Режиссер Уланбек Баялиев: «Мужчины в России всегда на войне»
МХТ имени Чехова заново открыл забытый роман начала прошлого века: на новой сцене вышел спектакль «Сахарный немец» по автобиографическому произведению Сергея Клычкова. Как и главный герой романа, Клычков был призван на первую мировую войну, вместе с солдатами сидел в мокрых окопах, был контужен, испытал на себе газовую атаку, страх смерти и сладкий ужас убийства. «Сахарный немец» был опубликован только однажды, в 1925 году, и больше шестидесяти лет не переиздавался – его автора в 1937 году был арестовали и расстреляли по сфабрикованному делу «кулацкой партии». Сегодня его прозу сравнивают с прозой Маркеса – Клычков в своих романах создает такой же волшебный мир, в котором сказка, миф, переплетается с реальностью.
Режиссер Уланбек Баялиев рассказал «Культуромании» об истории постановки, о свойствах клычковского текста и о том, почему немец – сахарный.
- Скажите, пожалуйста, как вы нашли эту книгу? Клычков практически забыт, о нем знают только специалисты.
- Мой мастер, Сергей Васильевич Женовач, хорошо знает и любит Клычкова. Его друг и педагог на нашем курсе Сергей Григорьевич Качанов, зная про мою склонность к мифологичности, посоветовал мне прочитать его книги. Мне понравилась история «Сахарного немца», и я еще тогда, десять лет назад, попробовал по свежим впечатлениям сделать инсценировку, но она получилась очень большая, сто страниц. Нынешняя вдвое короче: я сделал ее быстро, в течение лета, как только получил предложение от Сергея Васильевича поставить этот спектакль на сцене Московского художественного театра. Все, что накопилось за эти десять лет, собралось вместе, поэтому я так быстро написал.
- Текст в этой книге такой… не сразу дается. Мы такого русского языка и не знаем, он не то чтобы устаревший, а просто неизвестный. Как вы с ним взаимодействовали?
- Он как параллельная вселенная, затягивает тебя в такую страну, которой уже нет, в мир, который уже не существует. И строение у него довольно сложное, он тебя обманывает. Мы слышим, что девушка вышла замуж, у нее дети. И вдруг она говорит: у меня нет детей, в духе и в свете, только ты. То ли сон это, то ли явь, все перетекает, и образ меняется. И вот эту изменчивость мы пытались уловить. Текст Клычкова это позволяет.
- Вы закольцевали сюжет – у вас спектакль начинается с разговоров об убитом немце, а выстрел происходит в самом конце. Выстрел из незаряженной винтовки, которым главный герой убивает немецкого солдата. Почему же он сахарный, этот немец?
- Солдаты, которые у меня ходят по сцене и делят сахар, все время рассыпая его из мешка, при дележке забыли командира. Потом собрали со всех по кусочку и отдали ему. А он в ответ решил угостить их чаем и полез с котелком в воду, к немцам под выстрел. Это только сюжетная завязка, у которой есть смысловой подтекст. Клычков ведь старообрядец, а сахар в старообрядческой культуре воспринимался как грех. Сладость, потому грех. Немец как искуситель, который стоит на той стороне и искушает тебя убийством. Ты его должен убить или он тебя – вот это искушение. Когда прапорщик Зайцев идет за водой, немец не стреляет в него. А Зайчик, когда наступает его очередь, выстреливает, и убивает немца. Этот немец потом приходит к нему во снах. У Клычкова есть стихотворение, в котором человек, которого он на войне убил штык-ножом, приходит к нему по ночам, садится рядом и холодной рукой гладит его подушку. Мне кажется, в этом есть момент покаяния.
- Один из самых сильных эпизодов – перед этим выстрелом, когда солдаты, собравшись в кружок, пьют чай и говорят о вере. О том, как трудно сейчас верить во что-либо. Сложно было выстроить финал?
- Нет, я обычно финал не строю, жду, каким он сам родится. Надо погрузить артистов в действие так, чтобы они сами его сыграли. Они знают, что этот текст где-то в конце, они к нему подходят, пробуют. Вот солдатам сказали, что их не отпустят домой на побывку, они сели вот здесь в уголочке со своим чаем и просто говорят. Выстроить это не сложно, сложно быть внутренне честным в этих диалогах, сложных для понимания современных молодых людей. Вот это: «Наша вера – она как свет в окошке». «С верой человеку менее страшно жить». Как бы мы в наш технологичный век не закрывались от этого, я вижу, что есть потребность человеческой души в вере, она исходит из конечности, из смерти. Человеку нужно во что-то верить, ему так легче, это дает надежду, дает свет. Тем, кто ни во что не верит, тяжело живется.
