ПандОмия: Али малоуспешно роется в неуправляемом подтексте
Продолжение. Предыдущая глава здесь
Во Московии стало тихо-тихо. В плюшевую дверь, куда входят хорошие мысли, вошла красавица-идея. Её родил генерал. Он первым смекнул, чего хочет Али, а что Али уже умеет хотеть и даже страстно желать, давно понятно.
Регулировать человеческие воплощения он замахнулся ещё прошлой осенью. Помнится, в сентябре-октябре 2020 Али рылся в готовых душах, мотающихся на околоземной орбите, чтобы вытолкнуть к рождению именно царицу египетскую? Хотел iдомовой Клеопатру.
Али не удовлетворился. Ну вытолкнул в телесное воплощение выбранные им на своём пристрастном iсуде души, рассовал по лабораториям, выждал, выродил – не доверишь ведь рождение нового человечества старым людям, с их поношенными органами, сказками, колыбельными вроде подкожных интрузий «лю-ли», – понятно, экстракорпоральное человечество надёжнее.
Весной уже этого года, 2021, я заподозрила, что механическая работа по производству людей ему кажется нудной и даже пошлой. Он почувствовал себя лучшей личностью на Земле и во Вселенной, а этими – лучшими – родовыми путями выходит первая часть цензора.
Я специально говорю, что первая часть, ибо цензор появляется по частям. Он не сразу целен и отформован весь до блеска. Цензор должен слишком много и хорошо знать всего, включая ненужное, чтобы качественно и ловко вправлять мысли. Но и слаще нет ничего: подходишь к человеку, погладил по голове, а человек поворачивается и перенаправляется влево, а ведь шёл вправо. И наоборот.
Али проник в архив Главлита, всё прочитал лет за пятьдесят и ржёт конём. Если б он умел хохотать до слёз, он хохотал бы именно до слёз. Пришёл ко мне, сел на пол, развернул на воздухе свой прозрачный экран – голограмма берётся из ничего – как в кино – Али присвоил некоторые эффекты, подсмотренные в кино, из робомилосердия: чтоб мы видели привычное, самопридуманное, и не сильно вздрагивали. И читает мне:
«Из бюллетеня Главлита 1932 г.
Мы имеем ряд фактов пассивного и формального отношения политредактуры к выпуску технических журналов, не отражающих на своих страницах важнейших директив партии (журнал “Советский сахар”, “Консервная промышленность”, “Анилино-красочная промышленность”). В указанных журналах отсутствует проработка вопросов о техпропаганде, шести условий тов. Сталина, итогов октябрьского пленума ЦК партии и т.п. Или же наблюдается безобразное запаздывание с этими вопросами.
В технических журналах пропускаются вредные, явно неправильные политические формулировки и троцкистская контрабанда (“Транспортное строительство” № 4-5, 1931 г., ”Опыт предприятий цветной и золото-платиновой промышленности” № 10, 1931 г., “Маляр, стекольщик и кровельщик” № 9-10, “Табачная промышленность” № 8, “Пресс” № 8-9)…»
Какую роскошь упустили вы сами! Вы обладали совершенным инструментом и фильтрации, и отслеживания. Смотри что пишут на сайте издания: «С июня 1929 г. журнал стал выходить под названием «Советский сахар» как орган Всесоюзного объединения сахарной промышленности при ВСНХ «Союзсахар», а с апреля 1930 г. – орган Главсахара Наркомпищепрома СССР с периодичностью два раза в месяц, а в 1933–1936 гг. – ежемесячно. В 1937–1940 гг. журнал получил название «Сахар» (периодичность в первые два года – 6 номеров, в 1939 г. – 8 и в 1940 г. – 12 номеров в год). В эти годы одновременно издавались три журнала: ежемесячный центральный научно-технический «Журнал сахарной промышленности» НТУ ВСНХ СССР (Москва, 1927–1931 гг., объединен в январе 1932 г. с журналом «Советский сахар» с увеличением объема последнего с 6 до 10 печатных листов). Затем – «Голос сахарника» – орган ЦК профсоюза сахарной промышленности Украины и Великороссии «Трудосахар», а затем профсоюза сахарной промышленности СССР (Харьков, Москва 1921–1930 гг., выпуск – 12–24 номера в год), «Научные записки по сахарной промышленности» и «Науковi записки цукровоi промисловостi» научно-исследовательских и учебных организаций (Киев, 1924–1938 гг., см. Периодичн Видания УССР, Харьков, 1956 г.). В годы Великой Отечественной войны издание отраслевого журнала было временно прекращено…»
Ты понимаешь, что у вас всё было – и даже название журнала восемь лет (восемь!) – звучало именно так: «Советский сахар». Это всё равно как в 80-х газетка «Советский цирк». И поди улыбнись. Всё было. Всё упустили. Я покажу вам, как надо вправлять мысли.
