Дела писателей-графоманов в 1930-е годы 1935-гл
В 1934 году партия создала Союз советских писателей. В обмен на правильную позицию писателям было гарантировано прекрасное по тем временам содержание – пособия, квартиры, отдых в санаториях, одежда. Сотни графоманов стремились попасть в ССП, пробивая себе дорогу доносами и истериками. Три примечательных дела в этом ряду – «писателей» Простого, Блюм и Хенкиной…
«Для взращивания каждого злака необходим навоз». Слова эти прозвучали на отчётном собрании Ленинградского отделения Литфонда, состоявшемся в марте 1936 года. И речь шла о необходимости защищать право писателя… на плохую книгу, на литературный брак, то есть на этот самый «навоз».
Некоторые участники собрания, в том числе Г.Шилин, П.Грабарь и другие, заявляли: «Не может быть такого случая, чтобы член или кандидат ССП мог написать книгу, которую нельзя исправить». По их мнению, Союз писателей был обязан проверять правильность отклонения издательством каждой книги, и, если книга действительно плохая, он и Литфонд «должны прикрепить к писателю редакторов и консультантов, — до тех пор пока книга не будет спасена».
Таким образом, даже у бездарности в то время была хорошая возможность обосноваться в Советском союзе писателей и пригодиться там хотя бы в качестве навоза. Тем более что официальному советскому писателю полагалось отличное по тем временам содержание – на фоне голода, царившего в стране, и дефицита других базовых ценностей человека – своего угла, одежды, отдыха.
Постановление СНК СССР об образовании Литературного фонда СССР вышло 28 июля 1934 года – именно на его и возлагалось материальное обеспечение писателей.
Так, членам ССП полагались следующие виды помощи: специальные пособия начинающим авторам, возвратные пособия, безвозвратные пособия в случаях тяжелого материального положения. Была установлена выдача пособий всем членам Литфонда в случае нетрудоспособности в размере от 200 до 600 рублей в месяц, причём для членов ССП — до 1 тысячи рублей. Пособие не могло превышать 6 тысяч рублей в течение года для членов ССП и 3 тысяч рублей — для остальных членов Литфонда.
Кстати, расходы Литфонда на писательские нужды в разных регионах были неодинаковы. Так, в 1939 году в Москве на одного писателя в среднем затрачено 1900 рублей в год, в Ленинграде — 1600, в Туркмении — 1000. Средняя сумма ссуды на одного писателя по всему Литфонду составляла 1612 рублей.
Средняя зарплата в СССР в 1938 году составляла 289 рублей в месяц, или около 3400 рублей в год. На первый взгляд, в среднем член ССП имел в 2 раза меньше, чем рабочий. Однако тут следует учесть, что за содержанием в ССП в основном обращались те, кто почти не печатался, а потому не имел гонораров. Маститые же писатели зарабатывали на гонорарах по 5-10 тысяч рублей в месяц и выше (типа Алексея Толстого или Шолохова). Также кроме денег писателям-графоманам полагалась от ССП и другая помощь, кроме денежной. Приведём пару примеров.
К примеру, никому сегодня (да и в 1930-е) неизвестный драматург Б. Бобович каждый месяц в течение 1937 года получал субсидии от 300 до 400 рублей (т.е. на 30% выше средней зарплаты по стране). Затем ему выдали двухмесячную путёвку на курорт и 400 рублей на дорогу. Оттуда он постоянно посылал телеграммы с просьбой выслать ещё денег. После третьей телеграммы Литфонд не выдержал натиска и выслал ещё 150 рублей. Сразу же после возвращения в Москву Бобович отправился в Литфонд просить ещё 400 рублей.
В том же году Литфонд направил в Секретариат Правления ССП записку, в которой информировал о своей помощи писателю Чурилину. Тот несколько лет не занимался литературным трудом и, не имея источников трудового дохода, систематически обращался в Литфонд за ссудами. В период с 1936-го по 1 августа 1938 года ему было выдано пособий на сумму 9201 рубль.
Литератор не платил за квартиру, и Литфонд был вынужден, во избежание выселения Чурилина, дважды погашать его крупные задолженности по квартплате. Кроме того, в 1937 году ему было выдано 500 рублей на покупку одежды. Чурилин сделал попытку возобновить литературную деятельность и сдал в Литфонд для перепечатки свою рукопись, «но последняя оказалась по содержанию бредовой и настолько порнографической, что машинное бюро Литфонда отказалось ее перепечатать».
Неудивительно, что попасть на такую вольготную жизнь хотели множество литераторов. Для этого надо было стать членом ССП. Приведём три таких склочных случая, о которых в то время сообщала печать.
9 января 1935 года на заседании Секретариата ССП обсуждалось дело Мирры Хенкиной, которая жаловалась на то, что издательства не публикуют её стихи. Она считала, что причина этого — травля со стороны еврейской группы Укрнацмениздата. Ранее, когда Хенкиной было отказано в приеме в ССП, ряд писателей (Добрушин, Маркиш, Кушниров, Фанинберг) подписали письмо протеста, и в Союз её все же приняли.
