Посиделки в графском особняке
«Сидели в ресторане «ЦДЛ»...» — с этих слов начинались рассказы многих известных людей. За...
«Сидели в ресторане «ЦДЛ»...» — с этих слов начинались рассказы многих известных людей. За аббревиатурой скрывалась жизнь большой «литературной коммуналки» с ее скандалами, творческими вечерами, пышными чествованиями, громкими «разоблачениями» и встречами с друзьями... Дом обрастал мифами и байками, которые переходили новым поколениям.
Началась история клуба еще в двадцатых годах прошлого века, но официально здание передали советским литераторам только в 1934-м, «для творческой деятельности и отдыха» им выделили московскую усадьбу Святополк-Четвертинского на Поварской (тогда она именовалась улицей Воровского), известную также как особняк графини Олсуфьевой. Здесь и открылся писательский клуб. В 1948 году он стал называться Центральным домом литераторов и сделался излюбленным местом встреч писательской братии. В ЦДЛ обсуждали стихи и прозу, выясняли отношения, исключали из своих рядов неудобных, награждали верных.
Жизнь кипела с утра до ночи: работали книжные лавки, библиотека, бильярдная и, конечно, буфеты и ресторан в Дубовом зале — главные точки притяжения. Кто здесь только не бывал: и литературные генералы — Константин Симонов, Александр Фадеев, Борис Горбатов, и будущие изгои — Михаил Зощенко, Борис Пастернак... Забегал выпить чашечку кофе Александр Твардовский, веселил друзей «неблагонадежными» анекдотами Алексей Толстой. За долгие годы писательский дом оброс множеством историй, баек и мифов. Что тут правда, что вымысел — поди разберись...
Роскошный особняк, напоминающий старинный французский замок в миниатюре, был построен в 1887 году московским архитектором Петром Бойцовым. Заказчик — князь Святополк-Четвертинский, отпрыск старинного дворянского рода, ведущего отсчет от легендарного Рюрика. Борис Владимирович разводил лошадей и славился охотничьими приключениями в Индии и Африке. Именно из Индии вывез он сандаловое дерево, которое пошло на резные колонны лестницы бальной залы.
После смерти князя наследники продали особняк Александре Андреевне Олсуфьевой. Графиня воспитывала двоих сыновей — Андрея и Василия, держала модный салон и устраивала грандиозные банкеты для столичной знати. Глава семейства Алексей Васильевич Олсуфьев, генерал от кавалерии, не на шутку увлекался филологией: владел несколькими языками, слыл большим знатоком древнеримской литературы, дружил с поэтом Афанасием Фетом.
Лишь немногие знали, что граф возглавлял московскую масонскую ложу. Особняк на Поварской сделался местом тайных встреч «вольных каменщиков». Согласно одной из легенд, великолепная дубовая лестница, ведущая на второй этаж, построена без единого гвоздя и отчаянно скрипела, но если знать куда ступать, можно было подняться по ней абсолютно бесшумно. Таким образом члены ложи понимали, свой человек идет или чужак.
Семья Олсуфьевых обитала в своем московском особняке до революции 1917 года. Графа к тому времени уже не было в живых, графиня же и оба сына с семьями покинули Россию. Их потомки ныне живут в Италии. Особняк на Поварской новая власть национализировала и заселила беднотой, потом передала отделу детских учреждений при ВЦИК и наконец советским писателям, благодаря чему сохранились чудесные готические деревянные интерьеры, искусным мастером которых слыл архитектор Петр Бойцов.
В круг служителей муз мечтал попасть весь московский бомонд, но высокая дубовая дверь ресторана «ЦДЛ» открывалась далеко не для каждого — вход осуществлялся строго по пропускам и членским книжкам Союза писателей. Андрей Яхонтов свидетельствовал: «...Стороннему человеку проникнуть в литературный заповедник было немыслимо — вход стерегли церберы-администраторы, пропуска, дающие право разового посещения, выписывали с неимоверными казуистическими препонами».
Дина Рубина вспоминала, как в юности любила подразнить бдительную охрану. Небрежно совала заветную красную книжицу, которую получила в двадцать четыре года, и бежала дальше. За ней толпой бросались те самые «церберы», не веря, что худенькая вихрастая девчонка и впрямь — писатель. Главным вышибалой в ретивой компании был легендарный администратор Аркадий Бродский — именно он решал, кого пустить в ресторан, а кого — нет. Однажды встал на пути самого Анастаса Микояна. Уверения последнего, что зван на мероприятие и являлся в прошлом высоким партийным руководителем, не подействовали.