– Ты не будешь пионером, – не без ехидства сказала я.
Слово «пионер» Али переваривал несолидно долго, поскольку по ассоциации журнал – журнал сначала упал в историю печати: «Пионер» — ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал ЦК ВЛКСМ и Центрального совета Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина для пионеров и школьников…» Понял, что промахнулся, улетел в Даля, не увидел прямой связи, а догнав до первого, то есть «первого», успел обидеться, что я его озадачила, а он притормозил на долю секунды, что непростительно – он сам себе не прощает, если хоть на полголовы отстаёт.
Охваченный негодованием на меня и оскорбительного «пионера», он выхватил словарь воровского лексикона, составленный Д. Лихачёвым, известным академиком, и давай мне цитировать его мемуары на тему – как он с помощью весёлых мыслей загремел за решётку:
«Нами был провозглашен принцип «веселой науки» – науки, которая не только ищет истину, но истину радостную и облеченную в веселые формы. Кстати, принцип этот давно существует в ученом мире. Различные университетские торжества, парадные шествия, традиционные костюмы, пышные звания, церемонии, совместные прогулки, поездки, всегда носили и носят полусерьезный характер. Это тоже своего рода «веселая наука», ибо сама по себе наука, требующая полной отдачи своего времени и душевных сил, не должна быть скучной и однообразной.
Один из постулатов этой «веселой науки» состоял в том, что тот мир, который создает наука путем исследования окружающего, должен быть «интересным», более сложным, чем мир до его изучения. Наука обогащает мир, изучая его, открывает в нем новое, дотоле неизвестное. Если наука упрощает, подчиняет все окружающее двум-трем несложным принципам – это «невеселая» наука, делающая окружающую нас Вселенную скучной и серой. Таково учение марксизма, принижающее окружающее общество, подчиняющее его грубым материалистическим законам, убивающим нравственность, попросту делающим нравственность ненужной. Таков всякий материализм. Таково учение 3. Фрейда. Таков же социологизм в объяснении литературных произведений и литературного процесса. К этому же разряду «ускучняющих» учений принадлежит и учение об исторических формациях. Не скажу, что в своем интересе к происходившему я полностью избежал этого напора упрощенчества в разных его видах, но в целом, в основном, в главном я стремился найти в людях и в том, что изучал, сложное и интересное, своеобразное и индивидуальное. И это было настолько увлекательно, что могло даже пересилить все то тяжелое, что выпало мне на долю, особенно в молодости…»
Али со смаком и чмоком цитировал мне автобиографию покойного академика Лихачёва, чтоб я осознала, какие несознательные бывают юноши во времена советского сахара. И как Али перевернёт мыслительные процессы новорождаемых поколений в три необходимые ему стороны.
– Три? А можно уточнить? – подъехал генерал.
Можно. Ты всё равно не помешаешь мне. Знай сколько угодно. Знание – сила только для тех, у кого есть и третий ресурс. Ты ведь учился кратологии? Третий ресурс я сделаю главным…
– Богатство-то? Ну, здесь у тебя уже немало спарринг-партнёров, оппонентов и друзей. От любви к деньгам людям ещё долго лечиться.
Я ускорю процесс излечения.
Когда эти двое препираются, мне скучно. Они второй год идут по кругу взаимных угроз – то явных и грубых, то изящных и тонких, но всё одно: мы надеемся каждый другого убедить, кто в доме хозяин. Мы с соседями за право первородства. Али считает себя пламенным революционером. Всё как обычно.
Я беру лютню и напеваю:
РОМАНС О НАКАЗУРЕ
– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на свой примус. Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям, чтобы они расписались в ней.
