Как сказал Гёте / Между морозами / «Дело астрономов»
Как сказал Гёте
Впервые опубликованы письма Александра I к его сестре, великой княгине Марии Павловне
Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна: Переписка из трёх углов (1804–1826). Извлечения из семейной переписки великой княгини Марии Павловны. Дневник [Марии Павловны] 1805–1808 годов / подготовка писем – Е. Дмитриевой и Ф. Шедеви. М.: НЛО.
На «Вы» и по-французски – как иначе могла выглядеть переписка российского императора с его сестрой в начале XIX века? В книге впервые публикуются письма Александра I к его сестре, великой княгине Марии Павловне, а также письма к великой княгине от императрицы Елизаветы Алексеевны. Самые ранние письма датированы 1804 годом, годом свадьбы Марии Павловны и её четвероюродного брата Карла Фридриха, наследного герцога Саксен-Веймар-Эйзенах. Молодые уехали в Веймар, где их ждали Шиллер, Виланд и Гёте. Как директор театра Гёте заказал приветственную пьесу на приезд великокняжеской четы как раз другу Шиллеру, пьеса оказалось последним законченным произведением великого драматурга. Гёте, надо сказать, занимает важное место в книге – он много общался с Марией Павловной, посвящал её в тонкости изобразительного искусства и высоко ценил свою постоянную собеседницу: «Я знаю герцогиню с 1804 года и имел множество случаев изумляться её уму и характеру. Это одна из самых лучших и выдающихся женщин нашего времени, и она была бы таковой, если бы и не была государыней».
Переписка длилась до смерти Александра, а последние письма от Елизаветы Алексеевны относятся уже к 1826 году. За эти годы брат и сестра даже вступили формально в состояние войны – во время Наполеоновских походов герцогство Саксен-Веймар приняло сторону французов, но Мария Павловна покинула Веймар, когда его заняли наполеоновские войска. Зато на Венском конгрессе, когда победители делили Германию, Александр и его сестра вместе занимались решением дипломатических проблем: независимость Веймарского герцогства от Саксонии во многом сохранялась благодаря братьям-императорам.
В приложении печатаются фрагменты переписки Марии Павловны с матерью, братьями Константином и Николаем, герцогом Карлом Августом Саксен-Веймарским и его сыном Карлом Фридрихом, а также письма к Марии Павловне русских литераторов, в том числе Карамзина и Лажечникова. Впервые на русском публикуется также дневник Марии Павловны за 1805–1808 годы, здесь тоже есть записи о Гёте. Их автор как-то рассматривала с поэтом «арабески, выполненные художником по фамилии Рунге из Померании; они восхитительны; Гёте сказал, что это мистически-христианские арабески, и он уверен, что они содержат тайный смысл: слушая, как Гёте их разъяснял, можно было подумать, что он знает их значение; неизвестно, чем восхищаться больше: воображением, которое создало эти орнаменты, умелой рукой, которая их так хорошо начертала, или гением, объяснившим их нам. Я никогда не забуду этого впечатления».
Именно у Гёте Мария Павловна увидела столь поразившую её гравюру с картины Клода Лоррена «Упадок Римской империи» (1644). Одна из историй, рассказанных в примечаниях к дневнику (а примечания в таких книгах надо читать обязательно!), напоминает о сложной проблеме реституции, к которой, как выясняется, двести лет назад относились довольно просто. Рассказывая о картинах Клода Лоррена «Четыре времени суток» (1666) – Мария Павловна видела их во время путешествия в Кассель – комментаторы уточняют, что те «были приобретены ландграфом Вильгельмом VIII в 1750-е годы и вошли в число тех многочисленных произведений искусства, которые после завоевания Гессен-Касселя в 1806 году попали как военные трофеи в музей Наполеона. Часть этого собрания получила Жозефина Богарне в дар от генерала Лагранжа в Мальмезоне. После её смерти сын Эжен продал картины Александру I. Ныне они находятся в Эрмитаже». Довольно невинная по нынешним временам схема – один отнял, другой подарил, третий продал…
Само путешествие описано в дневнике со множеством любопытных деталей. Так, «мостовые дороги в Гессене нельзя назвать ни приятными, ни удобными, они вымощены маленькими камушками, которые делают их весьма неприятными». При этом «в Гессене легко заметить, что крестьяне и жители вообще имеют вид оборванцев; они почти все попрошайничают». В Касселе же герцогиня выполнила стандартную программу туриста, посетив Музей восковых фигур – роль знаменитостей в отсутствие телевидения и бульварной прессы выполняли «гессенские ландграфы и их супруг, начиная с Филиппа Великодушного. Они все в костюмах своего времени, в натуральную величину, но изображены сидящими».
Жаль, что не сохранился более поздний дневник, например, за 1841 год, когда Мария Павловна пригласила в Веймар в качестве придворного капельмейстера Франца Листа.