Как выяснилось, письмо эти люди подписали, находясь под сильным давлением Хенкиной и в силу своего мягкосердечия. Но позднее они же отказывались включать её произведения в альманахи и сборники. По заявлению Нусинова и Литвакова, единственной причиной этого было неудовлетворительное качество её стихов. По их мнению, М.Хенкина была не поэт, а графоман.
В.Ставский и Вс.Иванов считали необходимым тщательно разобраться в деле, так как имели место слишком серьёзные взаимные обвинения сторон. По мнению А.Щербакова, в любом случае дело представляло серьезный общественный интерес: ведь если М.Хенкину не печатали по объективным причинам, то имело место беспринципное поведение группы еврейских писателей, протестовавших против отказа Хенкиной в приеме в ССП. Так или иначе, имело место издевательство над человеком, потому что в течение трех лет её заверяли, что она поэтесса, но при этом не печатали, чем довели до тяжелого угнетённого состояния. Было принято решение создать комиссию, которой поручили разобраться в обстоятельствах дела в течение десяти дней.
Однако десяти дней не хватило — дело затянулось на несколько лет. Точку в нём поставило решение Правления ССП, которое признало, что заявление Хенкиной, Любомирского и Фанинберга о положении в еврейской секции ничем не обосновано и носит клеветнический характер. М.Хенкину, «которая в течение целого ряда лет ведёт клеветническую деятельность в отношении еврейской секции и, принимая во внимание, что она не имеет литературных данных для того, чтобы находиться в составе ССП», из организации исключили.
В 1937–1938 годах рассматривалось дело Игната Простого (Моисеенко). Убеждённый в своём литературном таланте и, естественно, в том, что талант этот недооценивают, он оказался без средств к существованию и в затруднительных обстоятельствах семейно-бытового характера (необходимо было уплатить алименты, на что не хватало денег, а в случае неуплаты ему грозили суд и тюремное заключение).
Со слов В.Катаева ситуация выглядела следующим образом. Он прочёл рукопись И.Простого и написал рецензию с изложением основных недостатков работы. Из последующих писем Простого выяснилось, что он нуждается не только в творческой, но и в материальной помощи, так как ушёл с основной работы, чтобы посвятить себя творчеству.
В письме В.Ставскому В.Катаев писал: «Я не очень уверен, что по окончании эта рукопись годится для печати, да и по возрасту своему, насколько можно понять из письма, автора вряд ли можно причислить к категории „молодых рабочих авторов“». Однако приходит Валентин Петрович к совершенно изумительному выводу: «Но ввиду того, что тон его писем почти отчаянный, а союз, вообще говоря, оказывает такого рода помощь „начинающим“, я думаю, что сделать это надо». Далее в письме идёт приписка от руки: «Для того, чтоб помогать ему, — надо знать точно — талантлив ли он, — иначе совсем испортим человека, а он и без того, — горд до странности».
Работники ССП совершенно растерялись. К.Федин отправил записку в Бюро Президиума ССП: «Что делать с Игн. Простым? Оба отзыва резко отрицательны. Помогать Простому — значит продолжать какое-то „обольщенье“; не помочь — оттолкнуть и м. б. погубить человека».
П. Тесленко, вторая жена Простого, сообщает Д.Кедрину, который с Игнатом был знаком, о тяжёлом физическом и душевном состоянии мужа: он замкнут, всё время лежит и о чём-то думает. «Очень боюсь, — пишет она, — чтобы он чего-нибудь не выдумал страшного».
Сам Простой также написал Кедрину письмо, где сообщал о намерении совершить самоубийство. Кедрин делает следующий вывод: «У меня мелькнула мысль, что И.Моисеенко (Простой), угрожая самоубийством, делает определённый ход, так как знает, что я сообщу о его письме в Союз писателей, и таким образом пытается добиться помощи себе путём своеобразного шантажа». Д.Кедрин послал ему пальто и сапоги, так как у того не было даже зимней одежды.
Воля к жизни у незадачливого литератора всё же победила. В апреле 1938 года И.Моисеенко пишет письмо Сталину, которое попало в его Секретариат 24 июня 1938 года. Оно занимает 16 страниц, написанных убористым почерком. Автор излагает своё видение обстоятельств дела и обвиняет все известные ему литературные организации в невнимании к своему творчеству. 28 июля 1938 года он направляет в ЦК ВКП(б) письмо-памфлет «О забытых талантливых людях и безучастном отношении к ним руководителей Союза советских писателей», а через месяц составляет на шести страницах письмо на имя К.Ворошилова.