Азарт проникнуть или, как тогда говорили, «протыриться» в писательский дом, посидеть рядом с Евтушенко и Окуджавой, увидеть на стенах Пестрого зала стишки и шутки завсегдатаев оказывался порой сильнее административных препон. Надо было только знать некоторые секреты. В ЦДЛ имелся длинный подземный переход, отделанный кафелем и соединяющий два здания: старый особняк и новую постройку пятидесятых годов. В прежние времена туда можно было зайти как с Поварской, так и с Большой Никитской — этим и пользовались. Путаными коридорами олсуфьевского особняка пробирались в Дубовый зал ресторана или Нижний буфет и терялись среди гостей. В 1974 году на вечер Василия Аксенова сумели просочиться даже неформалы-музыканты.
Режиссер Сергей Соловьев окрестил ЦДЛ «оазисом интеллектуального пьянства». Талисманом заведения по праву считался Михаил Светлов, постоянно пребывающий в «приподнятом» настроении, что, впрочем, не мешало ему слыть признанным острословом. За поэтом тянулся длинный шлейф острот и каламбуров. «Красивым я получаюсь только на шаржах», — с напускной грустью заявлял он. А на вопрос, наступит ли коммунизм, отвечал, что сам доживет вряд ли, а вот детишек жалко.
Светловские шутки становились фольклором. Михаила Аркадьевича даже считали автором такого известного явления, как армянское радио. Сам он это отрицал, но тут же с ходу придумывал новую версию: мол, да, сочинил два-три вопроса армянскому радио, остальные придумал парикмахер ЦДЛ Маргулис.
Моисей Маргулис, о котором упомянул Светлов, тоже одна из местных легенд. Тридцать лет он стриг и брил всю советскую литературу и делал это крайне артистично: натачивая возле горла очередного классика бритву, развлекал клиента разговорами. Поучительные еврейские истории, забавные жизненные сюжеты, анекдоты и курьезы сыпались из Маргулиса как из рога изобилия. Байки словоохотливого брадобрея в писательских кругах имели большой успех, и многие советовали ему сменить ножницы на перо. Старик отвечал, что родился парикмахером, им же и закончит свой путь.
Рассказывали, как однажды, подстригшись у Маргулиса, маститый драматург Абрам Арго вынул из кармана двугривенный, барски небрежно бросил его на край стола и с достоинством удалился. Маргулис сначала опешил — никто так дешево не оценивал его талант, затем брезгливо взял монету двумя пальцами и направился в гардероб, где драматурга уже облачали в дорогую шубу, положил двугривенный на барьер и заявил: «Нищих я стригу бесплатно».
Частью мифа ЦДЛ (едва ли не важнейшей!) является его легендарный ресторан, расположенный в бывшей парадной зале олсуфьевского особняка. Потрясающий исторический антураж сохранился практически полностью. Деревянные панели, резные колонны, сложная система лестниц и балконов, невесомые драпировки создавали атмосферу аристократического салона. С высоченного потолка, лежащего на потемневших от времени балках, свисала огромная хрустальная люстра, свет от которой падал на столы с белыми крахмальными скатертями и конусами салфеток. Изначально она предназначалась для московской подземки, но была подарена Сталиным Максиму Горькому на открытие клуба литераторов.
Ведомственная писательская кухня снабжалась по высшему разряду. К дефицитной спецбазе «Мосглавресторан» ЦДЛ был прикреплен в 1940 году. В меню не переводились рябчики, паюсная икра, севрюга. Гостей угощали широко, в том числе и штучных иностранных знаменитостей: Марлен Дитрих, Жерара Филипа, Джину Лоллобриджиду, Роберта Де Ниро, Рокуэлла Кента, даже президента США Рональда Рейгана.
Припоминая, чем потчевали в ресторане, Татьяна Толстая пишет: «Солянку ели в Дубовом зале, это точно. И рыбную, и мясную. В солянке благородно плавал лимон, и можно было выловить маслину, еще иногда встречавшуюся и за пределами заповедника — в «Елисеевском». Подавали жюльен. Свежий огурец вне сезона. Редиску в сметане. Мясо в горшочке».
Кухня литературного бомонда была на высоте. Так, как на Поварской готовили котлеты по-киевски и цыплят табака, не готовили нигде. Гастрономические предпочтения у мастеров пера были разными. Кто-то с упоением вспоминал осетрину на вертеле, кто-то барашка на углях. Молодой Владимир Войнович довольствовался бифштексом и всегда просил, «чтобы поменьше бифштекса и побольше лука». Поэты Евгений Рейн, Борис Слуцкий и Иосиф Бродский любили заглянуть в Нижний буфет — по-простецки выпить пивка и закусить слоеными пирожками с мясом и с капустой.