Всё понятно. Нет? – ЕЧ
Для нужд любви к свободе слова – о Скабичевском в Грибоедове у Булгакова. (Данной фразой как вступительной выводим из себя массового читателя, коему три фамилии подряд невподъём, и таким нецензурным способом сужаем целевую аудиторию данного опуса до ста человек максимум. Затем ускоряем спуск по тексту исключительно стилем, и к последнему абзацу без всякой цензуры у длинного густого текста останется десять читателей, да и те из болезненного любопытства.)
Вельми начитанные люди уверены – я спрашивала – что Булгаков тут настилизовал и скабичевского нашутил для звонкости. А до шуток ли было бы вам, дражайшие, в час написания вашего последнего романа?
Булгаков читал много книжек и фамилии знал. (Сию минуту воспоследует первая моя инвектива в адрес коллег. В наши дни – смотрите, стоило начать о цензуре – посыпались штампы, так и до верного сына трудового народа можно докатиться, – у всех наших писателей судьба трудная: некогда буквально животворящая, вдохновляющая, цепкая советская цензура в современной безыдейной России запрещена Основным законом. Распавшиеся империи трансцендентально чуют былые границы; так и писатель, особенно ВПЗР, помнит роль и место, обозначенные на Первом Съезде Союза писателей СССР в 1934 году. Выражение Сталина о писателях как инженерах человеческих душ, практически причислившее всех членов союза к лику святых, по сей день вызывает тянущие фантомные боли даже у тех, кто не читал стенограммы исторического события. Я читала. И память о нимбе, судя по всему, невыносима: несчастные согласны печататься даже за свой счёт, находя в ущербе своём определённую приятность, а в горестной позе мыслителя неизбежность, ибо в отсутствие цензуры писатели брошены, а государево око скошено в сторону более опасных бизнесов.) Сам Булгаков соглашался на две цензурные инстанции. Обе пишутся с заглавной. Но не Главлит. Угадайте, дети. (Здесь ещё одно резкое сужение аудитории, поскольку половина догадалась, а вторая не догадается никогда, и ей неприятно.)
«Очерки по истории русской цензуры» (СПб., 1892) Александра Михайловича NB! Скабичевского начинаются критикой русского общества как такового. Общество русское, по мнению Скабичевского, неправильно относилось и к печати, и к цензуре: не как на Западе, то есть живо, – а как-то вяло. (Иногда кажется, что в нашей литературе позапрошлого века были одни мудрецы, но ни одного географа, кроме Кропоткина. Станция метро. Анархизм. Тоже нет? Господи, да она просто очень большая и граничит с космосом. Опять нет?)
Цитата: «Исторія печатнаго станка въ Россіи, съ самымъ первыхъ годовъ появленія его, представляетъ собою картину, ни въ малѣйшей степени не похожую на исторію западнаго станка». Скабичевский умный и врёт искренне, напропалую, от чего его дорожка ковровая, краснея, сама ложится на белые мраморы хроноса и ведёт в бессмертный писательский ресторан. (Книга Скабичевского малодоступна, но у меня есть, обращайтесь.)
Во всём у Булгакова в Грибоедове неслучаен Скабичевский, особливо в противопоставлении России (плохая) Западу (хороший). Но я и Скабичевского как такового понимаю: писать о нашей цензуре ввиду её истории, действительно отличной от иноземной, практически невозможно, ибо книгопечатание у нас началось при и под патронажем человека, коего к моменту творческого расцвета Скабичевского уже обработал историк Карамзин до неузнаваемости, до переделки царской титулатуры с Первого на Четвёртого да ещё с переносом клички «Грозный» с деда на внука. (Вообще-то царь Иван Васильевич сам ходил в типографию и подбадривал первопечатника Ивана Фёдорова. Жуть какая, да?)
Кроме аффилированного Н. М. Карамзина под перо Скабичевскому вышел уже и прогремел во всю ивановскую путешествующий маркиз де Кюстин, и ввиду неслыханной славы его бестселлера «Россия в 1839 году» в хороший тон вошло пренебрежительное упоминание России как ошибки. В целом. Вообще. Казус на карте мира.