Между морозами
В Новой Третьяковке на Крымском валу вспомнили об оттепели
Оттепель / Гос. Третьяковская галерея. – М., 2017. – 720 с.
Выставка продлится до 11 июня.
Фильм «Июльский дождь» Марлена Хуциева и любимовские спектакли Театра на Таганке, до мелочей весенние полотна Юрия Пименова и споры «физиков и лириков», эйфория покорения космоса и академгородки как символы новой эры… У оттепели много символов и знаковых произведений, они – то немногое, что хочется забрать с собой из советского прошлого в будущее. В поре 1950–1960-х годов много наивного, но много и честного, порывистого и молодого. В книге, вышедшей по случаю большой выставки в Новой Третьяковке на Крымском (так привычное музейное пространство обозначено теперь в официальном буклете), рассказывается о том, как СССР пытался открыться миру, как многие мечтали об ином настоящем и как результаты выглядят скорее обескураживающими, но тем не менее вдохновляющими.
Здесь не только воспроизводятся все экспонаты выставки (говорят, их должно было быть на 500 больше, но все не уместилось в залы), но и приводятся тексты 25 авторов о самых разных областях жизни, от дизайна квартир и общественных пространств до нового отношения к пляжу и личной жизни. Саксофонист и композитор Алексей Козлов публикует «Воспоминания джазмена, пережившего все стадии оттепели», Анна Колчина пишет об иностранном радиовещании на территории СССР, а Борис Орлов – о «туристской оттепели», советском выездном (зарубежном) туризме.
После многих лет добровольного затворничества государство тогда изменило политику и стало хоть кого-то выпускать за рубеж. Художники в путешествиях ещё оставались социально-критичны, делая исключение лишь для Кубы, но идеология подрывалась бытом, да и две большие зарубежные выставки, прошедшие в Москве, американская (1959) и французская (1961), многое изменили в сознании людей. Ещё больше это сознание изменяли новые цели, будь то целина или освоение космоса, но во главе угла стояла пропаганда труда как такового, отчётливо проявляющаяся в знаковых картинах тех лет, таких как «Строители Братска» Виктора Попкова. В итоге привычная идеология взяла верх над попытками переосмыслить лагерный опыт (в книге воспроизводится, в частности, редкий портрет Варлама Шаламова работы Бориса Биргера из собрания Вологодской областной картинной галереи), над желанием иначе взглянуть на образ Ленина и роль Троцкого. Этим, в частности, занимался кинорежиссёр Юлий Карасик. «Шестое июля» с Юрием Каюровым и Аллой Демидовой ему ещё дали снять, а вот «Брестский мир» уже нет. Рецессия оказалась куда более жёсткой и длительной, чем сама оттепель, инициатором завинчивания гаек оказался в итоге тот, кто оттепели поначалу не противился и даже во многом ей потворствовал – сам Хрущёв.
Когда оттепели пришёл конец, вопрос сложный. Формально границы книги ограничены публикуемой здесь хронологией – 1953–1968, от смерти Сталина до подавления Пражской весны. Многие готовы отнести начало новой политической стагнации к 7 марта 1963 года, когда на встрече с интеллигенцией в Кремле Хрущёв кричал Вознесенскому: «…теперь уже не оттепель и не заморозки – а морозы. Да, для таких будут самые жестокие морозы!» Но куда более очевидной вехой представляется Новочеркасский расстрел рабочих в июне 1962 года, вот когда руководство партии показало, что больше всего на свете боится свободы и перемен, которые могут лишить её власти, что нет преступления, на которое партия не готова была бы пойти ради сохранения этой власти.
Впрочем, исторический анализ не выглядит сильной стороной этого сборника, хотя многие авторы и пытаются связать воедино художественное и социальное. Эстетика немыслима вне такого единства, приключения даже самой игривой формы связаны со своим временем. Но невозможно не отдать должное составителям сборника – они попытались взглянуть на важнейший период советской жизни максимально широко, напомнили публике о многих полузабытых именах, таких как первоклассный график Герман Черёмушкин, или таких неизвестных современной молодёжи феноменах, как бассейн «Москва», построенный на месте снесённого храма Христа Спасителя и так и не построенного Дворца Советов. Фотографии исчезнувшего бассейна занимают важное место среди иллюстраций книги, невольно подчёркивая особенность любой эпохи: она преходяща.
«Дело астрономов»
На суде Козырев сказал: «Я не читал Энгельса, но знаю, что Ньютон – величайший из учёных, живших на Земле». Этого хватило для нового срока
Александр Строганов. Время есть тело. О теории времени Н.А. Козырева. – М.: Традиция.
