Праща Леонида Котляра

В небесах, на суше и на море государства бились с государствами, но каждый еврей держал ещё и свой личный, индивидуальный фронт в битве за победу и за выживание. Один из примеров этого – солдатская судьба киевлянина Леонида Исааковича Котляра. Она не просто нетипична – она уникальна. Но не тем, что его непосредственное участие в боевых действиях ограничилось всего одним месяцем и свелось к почти незамедлительному попаданию в плен – таких красноармейцев 5,7 миллиона! И даже не тем, что в плену он выжил, – это было и впрямь непросто, но удалось каждым двум из пяти, так что и таких счастливцев ещё миллионы!

Котляр был евреем, и его и без того распоследний в иерархии пленников статус советского военнопленного (какие, к чёрту, Женевские конвенции и прочие нежности?!) должно умножать на «коэффициент холокоста» как однозначного немецкого ответа на решение еврейского вопроса. Иного, кроме смерти, таким, как он, немцы не предлагали.

Мало того, именно советским военнопленным – евреям выпало стать первыми де-факто жертвами холокоста на территории СССР: их систематическое и подкреплённое немецкими нормативными актами физическое уничтожение началось уже 22 июня 1941 года, поскольку «Приказ о комиссарах» от 6 июня 1941 года целил, пусть и не называя по имени, и в них. Таких – еврейской национальности – советских военнопленных в запачканной их кровью руках вермахта оказалось не менее 85 тысяч человек. Число уцелевших среди них известно не из оценок, а из репатриационной статистики: это немногим меньше 5000 человек. Иными словами, смертность в 94 % – абсолютный людоедский рекорд Гитлера! Недаром пресловутое «Жиды и комиссары, выходи!», звучавшее в каждом лагере и на любом построении, звенело в ушах всех военнопленных (а не только еврейских) и запечатлелось в большинстве их воспоминаний.

Но Леониду Котляру посчастливилось попасть в число этих уцелевших. Вот он – один из подлинных, хотя и неприметных еврейских героев, вот он, Давид-победитель!

Как же он этого достиг?

Смертельная опасность поджидала его с первого же дня плена, а ближе всего смерть со своей косой стояла к нему в Николаевском шталаге во время хитроумной селекции «затаившихся» евреев и комиссаров. Селекция шла посредством сортировки всех военнопленных по национальностям.

«...Из строя стали вызывать и собирать в отдельные группы людей по национальностям. Начали, как всегда, с евреев, но никто не вышел и никого не выдали. Затем по команде выходили и строились в группы русские, украинцы, татары, белорусы, грузины и т.д. В этой сортировке я почувствовал для себя особую опасность. Строй пленных быстро таял, превращаясь в отдельные группы и группки. В иных оказывалось всего по пять-шесть человек. Я не рискнул выйти из строя ни [тогда,] когда вызывали русских и украинцев, ни, тем более, – татар или армян. Стоило кому-нибудь из них усомниться в моей принадлежности к его национальности – и доказывать обратное будет очень трудно.

Я лихорадочно искал единственно правильный выход. Когда времени у меня почти уже не осталось, я вспомнил, как однажды в миномётной роте, куда я ежедневно наведывался как связист штаба батальона, меня спросили о моей национальности. Я предложил им самим угадать. Никто не угадал, но среди прочих было произнесено слово «цыган». За это слово я и ухватился, как за соломинку, когда операция подошла к концу и нас осталось только два человека. Иссяк и список национальностей в руках у переводчика, который немедленно обратился к стоящему рядом со мной смуглому человеку с грустными навыкате глазами и огромным носом:

– А ты какой национальности?

– Юда! – нетерпеливо выкрикнул кто-то из любителей пошутить.

Кто-то засмеялся, послышались ещё голоса: «Юда! Юда!», но тут же всё смолкло, потому что крикуны получили палкой по голове за нарушение порядка. В наступившей мёртвой тишине прозвучал тихий ответ:

– Ми – мариупольски грэк.