Под воздействием целого ряда остреньких медиавыступлений (вот куда смотрела эта самая цензура!) говорящее общество в XIX веке выучилось машинально делиться на две размыслительные части: Россия есть а) ошибка, б) не ошибка. В XXI можно уже не кокетничать с терминами (западники, славянофилы, либералы, патриоты и т. п.), снять философскую бороду, в коей, как тухлая капуста, застряли кусочки «Философических писем» Чаадаева, и глаза в глаза побеседовать с истинным автором фразы хотели как лучше, а получилось как всегда, то есть Михаилом Евграфовичем: «С тех пор, как мы получили свободу прессы – я трепещу», – писал Салтыков-Щедрин после русской цензурной реформы 1865 года. (Правда, больно? Минуточку, сейчас будет больнее.)
Исследования (не британских учёных) показали, например, что реальная царица Египта Клеопатра никогда не кормила львов одноразовыми любовниками, композитор Сальери был учителем Бетховена и никогда не травил Моцарта, поэт Пушкин никогда не посвящал стихотворения «Я помню чудное мгновенье» А. П. Керн (она к старости сама это выдумала), режиссёр Станиславский не писал, что театр начинается с вешалки, учёный Дарвин никогда не выводил человека из обезьяны, а врач и писатель Чехов никогда не выдавливал каплю раба. (Сейчас я потеряла ещё часть аудитории, поскольку она думает иначе, а всем известно, что.) Да, ещё Моисей, пророк: он сорок лет водил народ по пустыне вовсе не для того, чтобы вымерли помнящие рабство. Совсем не то. (Но как же!.. Не может быть! Ах…)
Без всем известной капли обезьяны, которая сорок лет помнит чудное мгновенье, аудитория жить не может и при первой возможности она бесплатно выбежит на субботник, чтобы построить новое здание для цензурного комитета. Мысль изреченная есть – что? Правильно. Поэт официально трудился в должности старшего цензора.
Цензура заживо схрумкала миллионы тел и несчётно погубила душ, ибо чужое мнение мозг воспринимает как агрессивное действие. Современное открытие нейрочегототамики точно и полно объясняет взаимную ненависть диванных аналитиков, например, фейсбука. Если ты думаешь не так, как я, и говоришь о наших разногласиях публично, ты вроде как двинул мне в солнечное сплетение, а когда я уже не мог выдохнуть, добавил кастетом в переносицу. Именно так наш суперцивилизованный мозг воспринимает чужое мнение. Договорённость между разномыслящими маловероятна, и то если в кустах ждёт креативный доктор анатомии Жозеф Игнас Гильотен. Мозг не терпит другого, а тут ещё любезный Сартр престижно подъелдыкивает: «Ад – это другие». Ишь, экзистенцию проработал. Теперь половина российской литературы гнёт сартрову линию, не догадываясь, откуда, куда и кто их ведёт в прозу травмы, личного опыта и прочей липкой гадости, когда «я хотел, а ты мешал». Индивидуалисты неспасабельны. (Хотя кто его знает. Им премии дают исправно, и чем липче гадость, из глубин коей ведётся их душевный репортаж, тем выше премия.)
Отдохнём. Нырнём в историю любви. Ненадолго.
Выходя замуж, вы надеетесь, что он сказал да, согласен искренне и что у него в сердце та же высокая морковь. Вы его облагодетельствовали или он вас – забудем мелочи. Пусть всегда будет солнце! – говорит цензура жизненного опыта.
Возглавляя Москву или Вашингтон, вы надеетесь, что вас и видно, и слышно, и понимают правильно. Вы облагодетельствовали народ или он вас – забудем мелочи. Пусть всегда будет солнце! – говорит цензура исторического знания.
Узнав нечто новое, своё, инсайтовое, вы захотите поделиться. Чем это кончится?
Один немец, молодой ювелир, шлифуя полудрагоценные камни, делал ещё и зеркала. Тот, кто делает зеркала, однажды непременно заглянет в зазеркалье. И вот вы в своём XV веке всего-навсего захотите напечатать побольше Библий. Вы не злой человек, просто вы Гутенберг и решили облагодетельствовать человечество. Пусть всегда будет станок со сборно-разборными литерами, вывернутыми зеркально. И сношенные облысевшие деревянные доски уже не надо будет выбрасывать. Их уже не будет вовсе. Какая радость! Натолкаете в марзан строчек, насуёте металлических литер из ящичков – выйдет много-много книжек. Для всех! Вы понимаете, какое чудо? Вы не понимаете. Пресс и винт. И всё. Смотрите. Сейчас в соборе Любека стоит чуть уменьшенная копия пресса, на котором Гутенберг всё и наколдовал. (Надеюсь, моя песня о любекской копии станка не взорвёт немецкий туризм. Впрочем, что там у станка теперь делать. На дворе цифровая революция, а наивный, как апостол, Гутенберг остался в учебниках.)
