4-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА НА ДУНАЕ. КОМУ ПЕРЕДАТЬ ШПАГУ?

«Он более года никуда не выезжает, – говорили тешанцы, – с тех пор, когда Румянцев оставил места боевых действий и поселился в имении». Мысль о том, что с его знаниями и опытом никто более не считается, гасила его интерес к государственной службе.

Подобное однообразие было у дней – не радостных, не разочаровывавших.

Но уже много лет спустя слуги фельдмаршала вспомнили, что в этот период его жизни случились все же три или четыре события.

Одно из событий было связано с присылкой книг, которые были у фельдмаршала в Москве, в числе которых он увидел и сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». И сочинение вовлекло Румянцева в мрачную задумчивость.

Некоторое время он ходил сердитый, неразговорчивый, а затем вдруг его повлекла одна мысль совершить свое уже «путешествие по имениям», разбросанным по всей России.

Было очень трудно отговорить его от этой поездки по своим владениям, по крайней мере до тех пор, пока не улягутся полностью все его недуги. Однако Румянцев велел секретарю, именно которому он уступил и отказался от поездки, чтобы тот разослал «срочные письма» управляющим всех имений с требованием прислать ему подробные отчеты о состоянии деревень, крепостных крестьян, ведении ими сельского хозяйства, не упуская ни малейших подробностей. Ришелье готовил преобразования.

Остался в памяти и тот день, когда пришла весть о кончине Потемкина:

«Домашние хорошо знали, как много зла сделал фаворит императрицы любимому хозяину и ожидали, что после получения сего известия фельдмаршал возрадуется. И каково же было их удивление, когда граф, получив весть о смерти, скорбно ссутулился и в его опечаленных глазах появились слезы.

Таким его точно не ожидал увидеть никто. Потемкин был его соперником, худого сделал немало, и все ж Россия лишилась в нем великого мужа. Если же его опечалила чья-либо кончина, то, конечно, он удалится в свой «кабинетный мирок», и никто не удивился, что просидел его сиятельство там до утра и не спустился даже на ужин.

Далее, кажется, говорить не о чем: события, вроде, все.

Да, мы забыли упомянуть еще один рассказ, изложенный устами денщика фельдмаршала. Однажды, это случилось в покров день, Румянцев смиренной душой отправился к богу в Киев.

После обедни он пошел в парк, разбитый еще во второй половине прошлого века, «когда Киевом управлял князь Голицын Дмитрий», в эпоху его губернаторства в «матушке». К прохладе добавлялась сухость: не жарко, но и не холодно, и даже очень приятно. По краям скамьи росли два дерева, и оба бросали с шуршаньем под ноги свои листья. Желая отдохнуть, он уселся на скамью, однако увидел стройного солдата, шагавшего из глубины парка по покрытой листьями аллее. Чем, а особенно своим лицом, тот заставил графа даже привстать от удивления.

Единственно, кто это мог быть, так это Захарка. Возможно от окрика фельдмаршала, а может и от того, что увидел, кто перед ним, солдат вздрогнул и замер на месте. Но генерал попросил подойти поближе.

Солдат сделал к скамейке несколько шагов, затем снова замер, вытянувшись в струнку.

Мало кто мог понять, по какому случаю на эту пешку обратил внимание король, заинтересовался ею. Она назвала свой полк.

Не это интересовало графа, он хотел (мягко говоря), узнать, откуда тот родом.

Поэтому сам предположил, что тот (чувствовал это!) из Чеберчина родом, из Саранской губернии (Мордовии), где находилось одно из его имений.

Но молодой солдат не знал того, а потому отрапортовался, что именно так и есть.

Петр, как звали солдата, знал, с кем разговаривает.

Сам Румянцев, его сиятельство генерал-фельдмаршал Задунайский.

Последовало сближение после того, как «сам» предложил присесть ибо хотел «простого» разговора, а не формы вопросов и ответов по уставному чину. Солдат робко опустился на краешек скамьи, хотя, вспомнив, с кем имеет дело, тотчас вскочил. Все улыбнулись.

Но граф нахмурился.

Смерти не пошлешь указ, и его сиятельство с грустью вспомнил отца этого солдата, о том, что он убит, что юноша и подтвердил.