Жанр этой книги определён как «художественно-научный», по сути, это порой поэтический, но в основном вполне учёный комментарий к известной работе русского астрофизика Николая Александровича Козырева (1908–1983) о свойствах времени «Причинная или несимметричная механика в линейном приближении».
Геолог и писатель Александр Николаевич Строганов (1932–1988) принадлежал к ближнему кругу Козырева в последние годы его жизни, когда официальная наука отвернулась от него, признав маргинальной теорию «причинной механики» (теорию времени). Между тем в русской культуре эта теория занимала – а для многих по-прежнему занимает – довольно важное место. Её проверкой и опровержением занималась специально созданная комиссия Академии наук, в состав которой входил даже Борис Стругацкий, одно время работавший в Пулковской обсерватории, где до войны трудился и сам Козырев.
Николай Козырев был арестован по «делу астрономов» на торжественном вечере 6 ноября 1936 года на балу в Доме архитектора, располагавшегося в Юсуповском дворце. Всего по делу проходили более ста человек, обвинявшихся в «участии в фашистской троцкистско-зиновьевской террористической организации, возникшей в 1932 году по инициативе германских разведывательных органов и ставившей своей целью свержение советской власти и установление на территории СССР фашистской диктатуры» (из справки Управления КГБ по Ленинградской области от 10.03.89). Козырева судили дважды, второй раз – когда он уже отбывал срок в Норильске. В качестве нового обвинения предъявлялась какая-то нелепица – что Козырев сторонник теории расширяющейся Вселенной, что он считает Есенина (в другом варианте рассказа самого учёного – Гумилёва) хорошим поэтом, а Дунаевского – плохим композитором, а во время драки в бараке утверждал, что бытие не всегда определяет сознание. Апофеозом же юридической шизофрении можно считать обвинение в том, что астроном не был согласен с фразой Энгельса о том, что «Ньютон – индуктивный осёл». На суде Козырев ответил председательствующему: «Я не читал Энгельса, но знаю, что Ньютон – величайший из учёных, живших на Земле». Этого хватило для нового срока.
Козыреву повезло – его освободили досрочно, сказались заслуги перед физикой звёзд. Он занимался теорией протяжённых звёздных атмосфер и особенностями выходящего из них излучения. Сегодня она называется теорией Козырева – Чандрасекара (американский астрофизик Субраманьян Чандрасекар обобщил эту теорию; в 1983 году получил Нобелевскую премию по физике). Уже после освобождения Николай Козырев обнаружил в спектре тёмной части диска Венеры эмиссионные полосы, две из которых были приписаны молекулярному азоту (докторская диссертация была защищена Козыревым спустя три месяца после выхода из лагерей).
Соавтором некоторых работ Козырева был Виктор Амбарцумян, они, в частности, впервые оценили массы газовых оболочек, выброшенных новыми звёздами. Судьбы этих учёных сложились по-разному – после защиты диссертации в Пулковской обсерватории Амбарцумян начал преподавать в Ленинградском университете, его карьера развивалась стремительно, после войны он возглавил Академию наук Армении. Козырев же, хоть и получил после освобождения место сперва в Крымской, а затем вновь в Пулковской обсерватории, был в 1979-м уволен без назначения пенсии, лишь должность внештатного консультанта спасла его от нищеты.
Конечно, ошибки бывают и у великих учёных – Эйнштейн долгие годы бился над казавшейся многим заблуждением «единой теории поля». Но главное для исследователя – всю жизнь оставаться автором неудобных вопросов. Козырева пытались лишить этой привилегии думающего человека. У его теории времени много последователей, некоторые из них настолько пассионарны, что создают сегодня новые тексты и приписывают их авторство Козыреву. Но специфичные адепты не повод для насмешек, куда важнее стихотворение Андрея Вознесенского, зафиксировавшее особую роль учёного в культуре:
Есть русская интеллигенция.
Вы думали – нет?
Есть. Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.
Есть в Рихтере и Аверинцеве
земских врачей черты –
постольку интеллигенция,
постольку они честны.
«Нет пороков в своём отечестве».
Не уважаю лесть.
Есть пороки в моем отечестве,
зато и пророки есть.
Такие, как вне коррозии,
ноздрей петербуржской вздет,
Николай Александрович Козырев –
небесный интеллигент.
Он не замечает карманников.
Явился он в мир стереть
второй закон термодинамики
и с ним тепловую смерть.
Когда он читает лекции,
над кафедрой, бритый весь –
он истой интеллигенции
указующий в небо перст.
Воюет с извечной дурью,
для подвига рождена,
отечественная литература –
отечественная война.
Какое призванье лестное
служить ей, отдавши честь:
«Есть, русская интеллигенция! Есть!»
У книги необычная обложка, она сделана из алюминизированного материала, что позволяет использовать книгу как экран/отражатель по отношению к распространению «плотности времени». Это один из важнейших терминов, предложенных Козыревым.