В августе 1938 года Вс.Вишневский в своей записке В.Катаеву пишет о необходимости разрешить эту проблему. В конце декабря 1938 года А.Фадеев посылает Простому письмо, в котором сообщает о прочтении его рукописи. Перед Литфондом был поставлен вопрос о предоставлении ему материальной помощи.
Дело И.Моисеенко (Простого) было наконец завершено 2 января 1939 года. На заседании Бюро Президиума ССП были сделаны следующие выводы: повесть И.Моисеенко «Мирные люди» не представляет художественной ценности, поэтому жалобы автора на отказ её опубликовать являются необоснованными. Автор не имел достаточных причин бросать основную работу в расчете на литературный заработок Его жалобы на тяжелое материальное положение не имели серьезных оснований, так как он мог работать по своей основной специальности (литейщика).
Пожалуй, ещё более абсурдно выглядит дело Клары Блюм. Сначала его рассматривали на заседании пленума немецкой секции 2 ноября 1938 года. По сообщению Бехера, Блюм сочла себя обиженной. Во-первых, на Гольперн, которая «шутливо упрекнула её в невнимательности за то, что она разбудила ее в выходной день в 9:15 утра своим телефонным звонком из магазина по поводу материала на вечернее платье». Во-вторых, на товарищей, которые ездили вместе с ней в Болшево для осмотра дачи и оставили её без внимания по дороге от Кузнецкого моста до гостиницы «Европа», тем самым отнесясь к ней как к «паршивой собаке». В телефонном разговоре с Гай К.Блюм сделала из этого эпизода вывод, что в немецкой секции ССП «даёт себя чувствовать вредительская линия».
Затем К. Блюм выступила на бюро секции с несколькими обвинениями: в адрес Курелла, который сделал на вечере доклад и, говоря о лирике, упомянул только Бехера и не назвал её, Блюм; в адрес немецкой секции, так как та не заботится о Доре Венчер, которая умирает с голоду; в адрес Гальперн, которая недостаточно поддержала Блюм в конфликте с «Международной книгой» по поводу несвоевременной сдачи томика её стихов и не помогала добиться от ГИХЛ повышения гонорара.
На заседании раздался голос Шаррера, заявившего о том, что в столь сложное время недопустимо заниматься такими ничтожными вопросами. В ответ на это Блюм назвала его «бесхарактерным дураком», а Габора и Видемана окрестила «сволочами». Габор удостоился этого наименования после того, как обратился к ней со следующими словами: «Клара, ты сумасшедшая, посмотри на себя в зеркало, твое лицо искажено, как у сумасшедшей».
Пять часов продолжалось заседание бюро секции. Так как собравшиеся не поддержали её позиции, Блюм стала настаивать на созыве пленума. Хотя сначала ей было отказано в этом, пленум всё же состоялся. На нём К.Блюм обрушилась с обвинениями теперь уже в адрес Аплетина, который не пригласил её на заседание, посвященное антифашистской литературе.
Гальперн заявила о том, что истеричность Блюм известна всем, кто с ней имел дело. В немецкую секцию постоянно звонили из ССП, Гослитиздата, Литфонда с сообщениями о её обмороках. Далее Гальперн рассказала: «Покойный доктор Рубин из Литфонда однажды тоже позвонил по поводу такого обморока тов. Блюм и сообщил, что тов. Блюм отнюдь не так серьёзно больна, как это принято считать, и что состояние её сердца никак не оправдывает постоянных обмороков. Когда после этого я серьезно поговорила с тов. Блюм, в течение нескольких недель с ней можно было работать спокойно».
Так как пленум секции закончился для Блюм также неудачно и её позицию подвергли критике, она закончила свое выступление так: «Вы не являетесь для меня инстанцией. Моей инстанцией является НКВД».
Блюм ещё долго не оставляла попыток найти «правду». 1 декабря 1938 года вновь состоялось заседание немецкой секции. Там выступил Курелла, который был заведующим отделом в библиотеке иностранной литературы, где в 1935 году работала Блюм. Он сообщил, что за время её работы в библиотеке выяснилось, что её знания в области литературы не соответствуют необходимым требованиям, и она совершила несколько крупных ошибок, за которые её можно было снять с работы.
Несмотря на это, на одном из производственных совещаний сектора она поставила вопрос о присвоении ей звания стахановки. В конце концов она вышла из зала и больше не вернулась. После этого Блюм несколько дней не появлялась на работе, за что была уволена. Затем она стала писать разоблачительные письма в райком, Наркомпрос и другие учреждения. Таким образом, видно, что манера общения с окружающим миром с 1935 года у Блюм не изменилась.
Согласно резолюции, принятой единогласно на этом заседании, было решено исключить её из немецкой секции, а также обратиться к руководству ССП с просьбой об исключении Блюм из писательской организации в целом.
(Цитаты: Валентина Антипина, «Повседневная жизнь советских писателей. 1930-1950-е годы», изд-во «Молодая гвардия», 2005 год)