Ещё о моей жизни во время войны. Продолжение-2
Я уже сказала, что в 1941 году весь собранный урожай у колхоза забрали. «Выкачали». Военпред так и сказал, что приехал в колхоз на «выкачку» зерна. На трудодни в тот год ничего не дали, но когда мы приехали в Приуральный, зерно у колхозников было, причём в большом количестве, полные «закрома». Дело в том, что предвоенный 1940-й год выдался очень урожайным. Урожай был невиданный и неслыханный. Старики говорили, что такого урожая не припомнят, даже не представляли себе, что такое может быть. Говорили, что это странно и удивительно, что так не бывает и что, наверное, это не к добру.
Как только мы приехали, мама стала менять на зерно содержимое наших двух чемоданов. В чемоданах было много тканей, мама взяла все ткани, что были у нас дома, а дома у нас их было много, потому что мама в последние годы подрабатывала шитьём. До того, как папу репрессировали, мама работала в Киевском университете на кафедре физической химии. Диссертацию написала. Но когда папу репрессировали, и мама стала ЧСВН (членом семьи врага народа), то уже готовую диссертацию защитить ей не дали и вообще с кафедры уволили. Её взяли на работу библиотекарем, в университетскую библиотеку, и за это большое спасибо. У библиотекаря зарплата маленькая, и втроём на неё прожить невозможно. А шить мама умела и любила и всегда этим занималась. Я всегда ходила в том, что мне сшила мама, и нашу домработницу Мотю тоже мама обшивала. Мама шила двум своим двоюродным сёстрам, которые жили в Киеве, тёте Асе и тёте Жене. Шить она могла всё, от летнего сарафанчика до зимнего пальто. В Станиславе она мне сшила зимнее пальто по лекалам, которые когда-то раздобыла в ателье министерства иностранных дел Украины. Пальто получилось такое, что в Станиславе меня останавливали на улице и спрашивали, кто мне сшил это пальто. Мы взяли с собой в эвакуацию только два чемодана, но все ткани мама взяла, надеялась, что там, куда мы приедем, она будет шить и продавать готовую одежду. Колхозники в Приуральном таких тканей никогда не видели. В посёлке вообще не было постоянно работающего магазина. Иногда на несколько дней открывался магазин сельпо, но выбор товаров там был очень ограниченный. На ткани, что привезла мама, в колхозе смотрели с восторгом, прямо-таки религиозным. За ткани они платили зерном и не скупились, потому что зерна, как я уже говорила, у них было много, и они не могли себе представить, что в последующие несколько лет на трудодни вообще ничего не дадут. Мама наменяла большой мешок зерна, но его нужно было смолоть, а с этим были большие проблемы. В Приуральном была мельница, не ветряная и не водяная, а механическая. Жернова в движение приводил движок. Мельница круглый год была закрыта. После уборки урожая, уже по снегу, из райцентра приезжали два мельника, отпирали мельницу, и она работала недели две. На мельницу всегда стояла большая очередь, и то зерно, которое не успевали смолоть на мельнице, мололи потом на ручных жерновах. Это была адски тяжёлая работа, я о ней потом расскажу отдельно.
Я на санках привезла мешок зерна на мельницу. Возле самой двери мельницы были прорубленные в снегу скользкие ступеньки. Я поскользнулась на них и упала, с размаху села на ступеньки и сильно ушиблась. Один из мельников увидел это, вышел, взвалил мой мешок себе на плечо, а меня взял за руку. Привёл на мельницу, без очереди высыпал мой мешок, потом поставил его к выходному отверстию, держал, пока всё зерно не смололось. Мука занимала гораздо больший объём, чем зерно, и чтобы вся мука поместилась в мешки, её нужно было всё время утрамбовывать с помощью специального приспособления. Мельник завязал мой мешок с мукой, вынес его и положил на мои санки. Стоявшие в очереди женщины говорили, что хорошо быть молодой и такой красивой. Мельник сам таскает твой мешок, водит тебя за ручку и всё за тебя делает.
Вот насчёт «такой красивой» я хочу объяснить. Я вообще человек средней внешности, в зависимости от настроения, состояния, окружения, времени суток и времени года могу быть почти красивой и почти дурнушкой. Но когда мне исполнилось 16 лет, а это почти день в день совпало с началом войны, у меня вдруг начался какой-то бурный расцвет, я так изменилась, что сама себя в зеркале не узнавала. Изменилось всё: лицо, фигура, ноги, руки, походка, осанка. Волосы вдруг стали невероятно пышными, я стала такой красивой, что на меня на улице оглядывались. И продолжалось это 6 лет.