Последовал короткий взрыв смеха.

Не дожидаясь приглашения, я сказал, что моя мать украинка, а отец – цыган. И тотчас последовал ответ немца, выслушавшего переводчика:

– Нах дер мутер! Украйнер!

– Украинец! – перевёл переводчик.

Приговор был окончательным, и я был определён в ряды украинцев. Теперь любой, кому пришла бы в голову фантазия что-либо возразить по этому поводу, рисковал схлопотать палкой по голове. Немцы возражений не терпели».

Так еврей Леонид Котляр «переложился» в Леонтия Котлярчука, украинца по матери и киевлянина по месту жительства. Отметим не только успешность, но и нетривиальность принятого им в Николаеве выбора: случаи маскировки под русских, украинцев, армян, татар или грузин в этой же ситуации относительно часты, а вот под цыган – единичны.

Тогда в Николаевском шталаге Котляр-Котлярчук вытащил дважды счастливый билет. Лагерная комиссия под руководством «особиста» из СД освободила его из военного плена и отпустила, отныне свободного цивилиста, из Николаевского шталага домой, в Киев, снабдив на дорогу хлебом и «аусвайсом»!

«Домой», понятно, «Котлярчук» не спешил, по дороге он застревал и кантовался где только мог – сначала в селе Малиновка Еланецкого района Николаевской области – при пасеке, а потом на хуторе Петровский соседнего Братского района – пастухом. Но осенью 1942 года Украину накрыла очередная (третья по счёту) волна заукелевских вербовочных кампаний, и 3 октября староста Петровского закрыл спущенную ему разнарядку двумя прибившимися к хутору «оцивиленными» военнопленными, в том числе и Котлярчуком. А тот, благополучно пройдя два чистилища медосмотров (обоих врачей, кроме отсутствия признаков венерических болезней, ничто более не заинтересовало), уже через несколько дней сидел вместе с другими угнанными в эшелоне, направлявшемся из Вознесенска в Германию, куда и прибыл (в Нюрнберг) уже 12 октября. Попав по распределению на завод «Зюддойче Кюлерфабрик Юлиус Фридрих Бер» в Штутгарте, изготовлявший всевозможные радиаторы для двигателей внутреннего сгорания, он проработал на нём слесарем все полтора года, что отделяли Штутгарт от 19 апреля 1945 года – дня освобождения города американцами.

Селекция в Николаеве – лишь один из эпизодов, связанных с выяснением национальности автора. Всего же таких «эпизодов» было как минимум шестнадцать: шесть в лагерях для военнопленных, восемь во время вольного батрачества по украинским сёлам и ещё два – медицинские проверки на пути в Германию. Каждый из них запросто мог завершиться разоблачением и смертью. Но ни один из эпизодов не был чистым везением, отнюдь! Всякий раз Котляр делал или говорил то и только то, что могло бы отвести опасность и спасти. Это не было актом инстинктивного и любой ценой выживания – это было его борьбой и его подвигом, смыслом его жизни и, если хотите, его пращой Давида. Леонид Котляр не капитулировал – и выжил! Крошечный Давид одолел-таки немца-жидоеда Голиафа.

Павел Полян, историк, писатель, публицист

Ниже – фрагмент из воспоминаний Л. Котляра «Моя солдатская судьба». В 2011 году они выходили в издательстве «Вече» под заглавием «Воспоминания еврея-красноармейца».

Пока немцы гнали нас до Николаева, мне пришлось отразить ещё несколько попыток разоблачить во мне еврея. То пристал ко мне на одном из этапов горбоносый и черноусый человек лет тридцати семи:

– Шо ж ты нэ прызнаесся, шо ты еврэй? А ну, скажи «кукуруза»!

От него я отделался сравнительно легко: обматерил его с ног до головы и посоветовал хорошенько посмотреться в зеркало, прежде чем приставать к другим. И он отвязался, благо никто его не поддержал.