Смерть сама посылает указ, кому уходить, как случилось и с матерью солдата. Его сиятельство знал и об этом, но все же удостоверился о том у солдата.

В землю уставился Румянцев. Без слов сидел долго так: глядел перед собой на помертвевшие листья, думал, что сказать еще солдату?

Поэтому просто спросил о желании пойти служить к нему. Тот, вернувшись к строевой форме разговора, ответил, что слушается его сиятельство.

В тоне, каким отвечал солдат, «его графское сиятельство» что-то рассердило, хотя легко можно догадаться, что. В неволю он не хотел его «гнать». Все должны решать, как ему, а не «сиятельству» лучше…

Обсуждалось будущее солдата, и тот замялся (понурил голову), что не укрылось от глаз «его графского сиятельства».

Большая слава была у его сиятельства, но солдат захотел остаться в полку. Ветер, увидев листья, налетел неожиданно, подняв и закружив их. Налетел так, что и холодно стало.

Кто-то спросил про его имя, и когда его сиятельство услышал ответ, тут же поднял голову: «Петр? Разве тезки мы с тобой?» Румянцев еще раз внимательно оглядел солдата и продолжал. Дескать, если нравится служить Петру в своем полку, то пусть это и делает дальше, и отпустил его, грустно глядя ему в спину: «Всякая шагистика по плечу сему солдату!»

Один поворот – и скрылся солдат от глаз долго смотревшего ему вслед «сиятельства», который вернулся к своему экипажу, стоявшему у ограды, и велел ехать домой. Досрочные возвращения были привычны камердинеру. Который почти рабски встретил его сиятельство.

Конечно, Румянцев его «засушил», ничего не ответив и остановив взглядом тираду слов.

Так как камердинер оказался первым, кого он увидел, то просто отдал сухой приказ. Он должен был найти «рысь» и принести к нему в кабинет. Камердинер посмотрел на денщика, сопровождавшего фельдмаршала в поездке, надеясь услышать разъяснение графского приказа, но тот только пожал плечами.

Подумайте, что должен был почувствовать камердинер? И тот решил уточнить у его сиятельства, как ему доставить рысь, которую он получить изволил! Болван! Нужно же было заставить Румянцева рассвирепеть.

Он имел в виду шкуру, которую привез из Чеберчина Захарка!

Он направился к себе, а камердинер пошел собирать слуг.

Но должен же кто-то знать, где найти рысью шкуру!

Он, лично, все шкуры помнил, какие есть…

Несмотря даже на то, кто упомянул об этой шкуре, можно было засомневаться вообще в ее существовании. Это же предположили и опрошенные слуги. Ключник предположил также, что речь идет скорее о собольих шубах, которые подарил главнокомандующему турецкий верховный визирь, либо о медвежьей шкуре, либо о заячьих подстилках, так как больше никаких шкур в барских сундуках нет. А может и где-то в Москве или в Петербурге оставили.

Камердинер задумался, и вдруг он вспомнил о каком-то Захарке, которого упоминал граф. По имени никто не вычислил, кто такой: «Не всем же его знать! Енерал…»

Этот клич не к генералам, а к брату нашему относится. Денщик рассказал, как случайно навстречу графу встретился молодой солдат, который, судя по всему, является сыном того самого Захарки. Увидев того, граф, мол, сначала принял его за этого Захарку, и денщик считал, что последний был когда-то у него в услужении, а камердинер восхитился сообразительности денщика: «Ну и у кого глаза на месте? Он у графа почти четверть века служит!»

Подобное заявление привело к логичному выводу, что тот Захарка, если и служил у его сиятельства, то вот уж как лет тридцать с того времени прошло. За такое время моль многие шкуры сожрать успеет. Охая, он пошел докладывать графу: все люди расспрошены, сундуки проверены, а рысьей шкуры нет. Приходилось ожидать.

«Всем пришлось ждать, чем кончится, но все тем и закончилось, так как камердинер вышел, ничего не сказал, послал в Киев за доктором его сиятельству, который заболел ненадолго, а о рысьей шкуре более никто не вспоминал!» – через очень много лет закончил свой рассказ денщик фельдмаршала Румянцева-Задунайского.