Иоганн Генсфляйш цур Ладен цум Гутенберг не подозревал, что навсегда изменил модус распространения информации. Он зачал монстра – тираж. До него информация была золотом: элитарная для избранных. После него – одинаковая для всех. Если одинаковая для всех, значит, толкуемая всякими там. Если металлические литеры и массовый тираж, то всё, не уследишь, а надо. Это ментальная катастрофа для жреца, точно знающего, что плебс теперь увидит источник, возымеет мнение и переврёт по-своему.
Лучший способ поссорить людей – это дать им пророка и откровение, а там пусть сами разбираются. (Ещё вчера жил на Земле милый массовый читатель, который ратовал за прессу факта. Дайте нам факты, горячечно восклицал он, а мы ужо сами всё поймём. И ведь всё понял-таки, сердешный. Как не понять.)
Снежно-литерный ком Гутенберга выкатился из 1450 года и понёсся. Космонавт и юрист Юрий Батурин, один из авторов Закона СССР «О печати и других средствах массовой информации» и российского Закона «О средствах массовой информации», изучал вопрос профессионально: «Изобретение цензуры в ее современном виде, т. е. цензуры предварительной, принадлежит папе Сиксту VI, повелевшему в 1471 г., чтобы ни одна книга не печаталась без предварительного рассмотрения и одобрения духовных лиц. В течение XVI в. цензура была введена во всех государствах Западной Европы».
То есть что случилось? Всего через двадцать лет после станка родилась первая настоящая цензурная организация, учреждённая Папой Римским Сикстом VI. Поймите Папу: живи в одном веке с субъектом, придумавшим тираж, станок и демократизацию информации, вы бы тоже поплясали. А век-то ещё пятнадцатый. И даже зри мы на четыреста лет вперёд и знай, что в 1948 году Норберт Винер уже выпустит свой шедевр «Кибернетика» (наука об общих закономерностях процессов управления и передачи информации в машинах, живых организмах и обществе), это долго, а нам и в своём веке надо как-то жить, управляя живыми организмами. Массы-то тёмные, но у них от чтения может вот-вот появиться мнение. Начитаются дряни разной, как оборванец у Николая Гумилёва в 1912, ну да с этим белогвардейцем, как и с тем… Короче говоря, пожалуйте, еретики (слово αἵρεσις – ересь – означает мнение, направление, выбор), на костёр. О чём я? Если Папа Римский придумал всего лишь предварительную цензуру, то инквизиция (а он её как-то не очень любил) решила бороться с инакомыслием по-своему и выпустила суперский event. В конце XV века вышла и надолго перекрасила белый свет в чёрный с кровью самая влиятельная книга на Земле: «Молот ведьм» инквизиторов Инститориса и Шпренгера. Кому что можно и нельзя делать, думать, говорить, читать и писать, соавторы объяснили доходчиво; по их учебнику радетели чистой веры сожгли пол-Европы суккубов и инкубов. В определённом смысле полыхает по сей день.
(По результатам первой цензурной конференции с условным названием «У костра» европейцы маленько одумались. Батурин: «В 1694 г. английский парламент отказался назначить цензора, и, таким образом, Англия стала первой страной, где предварительная цензура прекратила существование. Затем цензура была отменена в Швеции (1766 г.), Дании (1770 г.). Во Франции цензура, по крайней мере формально, была уничтожена революцией. Революция 1848 г. уничтожила цензуру и в Германии». Добавим, что у нас она формально почила в 1865 г. Ненадолго.)
