Каково это — говорить на 40 языках и потерять дар речи
Александр Аргуэльес, полиглот, 48 лет:
«Сколько себя помню, всегда увлекался языками. В детстве мы часто путешествовали с семьей, и мой отец, полиглот-самоучка, с видимой легкостью заговаривал с любым встречным, запросто переходя с одного языка на другой. На меня это производило огромное впечатление из раза в раз, но одновременно я робел в его присутствии.
Не могу сказать, что языки давались мне легко. В 11 лет я очень медленно осваивал французский в школе и чуть не забросил языки вовсе. Но когда в университете взялся за немецкий, дело пошло иначе — я любил немецких писателей, которых читал в переводе, и хотел знать их в оригинале. С тех пор это стало моей главной мотивацией: когда начинает проступать смысл чужой речи, ты переживаешь откровение. Выучив немецкий, я уже не собирался останавливаться. Вскоре последовали французский, латынь, греческий и санскрит. В двадцать с чем-то я уже решил, что потрачу остаток жизни на то, чтобы выучить как можно больше языков.
Меня часто спрашивают, в чем секрет, и правда ли, что у некоторых людей просто есть дар к усвоению новых слов и выражений? Я не скажу ничего нового: весь мой секрет — это бесконечное время, которое тратится на чтение, изучение грамматики, а также на мою собственную технику, которую я называю «калькированием»: гуляя быстрым шагом, я слушаю в наушниках незнакомый язык и повторяю вслух его звуки. Пока я не обзавелся семьей и детьми, я занимался по 16 часов в сутки. Я переписывал тексты на ирландском, персидском, хинди, турецком, суахили. Постепенно мой внутренний образ всех этих прекрасных языков становился четче и четче.
Работа трудная, но она окупается с лихвой. Я учил испанский, и был момент, когда живой язык, который я часто слышал вокруг себя в детстве, начал неожиданно открываться мне, как будто у меня вынули воск из ушей. Именно за такими моментами я охочусь, это стало своего рода зависимостью. Похожее произошло со мной в Швеции: когда я услышал, как говорят на шведском, он показался сочетанием элементов, которые мне были уже знакомы. Через три недели я мог как-то участвовать в беседах на довольно сложном уровне.
Сегодня я читаю на сорока языках и на большинстве из них могу бегло разговаривать. Изучал же я за свою жизнь намного больше. Экзотические языки часто оказываются задачкой посложнее. Я восемь лет проработал профессором в Корее, и почти десятилетие ушло у меня на то, чтобы достичь в корейском языке уровня носителя. Мы теперь живем в Сингапуре, и дома, если нет моей жены-кореянки, я общаюсь с сыновьями на французском, а при ней — на английском. Если же мы с женой не хотим, чтобы дети понимали наши разговоры, переходим на корейский.
Когда я говорю на чужом языке, я преображаюсь, становлюсь другим, более разговорчивым человеком. Если бы меня завтра похитили и выбросили в неизвестном месте, на планете, наверное, найдется только пара-другая отдаленных районов, где я бы не смог запросто объясниться с людьми.
Меня все больше привлекают мертвые и вымирающие языки. Я изучал эсперанто, и мне понятны преимущества одного универсального языка, но было бы так скучно. Это как если бы мы пришли в ботанический сад, а там росли бы растения одного-единственного вида. Меня пугает такая перспектива».
Энди Маккиллоп, редактор книжного издательства, 62 года:
«В то утро, как всегда, я сел в поезд и поехал на работу в издательство. В предвкушении развернул газету — я всегда открывал сначала кроссворд, но в тот день что-то не заладилось. Имея за плечами более чем тридцатилетний опыт решения кроссвордов, в этот раз я продирался через вопросы медленно и с невероятным трудом. Я подумал, что, наверное, это от утомления.
В офисе я сел за стол, включил компьютер и тут обнаружил, что не могу прочитать написанное на экране. «Странно, компьютер не работает», — сказал я своей помощнице. Она рассмеялась. Хотя в тот момент я этого не понимал, из моих уст раздавалась бессмысленная галиматья.
Встревоженные коллеги дозвонились до моей жены, Бет, и та забрала меня, чтобы отвезти прямо в больницу. Там нам подтвердили, что у меня случился микроинсульт, который повредил часть мозга, отвечающую за коммуникацию. Мое состояние называется афазия: человеку с таким нарушением трудно или невозможно воспринимать и воспроизводить речь. Когда Бет спросила специалиста, сколько займет мое выздоровление, он ответил только: «Если б я знал».
В течение первых суток мое состояние заметно ухудшилось. Я не понимал, что говорят мне окружающие, сам не мог сказать что-либо членораздельно. Я не мог ни писать, ни читать. Спустя пару дней мне было нужно в туалет, и тут я понял, что не могу прочитать надписи на дверях. Тогда впервые я сказал себе: «Боже мой, это серьезно». И единственный раз расплакался.
Меня выписали через неделю, и я поставил себе цель поправиться, чтобы уже через несколько месяцев вернуться на работу. Начал ходить к логопеду трижды в неделю, получая от него задания на дом, которые должны были восстановить мой словарный запас и грамматику. Я смотрел на простые картинки и пытался их описать, пока мой неприкаянный ум бродил в потемках и не мог найти слов.
Я очень долго спал и все равно невероятно уставал, в остальном же чувствовал себя совершенно здоровым. Но все в моей жизни было не так. Сидя за столом с женой и детьми, я слышал только невнятный гул. Я не мог отделить звуки друг от друга, будь то лай собаки с улицы, музыка где-то на заднем плане или обращенные ко мне слова жены. Это просто выводило меня из себя. Произносить что-то функциональное я смог только через месяц: «Передай соль, пожалуйста», «Пойдем погуляем». Но нормальная беседа оставалась для меня недостижимой. Я не мог читать газеты. Когда я садился смотреть свой любимый сериал — «Клан Сопрано», — не понимал ни слова.
Несмотря на фантастическую поддержку коллег, довольно быстро стало очевидно, что мне не удастся вернуться к своим прежним обязанностям. Я не мог толком ни читать, ни разговаривать по телефону. «Неполноценный» — вот какой эпитет постоянно приходил мне на ум. 25 лет я считал издательское дело своим призванием. Я привык проводить все время в совещаниях, брать на дом по три рукописи в день. Я обожал книги. Я не был готов попрощаться с моим прежним «я». Время от времени меня душила невероятная злость.
В самые мрачные месяцы я посвятил себя труду исправления. Я тратил часы на двухстраничное описание какой-нибудь простой вещи вроде карандаша. Не в силах справиться с романами и газетами, я попробовал переключиться на поэзию и обнаружил, что короткие строчки даются мне легче. Ко мне вернулась речь, и я заново научился читать, хотя и гораздо медленней, чем раньше. Еще я научился терпению, а также способности выключаться из разговоров, за которыми все равно не поспеть. Стал проводить больше времени на улице, в саду, и в конечном счете нашел себе подработку — ухаживать за рассадой пару дней в неделю. Я дал себе возможность никуда не спешить и начал получать от этого удовольствие.
Постепенно я сбросил свою прошлую жизнь, как старую кожу. Я оплакал ее кончину и примирился с тем, что имею. Сегодня, 10 лет спустя, один день в неделю я сижу с внуком, и мои отношения с семьей крепче, чем когда бы то ни было. Я перестал быть амбициозным издателем, я больше не прочитываю 10 книг в неделю. Я — семейный человек и садовник с афазией, и если мне удастся прочесть 10 книг в год, это большая удача».