобразное величие достигается не совершенством слов или мелодичностью музыки, но именно их сочетанием, тонким соотношением детской печали и государственной мощи, плаката и частного письма (обычно говорилось «девичьего», насаждалось всякого рода девичество — и в смысле девственности, и в смысле скромной грусти). Это точно пойманная советская эмоция, и это делает творчество Пахмутовой ценным хотя бы в историческом смысле — она зафиксировала это состояние души, которого больше нет.
Современное идейное искусство — это «Я забиваю сваю, я сваю забиваю». Знаете такую песню? А она есть. Про Крымский мост. Написал ее хороший, наверное, человек, строитель, он не профессионал. Но запрос угадал очень профессионально: «Можно прыгать и плакать, что нечем дышать, а по мне лучше строить, чем разрушать». То есть что нечем дышать — они прекрасно чувствуют, но они на это забивают. В этом и есть разница — тревожная грусть Пахмутовой и забивание нашего времени.
«Надежда» как документ эпохи
Пахмутовские песни делились на несколько тематических групп: спортивные (самые примитивные), таежные (самые лирические), космические (синтез спорта и тревожной грусти), но были и просто песни вне тем. Обычная любовная или пейзажная лирика, и тут попадались подлинные удачи. Например, «Чайка над волной», которая особенно хорошо выходила у Сенчиной, там и слова не такие простые — «Как ты был красив, опаленный морским огнем!» Я ее однажды в армии как услышал по телевизору, так чуть не заплакал, хотя в армии не над таким заплачешь, я там однажды над стихотворением Николая Грибачева чуть не прослезился. Но это вообще здорово — «Чайка на борту, чьим ты плачешь голосом?» — хотя и смешно сейчас, на взрослый-то глаз, и смешны эти трогательные электрогитарные запилы, такое стремление соответствовать эпохе… Но как не спеть собственной молодости — «Только отзовись из холодной дали морской»? Советская даль, да, но другой мы не видели. И уж совсем бесспорная удача — «Надежда», главная, вероятно, песня Пахмутовой, самая известная уж точно.
«Надежда» прославилась в исполнении Анны Герман, хотя пели эту вещь многие, в том числе Кобзон и Лещенко. Но именно Герман придала ей то очарование, без которого эту вещь уже не представишь: акцент при пении у нее почти не чувствовался, и красота у нее была не чужеземная, а самая что ни на есть славянская, но ясно было, что вся она не отсюда, что она сюда ненадолго (так и оказалось). Пела она ее, как блоковская Незнакомка, которая в одноименной пьесе была звездой, слетевшей на Землю. И не говорите, что грешно связывать с Блоком советскую пошлую эстраду: в Серебряном веке была своя пошлость, своя романсовая нота, и у Блока много этой пошлости, превращенной им в драгоценный факт культуры.
«Надежда» — советский романс, пошлый, да, красивый, да — и все-таки драгоценный, все-таки сверкающий, потому что это документ эпохи, потому что в нем, как во всяком шедевре, сходятся полюса. Это можно было петь на комсомольском съезде, а можно — у костра; это песня патетическая и вместе интимная, и у советских авторов иногда такое случалось. Иногда секретарь Союза писателей сочинял песню «В землянке», а секретарь Союза композиторов, каким заслуженно и добросовестно была Пахмутова, сочинял искренний и горький гимн советской жизни. Советский человек был вечно в командировке, весь Союз был ему Родиной, а Родины в интимном и подлинном смысле у него не было, потому что везде он был чужаком, и во всех аэропортах Советского Союза ему хамили, подавая одну и ту же несъедобную котлету. Но тем не менее ему светила надежда.
На что он, идиот, надеялся, в какое светлое будущее на цыпочках заглядывал? Всегда, все семьдесят лет на чтото надеялся, пока все это не обломалось в одночасье, показав ему за сценическим задником голый красный кирпич. Но надежда ведь хороша безотносительно к результату. И потом, скажу я вам, в советской жизни действительно надо быть спокойным и упрямым, иначе не то что «радости скупые телеграммы», но и скупой ежедневный паек пролетит мимо тебя. В советской жизни не было ничего надежного и постоянного, кроме надежды, — и надежде, компасу земному, посвящена лучшая песня самого стабильного песенного тандема; она еще и прекрасно оркестрована — скромно, без патетики, и потому ее одинаково любили советские вожди и их жертвы. Именно эта песня и будет помниться — а вовсе не комсомольские дежурные баллады типа «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ле-нин та-кой ма-ла-дой, и юный! Октябрь! Впереди!» Это была советская власть с человеческим лицом, да, как и в «Созвездии Гагарина» — цикле о космонавтах; и вот этот «Ленин такой молодой» — безобразная фальшивка, а «Усть-Илим» — вполне человеческое и до сих пор живое. Это ведь вполне про сейчас — «Над Москвой незнакомые ветры поют». Они поют, и неважно, что это ветры самого что ни на есть конечного конца. В этом тоже есть романтика и, как ни странно, надежда.
От Кристалинской до Юлиана
Нельзя отдельно не сказать об исполнителях ее песен: Пахмутова работала почти со всеми корифеями советской эстрады, и все ее любили. Даже Кобзон, в котором — будем честны — к концу комсомольско-партийно-депутатской карьеры мало осталось человеческого, к ней чувствовал особую нежность, потому что она ему, кажется, об этом человеческом еще напоминала. О том безусловно настоящем, что билось где-то на дне советского сознания, под всеми ледовыми и каменными нагромождениями. Ее любил и Муслим Магомаев — вероятно, самый серьезный и талантливый артист на советской эстраде, настоящий оперный певец, вполне органичный и в жанре советской лирической песни; лучшего исполнителя «Мелодии» не было, в этой песне не только Добронравов, но и весь корпус советских артистов признавался Пахмутовой в любви и благодарности. Правда, сейчас эта песня звучит скорей обращением самой России к истории, которая от нее отвернулась: «Что тебя заставило забыть мелодию любви?» Да вы же все и заставили, сколько можно.
Особенно хорошо удавались ее песни Майе Кристалинской — очень, казалось бы, советской женщине, на которой лежала печать ранней обреченности и даже какой-то, я бы сказал, фатальности. Она и прожила недолго, и с телевидения была вытеснена в семидесятые, и до перестройки не дожила; но символом шестидесятых — точней, одним из символов, потому что талантов было много — осталась. Вот у нее, при такой, казалось бы, бодрой, с ямочками, советской внешности, удивительные были глаза, глядящие сквозь публику, сквозь зрителя, вообще куда-то в неопределенную и скорее всего трагическую даль. Она и была та советская женщина, мечта молодых романтиков, которая никогда не дается в руки, потому что хочет непонятно чего.
С исчезновением этого женского типа появились женщины восьмидесятых и девяностых, которые как раз очень хорошо знали, чего они хотят; песен Пахмутовой они не пели, да она в девяностые почти и не писала их. Краткий опыт работы с сиропным певцом Юлианом показал, что у всякой птицы свое время петь, и Пахмутова это поняла очень быстро, хотя и продолжает изредка писать для кино (например для сериала «Крепкая броня»; можно я не буду его оценивать? Старались люди).
«Как молоды мы были!» — и мой вой тоже
Именно Пахмутова сочинила песню, ставшую визитной карточкой главного советского рок-голоса, выдающегося композитора и вокалиста Александра Градского. Сейчас никто не помнит чудовищный фильм «Моя любовь на третьем курсе» по сценарию, между прочим, главного позднесоветского драматурга-лениниста Михаила Шатрова. Мало кто помнит и «Яростный стройотряд» — песню оттуда же. Но вот «Как молоды мы были!» — это всеобщий дружный вой всех выживших советских людей, мой в том числе; хор всей советской эстрады, всей вырождавшейся, но на нынешнем фоне еще вполне живенькой культуры семидесятых; в этом хоре голоса всех советских шестидесятников, увязших в семидесятых, и всех героев «Неоконченной пьесы для механического пианино», вдруг понявших, что жизнь-то кончилась, не начинаясь.
Это отличные стихи, хотя очень простые, как почти всегда у Добронравова; конечно, эта песня не состоялась бы без пронзительного, с огромным диапазоном голоса Градского, взлетающего от баритона до фальцета, но она для него и написана. Она начинается как элегическая, но потом в ней звучит какая-то совсем не пахмутовская ярость — даже непонятно, откуда она берется в этой крошечной, 149 см, женщине; но когда она играет — а пианистка она виртуозная, — тоже непонятно, откуда возникает сила, заставляющая инструмент так разнообразно и мощно петь. Вот этот синтез великого, грозного и сентиментального — он в этой песне необычайно нагляден; и со смесью этих чувств — ярости, тоски, нежности — смотрим мы на свою советскую жизнь, которой не будет больше никогда.
Это же замечательно — «Нас тогда без усмешек встречали все цветы на дорогах земли» (несмотря на очень советское продолжение: «Мы друзей за ошибки прощали, лишь измены простить не могли»: конечно, кто изменяет жене, тот завтра изменит и Родине! О, измена, главный советский жупел, письма в райком, публичные разбирательства!). И голос Градского в этой песне — голос советского человека, оставшегося на голой земле, без всякой надежды: «Первый тайм мы уже отыграли!» (А теперь и второй отыграли, идет дополнительное время, которое сумасшедший арбитр тщетно пытается затянуть; есть надежда на пенальти, но слишком часто наши бьют в свои ворота, как артиллерия по своим.)
Когда Пахмутову будут чествовать по случаю юбилея, песня «Как молоды мы были!» будет звучать с прежней мощью. Если честно, только она и может стать гимном нынешней России.
Больше-то у нас ничего нету.