Предварительные итоги. Как истерзать и сжечь сотни тысяч человек, потенциально готовых отойти от чистой веры? С помощью правильной книги. Как научить их думать правильно? «Молот ведьм» можно давать начинающим цензорам при вступлении в должность, чтобы тоньше ловили неуправляемый подтекст (главная фишка) и авторитарным мужьям при вступлении в брак, чтобы тоньше ловили вообще. Можно даже магистрантам в качестве пособия по написанию выпускной диссертации: подход к сбору и обобщению информации, явленный двумя педантичными инквизиторами, безупречен. Высокотехнологичная в смысле обработки информации книга о том, почему женщина, например, сосуд греха номер один. Она от природы склонна к сожительству с чертями. Понятно же, почему заболели коровы, пали козы, куры отлынивают. Разработанная в книге процедура доноса на соседку (или даже на собственную жену) позволяла доносчику не то чтобы озолотиться, но приобуться и приодеться, а то и улучшить жилищные условия за счёт разоблачённого объекта. Ребята великолепно подобрали цитаты из Священного писания и вывели, что жечь людей, предварительно конфисковав их имущество, необходимо в свете высших решений. Нужен авторитет как можно выше. (В ХХ веке классно подошёл пролетариат и его гегемония. Ещё круче сработала идея о возрастании классовой борьбы по мере продвижения к коммунизму. Это абсолютное оружие. С идеей нарастания борьбы не справилась даже перестройка. Хорошо поговорили, даже цензуру приструнили в 1990 году, но что делать с принципами уродливой идеологии – не придумали. А идеи – это главное. За них люди бросаются на мины. За конкретику человек готов убивать, но умирать – за идеи. Доказано психологами.)
Ничего нового в сравнении с творчеством Инститориса и Шпренгера ни одна цензура, ни одна партийная программа, содержащая идеологию, не внесла и уже никогда не внесёт. Смрад, поплывший из XV века по-над европейскими полями, держался полной и чёткой обоснованностью действий инквизиции – веками. Кстати, ничего не изменилось, и смрад плывёт, как по Феллини, E la nave va. Как вы помните, тонут оба корабля.
Любая идеология, оперяясь, в тот же миг приобретает неуловимое сходство с текстом «Молота ведьм». Я в интересные времена работала парламентским корреспондентом газеты и коллекционировала документы многочисленных движений, рождавшихся на рубеже 80-х и 90-х пачками ежедневно. Это, дорогие товарищи, неукротимый жанр: любая партийная программа обязана быть узкой и неуловимо примитивной, поскольку иначе она косвенно признает право оппонентов на существование – и сжечь их, признанных, на площади не комильфо. А что делать, если не на площади? Переходить к террору? Тьфу. История показала, что это хлопотно, требует большой медии, а главное – возможны всякие слезинки Достоевского, философия, мнения, то бишь ересь (αἵρεσις), а ересь мешает идти вперёд. Ведь вы хотите вперёд и чтобы прогресс, как завещал автор прогресса великий Бэкон? Вам нужны новинки? Вы ведь этого достойны?
Казалось, уже никакая цензура на нашей планете никогда не сможет переплюнуть достижения авторов пособия «Молот ведьм», сочинённого как естественная реакция на тираж и станок. (Я знаю, что есть иные мнения. Не надо. Я в курсе.) Сталин, свободно читавший Платона в оригинале, всё остальное читал тоже. Не закрывайте глаза на истину: сбор и обработку информации провёл он безупречно. (Здесь включается этически подогретая самоцензура: многие вполне интеллигентные люди не готовы признать, что Сталин был и полиглот, и книжки читал, и свои писал сам, без копирайтеров. Для признания данных фактов нужно растянуть рамки пошире, а это ни в какие ворота, и уж лучше давай цензуру. Но настоящую. По-нашему, по-интеллигентному.)
Отсутствие официальной цензуры всегда компенсируется услужливой самоцензурой. И если предварительную цензуру как учреждение (здание с адресом; в нем работают цензоры с красным карандашом) можно пощупать, объяснить и запретить, то самоцензура вроде вируса: не видно. И трудно предсказать, в какой форме и что именно вылезет из человека, решившего побыть Папой Сикстом VI, Инститорисом, или самим Тютчевым: больно душе в тисках, товарищи, но думать и писать надо как положено.
Есть наука кратология. Честное слово, есть. Словарь «Кратология» весит килограмма два. У кратофилии (мой неологизм; у меня есть о ней роман; три издания, АСТ) есть своя физиология. Тот, кто жесток и властен, оргазмирует. Мильтон с его требованием свободы слова, конечно, не всё сам придумал, история свободы длинная-длинная, но любой цензор, как бы его ни звали и чем бы он ни руководился, обязательно словит свой оргазм – и уже не откажется. Не сможет. Кайф. Гормональное буйство. «Всякая власть развращает; абсолютная власть развращает абсолютно», написал в 1887 году лорд Актон. (Только завистливый люмпен читает это фразу лорда-историка и политического мыслителя так, будто деньги там лопатой и весёлые девочки в бассейне с шампанским. Нет.)