- Вы пытались приблизить эту историю к современности?
- Ни в коем случае. Я просто вижу, какой морок вокруг. Мы ведь тоже воюем, куда-то уходят солдаты. Есть ощущение приближающейся войны. Это у меня еще с тех пор, когда я ставил «Грозу» в театре Вахтангова – я чувствую какое-то постоянное давление, натиск.
- Такая есть легенда, что лет двадцать назад вы приехали в Москву из пригорода Бишкека поступать во ВГИК. Зимой, потому что не знали, когда начинаются приемные экзамены. Что из этого правда?
- Все правда. Мне было двадцать два года, когда я почувствовал необходимость срочно ехать в Москву и срочно заниматься искусством. Я много раз эту историю рассказывал, потому что все об этом спрашивают, и мне приходится всякий раз припоминать что-то еще, чтобы не повторяться. Да, я сел в поезд, купил билет в одну сторону, трое суток в плацкарте и в шесть вечера был в Москве и сразу поехал к маминой знакомой. Она жила в общежитии и смогла приютить меня на одну ночь. Я помню, что когда я спустился в метро, мне показалось, что я здесь давно, мне все было знакомо. Я в Москве никогда не теряюсь, чувствую себя в этом городе как в своем родном. Когда я попал сюда, у меня было ощущение, что я вернулся.
- А что вы делали до этого?
- Пытался поступать на исторический факультет – я хотел быть историком, но не поступил. Учился заочно на экономиста агропромышленного комплекса, мама меня сподвигла. Работал в казино, проработал крупье года два с половиной, не видя солнца. Как все в девяностых, зарабатывал где мог.
- Когда вы ставите Островского, вот сейчас Клычкова, такое впечатление, что вы этот русский мир, которого больше нет, неплохо знаете.
- Они близки к киргизскому миру, в котором я вырос. Там, у меня на родине, люди до сих пор такие. Они не изменились. Страна патриархальная, при том, что женщины очень сильные, семьи многодетные, в детях воспитывают уважение к старшим. Традиции соблюдаются – невестка младшая или младший сын остаются жить с родителями. Поэтому все, что происходит в «Грозе», мне понятно. Я знаю, что такое Кабаниха, я лично знаком с такими женщинами. Это все мне знакомо.
Здесь, в «Сахарном немце», тема другая, но она мне тоже понятна. Тема мужской потерянности и обреченности. Когда я ставил «Грозу» или «Вассу Железнову», пьесы о сильных женщинах, меня все время спрашивали: а где мужчины? Вот они. Мужчины в России всегда были на войне. Вот в чем беда империи. Мужчины на войне, сидят в окопах, их едят вши, они сходят там с ума, спиваются. Вот один из ответов на этот вопрос.
- Сейчас много говорят о патриотизме. Как бы вы определили, что это такое?
- Мне кажется, об этом хорошо сказал в своем последнем слове Егор Жуков. Любовь и ответственность, это и есть патриотизм, и добавить тут нечего.
- В этом сезоне у вас должен выйти еще один спектакль - в театре Вахтангова. Можете рассказать, что это будет?
- Хорошая пьеса, большая сцена, и главную роль будет играть один из лучших артистов современности – Владимир Симонов. Больше пока ничего не могу сказать.
- Римас Владимирович Туминас высоко оценил вашу «Грозу».
- После премьеры он сказал мне такие вещи, которые я никому не могу повторить, потому что они очень комплиментарные. Я учусь у него. Мне очень нравится, как он умеет находить метафору, образ. Это нельзя своровать. Мы иногда шутим, он говорит: «Я хуторянин». Я отвечаю: «Да я тоже из деревни». Я ощущаю общие с ним корни – мы деревенские. Он говорит, что любит дерево строгать. Я тоже у себя дома на балконе что-то строгаю, пилю. Любовь к дереву, к земле - вот такие вещи нас объединяют. Меня даже упрекают иногда, что я копирую его. Вот, говорят, «Гроза» похожа на то, что Римас делает. Ну, для меня это только плюс. Мне нравится, что нас сравнивают.
Татьяна Филиппова