Когда мы в эшелоне ехали в эвакуацию, на станциях на платформы выставляли большие столы, на которых стояли блюда с варёными овощами - морковкой, капустой, картошкой. Всё это выставляли специально для эвакуировавшихся. Всё это можно было есть бесплатно, но к столам было трудно пробиться. Мы с мамой и не выходили из вагона, не пытались. А Феликс однажды вышел. Вернулся и сказал, что поел морковки, очень сладкой, наелся. Мы спросили, как он пробился к столу. Он сказал, что его два больших мальчика протащили. Один большой мальчик сказал другому: «Что ты с ним возишься?». Второй мальчик ответил: «А у него сестра «цимус». Феликс спросил у мамы, а что такое цимус? Мама сказала, что цимус – это сладкое блюдо из морковки. Феликс спросил, есть ли у этого слова другое значение? Мама сказала, что цимус может быть не из морковки, а из фасоли. Феликс сказал: «Но мальчики сказали, что наша Линка – цимус».
И в тракторную бригаду я пришла красивая. И как я уже рассказывала, у меня там случилась первая любовь. Я о ней рассказывала, его звали Венка. Это была любовь с первого взгляда, и любовь взаимная. Мы общались только полтора месяца, потом его взяли в армию, и он попал на фронт. Когда он уехал, я думала, что я умру. Мама не знала, что со мной делать. Первая любовь – это не любовь, а это именно первая любовь. Это острое чувство, которое сохраняется всю жизнь. И последующие любови, замужества, семья в этой первой любви ничего не меняют. Я люблю Венку и сейчас.
В 1947 году я поступала в университет, ещё красивая, на вступительных экзаменах познакомилась с Олегом Леонидовым, и до конца своих дней он стал моим поклонником и моим несчастьем. В 1946 году у мамы на заводе праздновали Первомай, и мама уговорила меня присоединиться к их празднику. Там со мной познакомился некий майор, брат начальника планового отдела завода. Майор стал за мной отчаянно ухаживать, проводил меня домой, узнал, где я живу, и стал ходить к нам каждый день. Когда он проходил мимо двора пани Галковской, она кричала маме: «Пани Базарова, зять идёт!». Вот этот «зять» меня совершенно замучил, я не знала, как от него отделаться. Но вскоре я уехала в Москву и поступила в университет. В 1949 году в Станиславе во время летних каникул я шла по главной улице города, а навстречу мне майор. Он прошёл, будто меня не заметил. Я прошла и оглянулась, он тоже оглянулся. Спросил: «Цэ ты?». Я сказала: «Я». Он сказал: «Як же ты споганила». Не то, чтобы я стала совсем поганая, я споганила в сравнении с периодом моего расцвета. Игорь в 1951 году познакомился со мной, уже споганившей, и полюбил меня. Я как-то сказала Олегу Леонидову, что я уже больше не красавица, и он мог бы меня разлюбить. Он сказал: «Я полюбил тебя, действительно, за красоту, но уж полюбил, это случилось. И теперь, даже если ты станешь лысая, я не смогу тебя разлюбить».
Вот со мной всегда так бывает, вроде бы пишу воспоминания о войне, но отвлеклась от темы, чтобы поговорить зачем-то о своей внешности, даже самой стыдно. Впрочем, я думаю, женщины меня поймут. Внешность – это наше оружие, которое помогает нам выживать в мире мужчин (или не помогает).
В прошлом посте, когда я рассказывала об обмороженных ногах, я написала, что ноги – это не единственное увечье, которое я получила во время войны, и последствия которого сказывались долго. Вторым увечьем был ушиб от падения на ледяных ступеньках у мельницы, я ушибла копчик. Ушиб был очень болезненным. Ночью копчик и всё вокруг него распухло. Я лежала всю ночь, прижавшись копчиком к ледяной наружной стене нашей хаты. Пролежала я так трое суток. Боль была такая, что я не могла сдерживать стоны. Постепенно боль прошла, а в Станиславе вдруг, без всякой причины, у меня стал болеть копчик. Хирург в нашей районной поликлинике спросил, не случалось ли мне ушибать копчик, например, при падении. Я ему рассказала, что было в Приуральном. Он положил мне на голову ладони, одну на другую, нажал ладонями на голову и спросил, отдаёт ли в копчик? Отдавало. Он сказал, что, возможно, как последствие после ушиба, у меня начался костный туберкулёз, и что, вероятно, мне придётся наложить гипс, и я полежу некоторое время в гипсе. Велел прийти через некоторое время, если не пройдёт. Не то, чтобы совсем прошло, но лежать в гипсе не хотелось, и я к этому хирургу больше не пошла. Постепенно боль прошла. А вот теперь опять болит копчик, лежать больно, а сидеть очень больно. Но я терпеливая, потерплю, уже недолго осталось. Есть поговорка «Если тебе больше 35-ти лет, ты проснулся утром, и у тебя ничего не болит, значит, ты труп». Ну, а я, значит, ещё не труп.
Продолжение следует.