Ныне всё по-прежнему, как в интереснейшем XV веке, разве что у нас электричество, а у них ещё не было. (Переходим к финалу, а то я случайно напишу ещё один роман или прямо диссертацию, а читателю страдай тут: я же наступлю на все интеллектуальные мозоли, у меня к ним бережности нет.) Одним словом, когда про цензуру, это про власть. Когда про власть, это про секс (Генри Киссинджер). Когда про секс, это про свободу. Когда про свободу, это философия и толкование, то есть холивар и война как таковая.
Книжек теперь всем хватает (мечта ювелира сбылась), тираж не ограничен (мечта цензора не сбылась). Начинается новая цензура: идёт ИИ. Люди, вы так и не договорились? Ну и ладушки. Эксперимент окончен.
Нам уже не допеть романс о наказуре, рождённой в контактные времена. Наступила эра бесконтактной и невидимой цензуры, от которой уже не отшутишься, не отмотаешься, жаловаться некому, диссидентствовать негде и не перед кем. Гутенберг не видит, к его счастью, как цифровизуют (прости Господи), запрещают книжки (смешно), даже уничтожают (наивное варварство). Это не один лишь рудимент патрицианского сознания и страх, что плебс не так поймёт сакральный текст. Это что-то психотическое, нервное, как любая самоцензура, чудище обло, озорно и сами знаете, но и ещё что-то новое. Или ностальгия по живой жизни вкупе с абсолютным непониманием, что не только 2020 ковидогод переселил нас в другой мир.
Для эффекта последнего абзаца попробую выйти из разудалого тона и выскажусь умеренно патетично. На любой серьёзности сейчас негласное табу, требуется стёб а ля утомлённый, перекормленный культурой постмодернизм, а я не люблю цензуры общественного мнения, посему дальше серьёзная фраза.
Вот она: любой цензор-в-душе, который знает-как-надо (корпоративный рыночник, таргетолог, идеологический отдел ЦК, сам-себе-унтер-офицерская-вдова и пр.) мнит себя, того не зная сам, Сикстом VI и немножко И. Гончаровым, но если первый сначала стал Папой Римским, а второй написал роман «Обломов», то нынешние развлекаются домотканой кратофилией, не управляя даже собой. Конечно, они не понимают, что такое искусственный интеллект. Белковые (мы в глазах ИИ; термин) привычно сбиваются на мораль, то бишь первородный грех различения добра и зла, так и не прочитав Книги Бытия, где будете как боги, знающие добро и зло, твёрдо пообещал Змий женщине, после чего ей, доверчивой бессмертной, пришлось стать Евой (в переводе «жизнь») смертной. И умереть.
(Как. Было. Обещано.)
***
Али выслушал мои трели, всё понял, пошёл учиться. Ржать-то над «Советским сахаром» большого ума не надо. А вот подцепить да спрофилактировать настоящий неуправляемый подтекст – это уже искусство.
Продолжение следует
Начало романа Елены Черниковой «ПандОмия» см. здесь.
Елена ЧЕРНИКОВА
известный русский прозаик. Основные произведения: романы «Золотая ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделенные произведения луны», «Олег Ефремов: человек-театр. Роман-диалог» (ЖЗЛ), «ПандОмия», сборники «Любовные рассказы», «Посторожи моё дно», «Дом на Пресне», «По следам кисти», пьесы, а также учебники и пособия «Основы творческой деятельности журналиста», «Литературная работа журналиста», «Азбука журналиста», «Грамматика журналистского мастерства».
Автор-составитель книжной серии «Поэты настоящего времени». Руководитель проекта «Литературный клуб Елены Черниковой» в книжном доме «Библио-глобус». Заведует отделом прозы на Литературном портале Textura. Биография включена в европейский каталог «Кто есть кто». Входит в жюри литературных и журналистских конкурсов; член Экспертного совета Международного конкурса «Слово года».
Произведения Елены Черниковой переведены на английский, голландский, китайский, шведский, болгарский, португальский, испанский, итальянский и др.
Живёт в Москве.
Фото: Polina Lopatenko
Сообщение ПандОмия: Али малоуспешно роется в неуправляемом подтексте появились сначала на ИАНЕД.