Когда хотелось «гульнуть по полной», в Дубовом зале заказывали грибы по-сибирски. На огромной сковороде — метра полтора в диаметре, не меньше, приносили жареные лесные дары с луком. И никаких гарниров! Экзотическая сковорода производила на публику такое впечатление, что соседи, вооружившись вилками, начинали с разных сторон подтягиваться на сказочный аромат, сдвигали столы и образовывали задушевную компанию.
Случалось, дружеские посиделки затягивались до полуночи и кое-кто засыпал прямо за столом. Тогда в зале появлялась старший администратор Эстезия Петровна и голосом, не терпящим возражений, оповещала: «Ресторан закрывается! На воздух, товарищи! Все на воздух!» Связываться со строгой дамой в голову не приходило никому...
Особое волнение наступало в предновогодние дни. Попасть на праздничную вечеринку в «ЦДЛ» считалось хорошим тоном, но тот, кто желал провести карнавальную ночь в писательском клубе, должен был вовремя подсуетиться. Списки составлялись заранее и утверждались на различных заседаниях. Тридцать первого декабря в особняке на Поварской расставляли столы. Для именитых и обласканных властью — в Дубовом зале, для тех, кто столь высоких почестей пока не снискал, — в Пестром, рядовые члены Союза писателей довольствовались фойе. Впрочем, к концу новогодней ночи мэтры обычно присоединялись к шумным компаниям менее именитых собратьев.
Обшитый дубом и украшенный колоннами из сандала ресторанный зал был для писателей родным домом, где отдыхали за дружеской беседой, заводили новые знакомства, назначали свидания дамам. Василий Аксенов однажды сказал Аркадию Арканову: «ЦДЛ — удивительное место. Можно прийти туда голодным, без денег, без бабы, а уйти — сытым, с десяткой в кармане и с симпатичной девицей. А можно прийти сытым, с полным карманом денег, с красивой бабой, а уйти голодным, без гроша в кармане и без бабы». Это уж у кого как получалось...
Нередко, заказав фирменные тарталетки с паштетом и запотевшую бутылку водки, представители писательской номенклатуры за столиком решали, кого каким тиражом издать, в какую командировку послать, кого отметить и наградить, а кого — прокатить. А порой и вовсе убирали столики, устанавливали ряды стульев, стол для президиума и устраивали обсуждения, после которых «космополита» или «критикана» исключали из рядов Союза писателей. Здесь ломались судьбы Александра Галича и Лидии Чуковской.
В период оттепели атмосфера в ЦДЛ стала заметно либеральнее. Наступила та незабвенная пора, когда за свежими журналами выстраивались очереди: в «Юности» вышли аксеновские «Апельсины из Марокко», в «Новом мире» — «Один день Ивана Денисовича» Солженицына и «По обе стороны океана» Некрасова. Новинки давали почитать на одну ночь, а выступления поэтов обсуждала вся страна. В литературу, по образному выражению Юрия Роста, «ворвался поэтический десант из будущего» — молодые поэты и прозаики новой эпохи.
Весь в безудержных фантазиях и поиске единственного крылатого слова, в зал легендарного ресторана влетал Андрей Вознесенский и направлялся к дальнему столику, где в окружении друзей — «подаксенников» — уже восседал Василий Аксенов. Перед ними размещался «фирменный начальственный набор», демократично разбавленный селедочкой под луком и отварным картофелем. Евгений Евтушенко взволнованно рассказывал друзьям, как на днях студенты на руках несли его к памятнику Маяковскому, требуя стихов о Кубе. И он читал. Толпа затопила площадь и улицу Горького, останавливая транспорт. Милиция втащила поэта в свою «Победу», но восторженные слушатели пытались качать и машину с поэтом...
«Дети оттепели» сделались завсегдатаями знаменитого ресторана. Молодые и азартные, они любили погулять и проводили здесь порой целые сутки. Пили за новые книги, вирши и даже рифмы, читали стихотворения, которые впоследствии становились классикой, вели разговоры о литературе.
В 1959 году в ЦДЛ появился бывший калужский учитель Булат Окуджава. Его привел поэт Сергей Наровчатов. В зале клубился папиросный дым и гудел нестройный хор голосов. У гостя кружилась голова не столько от выпитого, сколько от ощущения себя избранным и удостоенным. Как в тумане плыли столики... «За дальним из них я увидел Михаила Светлова! — рассказывал потом Окуджава. — За соседним... справа — Семена Кирсанова. Слева... сидел совсем еще юный Евтушенко... Рядом с ним — скуластенькая красотка с челочкой на лбу. Сидели те, чьи стихи залетали в калужские дали, о ком доносились отрывочные известия, слухи, сплетни. Сидели живые. Рядом. Можно было прикоснуться!» Молодой бард быстро завоевал популярность и стал своим среди небожителей.