В другой раз, шагая в колонне, где было уже около пяти тысяч человек, я не заметил, как оказался у края дороги, проходившей вдоль выжженной степной травы. Мы поравнялись с расположившимися в степи полевыми ремонтными мастерскими. Небольшая группа танкистов СС в ожидании своей ремонтировавшейся техники обратила внимание на идущую мимо колонну военнопленных: защелкали фотоаппараты, раздались оживлённые возгласы. А один из них, пьяный в дым, ухватил меня за рукав. Дуло его пистолета в упор смотрело мне в глаза, а губы повторяли один вопрос:

– Юда?!

Я отвечал отрицательно, эсэсовец стоял на своём. Я резко рванулся и зашагал дальше, ожидая выстрела в спину. Когда я понял, что и на этот раз пронесло, то невольно подумал о том, сколько же ещё предстоит мне объяснений на грани жизни и смерти. И не лучше ли в одно прекрасное утро сделать два шага вперёд по команде «жиды – выходи!» навстречу тому, чего всё равно не избежать? Но я, в который уже раз, прогнал от себя эту мысль.

Я не верил в судьбу. Много раз слышал, как другие говорят: судьба – не судьба... суждено было... Сколько раз, когда кончался день, в последние минуты бодрствования я искренне удивлялся: как же это я всё ещё жив? не погиб сегодня? Должен был погибнуть, но почему-то остался, живу.

Лагерь

...Уже на третью неделю существования Николаевского лагеря в нём ежедневно умирало более полутораста человек. Вши ели нас поедом, и не было никакой возможности избавиться от них. Даже умыться в лагере можно было лишь в единственном месте, где из какой-то беспризорной трубы еле текла водичка. Но и желающих умыться было немного.

Для довершения общей картины следует описать единственное «развлечение», придуманное для нас начальством и регулярно повторявшееся утром и вечером. Каким-то образом в лагере обнаружили одного коммуниста и одного еврея. Обнаруженных «жидо-коммунистов» изолировали, прикрепили к ним конвоиров и дважды в день на виду у всех прогоняли бегом по верхнему краю чаши стадиона. Коммунист был плотный человек, лет сорока, в матросском бушлате с нарисованными мелом на спине и груди пятиконечными звёздами. Еврей был ростом поменьше, в солдатской шинели и пилотке, в ботинках с обмотками и нарисованными на спине и груди звёздами шестиконечными. Он с трудом поспевал за своим рослым напарником. А среди тридцати тысяч загнанных в ад за колючую проволоку находились такие, кто хохотал и улюлюкал им вслед, выкрикивая обидные, оскорбительные слова.

Работа для нас находилась и внутри лагеря: что-то переносить, копать и т.п. Однажды я попал в такую команду: надо было пилить, колоть и складывать на зиму дрова. Командовал нами немец-конвоир лет шестидесяти, седой, с голубыми глазами, вооружённый винтовкой. Когда наступило время перекура, немец отозвал меня в сторону, увёл за сарай, в который мы складывали дрова, и спросил по-русски:

– Ты еврей?

– Нет, – отвечал я.

– Не бойся, я тебя не выдам, – сказал немец, но я и не думал признаваться.

– Всё равно, ты очень похож на еврея! – и велел подождать его за сараем.

Через несколько минут он вернулся со всем необходимым для бритья (даже принёс горячей воды) и с ножницами. Он наскоро остриг мои курчавые волосы, успевшие весьма основательно отрасти, а затем я побрился и умылся. Из небольшого зеркала на меня смотрел мало знакомый мне человек, молодой, в кубанке, с лихо выпущенным из-под неё чубчиком и с усиками (я решил не сбривать усов).

– Вот так лучше, – сказал немец.

Пока я брился, он рассказал, что попал к нам в плен во время прошлой войны, что видел от наших людей много добра по отношению к себе и другим пленным, научился говорить по-русски и хочет отплатить добром за добро.

После «парикмахерской» узнать во мне еврея стало уже значительно трудней, и я почувствовал себя намного уверенней. Дней через пять эта уверенность мне очень пригодилась.

Маленький красный лоскуток плотной бумаги

К тому времени со мной в лагере уже не было никого из моих фронтовых товарищей, с кем я доедал в Варваровке макуху. Ещё из Варваровки были отпущены домой жители ближайших районов и областей (Херсон, Николаев, Одесса), другие (в основном из России) попали в команды, отправленные в колхозы убирать ещё оставшийся в поле урожай.

...[Однажды я] услышал за своей спиной весьма любопытный разговор. Говорили негромко, однако я сумел понять, что будто бы по средам возле домика или сарая, крыша которого виднелась над чашей стадиона, собираются украинцы, жители правобережной Украины, подвергаются какой-то проверке или допросу и в результате могут быть отпущены домой. Услышанному трудно было поверить, а ещё трудней было решиться на какие-то действия. Теперь уже никто не командует ежедневно «жиды – выходи!», меня оставили в покое. А ведь немцы просто так не отпустят, будет какая-то проверка... Но только вчера я чудом спасся от верной смерти. Сегодня – вторник, значит, завтра – среда. И следующей среды может вообще не быть. Надо было рисковать.

В среду, после построения, я стал неспеша подниматься по крутому склону чаши стадиона, ориентируясь на крышу постройки. Строение оказалось большим сараем, возле которого немцы уже строили «по пьят» сходившихся туда пленяг. Я оказался почти в самом конце строя. За нашей шеренгой построили не более пяти-шести рядов, остальных желающих прогнали.

Только теперь, почувствовав холодок в спине, я по-настоящему оценил степень опасности, которой себя подвергаю. Но отступать было уже поздно, а времени, чтобы подготовиться к предстоящему, – предостаточно.

Нас повели к особо отгороженному домику, где помещался комендант лагеря, там нас начали по пятёркам водить в комендантскую резиденцию. Конвоиры дали нам понять, что каждый должен предстать пред светлы очи гер коменданта в наиболее выгодном свете, следует подтянуться, привести себя в порядок и выглядеть бравым солдатом, чётко входить в кабинет, отдавать честь по-солдатски и т.д. К счастью, прошло совсем немного времени с тех пор, как я побрился и постригся и не узнал себя в зеркале. И это придавало мне  уверенности. Шинель моя была перехвачена брезентовым брючным ремнём (кожаные немцы давно у нас отобрали), складки её тщательно расправлены, а кубанка – чуть-чуть набекрень. Я решил непременно сыграть роль бравого солдата.

Побывавшие у коменданта возвращались в лагерь по узкому коридору из колючей проволоки, замыкавшемуся с двух концов калитками, под охраной часовых. Таким образом, пообщаться с ними мы не могли.

...За столом сидели два майора, и никак нельзя было определить, кто из них комендант. Справа от меня, возле большой карты Украины, стоял переводчик в форме советского солдата, а слева, в углу, за небольшим столиком что-то записывал немолодой немецкий солдат. Переводчик задавал вопросы, я отвечал, он переводил.

– Скажи свою фамилию, имя и отчество.

– Котлярчук Леонтий Гаврилович.

– Год рождения и национальность?

– 1922-й, украинец.

– Где ты живёшь?

– В Киеве.

– Адрес?

– Госпитальный переулок, 6, комната 11.

– Жена, дети есть?

– Нет, я неженатый.

– Родители есть? Где они живут?

– Отец умер, я жил вместе с матерью. Она медсестра, её забрали на войну.

– Профессия?

– Я закончил среднюю школу, и меня призвали в армию.

Мой ответ рассмешил немцев: у большевиков уже школьники воюют.

– Обещаешь ли ты верно служить Великой Германии?

– Обещаю.

Вот когда мне впервые пригодилась моя автобиографическая легенда!

Переводчик вручил мне маленький красный лоскуток плотной бумаги и объяснил, что с этим лоскутком в пятницу утром мне следует явиться к тому же сараю, чтобы получить аусвайс для следования к своему месту жительства, в Киев. Я отдал честь, повернулся кругом, но когда шёл к двери, услышал, как один из офицеров говорит другому, что я похож на еврея. Я шёл к двери, будто ничего не понимаю, и остановился, лишь когда переводчик скомандовал «Стой!», чётко повернулся кругом, сделал два шага к столу, отдал честь и замер с едва заметной улыбкой на лице, стараясь оставаться бравым солдатом. Видимо, мне это удалось, потому что второй офицер сказал:

– Нихт вар! Аб! – и махнул рукой. Не дожидаясь перевода, я опять отдал честь и зашагал прочь из кабинета. Не спеша спускался я по лестнице, пряча поглубже в карман гимнастёрки красный лоскуток. А навстречу мне, бодро печатая шаг, поднимался очередной претендент на получение бумажки.

Позже, когда я вновь и вновь прокручивал перед своим мысленным взором сцену у коменданта, стараясь понять, почему всё-таки не оборвался тот тоненький волосок, на котором повисла тогда моя жизнь, я догадался, что фразу «он выглядит как еврей» произнёс не комендант, а его заместитель. Но какому же начальнику понравится, что подчинённый учит его бдительности? И комендант отверг предположение своего заместителя. Ну а если бы эта мысль пришла в голову коменданту, если бы ему самому показалось, что я не лишён сходства с евреем?! Тогда он не стал бы искать подтверждения своим догадкам ни у кого, а моя судьба была бы решена моментально и бесповоротно.

…В пятницу утром, когда весь лагерь строился на стадионе, я пришёл к тому же сараю, предъявил красную бумажку и был допущен в сарай, сквозь крышу которого просматривалось бледно-голубое, в редких облаках небо конца октября. В сарае нас оказалось в несколько раз меньше, чем было в строю в среду. Тот самый немец, невысокий и седой, что писал в кабинете у коменданта, вызывал нас из строя по фамилии и вручал аусвайс, напечатанный машинописным немецким шрифтом на плотной белой бумаге. В моём аусвайсе значилось, что Котлярчук Л.Г. следует из Николаевского лагеря военнопленных в г. Киев, и стояли две подписи, заверенные чёрной печатью с орлом.

...Разумеется, я совсем не торопился в Киев, так как понимал, что являться мне туда ни в коем случае нельзя. Никакой матери в Госпитальном переулке у меня никогда не было, и вообще, стоило мне встретить где-нибудь на улице случайного знакомого – и я тут же мог оказаться в гестапо. Оставшись один, я первым делом уклонился в сторону от большой дороги, по которой то и дело проносились немецкие грузовики и мотоциклы, распространяя непривычный запах высокооктанового бензина. Я не хотел привлекать к себе внимания немцев, да и прокормиться на трассе было трудней, потому что реже попадались населённые пункты. Я пошёл не спеша от села к селу по степи, изрезанной балками, вдоль которых ютились эти сёла. Не помню, откуда взялась у меня холщовая сумка, но при выходе из лагеря она уже была у меня на плече и в первые же часы пути быстро наполнилась едой. Я с большим трудом сдерживался, чтобы не наброситься на еду, а в первую ночь спал плохо, ворочаясь на постланной хозяйкой в сенях соломе, доставал понемногу что-нибудь из еды и жевал. В пути меня одолевали всякие тревожные мысли и вши. Раза два встречавшиеся мне немолодые мужчины интересовались моей национальностью. Я, как мог, усыплял их бдительность, хотя чувствовал, что на сто процентов сделать это не удавалось. Тем не менее меня отпускали с миром, когда я предъявлял свой аусвайс.