Поэты-шестидесятники владели умами, собирали целые стадионы. Владимир Высоцкий утверждал: «Повесьте где-нибудь в стороне маленький листочек, вырванный из тетради, и напишите четыре фамилии — да одну даже — Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский — и будет заполнен стадион через два дня, и не достанете билета».
Однако их поэтические дерзости скоро навлекли гнев властей. Седьмого марта 1963 года весь ЦДЛ гудел новостями из Кремля, где на встрече с творческой интеллигенцией побагровевший Никита Хрущев, грозя кулаком, поносил Вознесенского и Аксенова, пообещав «молодым, развинтившимся во время оттепели литературным юнцам» даже не «похолодание, а лютый мороз», и предложил всем недовольным покинуть страну.
«Я жду в ЦДЛ, — вспоминал тот день писатель Анатолий Гладилин. — Наши ребята — на встрече... с творческой интеллигенцией. Затягивается встреча... Наконец в Пестрый зал входит Аксенов. Лицо белое, безжизненное... Я медленно вливаю в Аксенова коньяк. Он чуть оживает и бормочет: «Толька, полный разгром. Теперь все закроют. Всех передушат...» После кремлевской порки еще долго сидели в ресторане — «отмокали»...
Упомянутый Пестрый зал появился в Доме литераторов в пятидесятые. Тогда возвели новую пристройку, где разместились Большой зал, холл, верхний буфет (его-то и прозвали Пестрым залом). И хотя маститые по-прежнему предпочитали Дубовый зал, литературная поросль охотно проводила время в Пестром, где было шумно и демократично, к тому же прямо на стенах разрешалось оставлять автографы, шаржи, зарисовки и рифмованные остроты. «Средь индюков и аллигаторов приятно видеть литераторов» — иронизировал Андрей Вознесенский. «Съев блюдо из восьми миног, не мни, что съеден осьминог!» — каламбурил Семен Кирсанов. А Расул Гамзатов поучал молодых шалопаев: «Пить можно всем. Необходимо только знать: где, когда и с кем, за что и сколько».
Водку здесь порой отпускали в долг, в граммах, делая соответствующую запись в специальном блокнотике. Эту процедуру Михаил Светлов прозвал «граммзаписью». К столику, за которым мелькал характерный светловский профиль, подтягивались со своими стульями приятели-литераторы, и оттуда часто раздавались взрывы хохота. А вот Ярослав Смеляков имел привычку отдыхать в гордом одиночестве и при этом никогда и никому не отдавал второй — пустующий — стул. Когда в переполненном зале один из молодых поэтов не выдержал и возмущенно бросил:
— Да кого вы ждете?
Тот спокойно ответил:
— Пушкина.
Со строптивым Смеляковым не мог сладить даже легендарный цэдээловский администратор Бродский. Как-то в короткий промежуток времени поэту вручили подряд несколько наград: орден, госпремию, еще орден... «Из Кремля не вылезаю», — иронизировал он за столиком Пестрого зала и ссорился с собратьями по цеху. Однажды так разошелся, что прибежал Аркадий Семенович и писклявым голосом возопил:
— Ярослав Васильевич, хоть вы и большой поэт, но мы не позволим вам оскорблять писателей!
Смеляков смерил взглядом щуплую фигурку администратора и изрек:
— А тебя я сейчас возьму за шкирку и выброшу в форточку!
Невероятно атмосферное место влекло разный богемный люд: киношников, актеров, художников. Здесь частенько бывала Майя Плисецкая, о которой Вознесенский сказал: «В ее имени слышится плеск аплодисментов», актеры Таганки и «Ленкома». Михаил Козаков забегал после записи на радио и застревал надолго — сидя за столиком и потягивая вино, часами читал Бродского.
За кулисами Большого зала можно было встретить Александра Филиппенко, Зиновия Гердта и Петра Тодоровского с гитарой. Впрочем, неблагодарное это занятие — перечислять гостей ЦДЛ: здесь перебывала вся Москва. Однажды в компании Василия Аксенова в Дубовом зале появилась Марина Влади. На французскую красавицу пялились все посетители ресторана. Прощаясь, Марина протянула руку, и поэт Семен Сорин ее лизнул. Публика онемела, Марина в том числе. Но Сорин знал, что делал: неторопливо достал из кармана химический карандаш и написал на ее ладони номер своего телефона. Все с облегчением рассмеялись...
Сегодня в Центральном доме литераторов по-прежнему кипит жизнь, пусть и не с прежним размахом. Зато теперь попасть сюда может любой желающий. Да и тени прошлого все еще не хотят покидать легендарное место. Неслучайно посетивший как-то писательский особняк Вольф Мессинг воскликнул: «Сколько здесь витает душ, которые не могут и не хотят отсюда уходить!»
Статьи по теме: