«С нами могли сделать всё что угодно»

Об Александре Зиновьеве «ЛГ» беседовала с его вдовой, почётным президентом общества «Россия–Германия», президентом Биографического института А. Зиновьева, сопредседателем Зиновьевского клуба МИА «Россия сегодня» Ольгой Зиновьевой.

Александр Зиновьев, столетие которого Россия и мир отмечают 29 октября, останется в истории одной из самых оригинальных и в то же время самых противоречивых, трагических, стоящих особняком фигур, на которые не наклеишь дежурного ярлыка и в казённые рамки не втиснешь. Философ, логик, математик, социолог, публицист, художник, «отец социологического романа» – тут самое время вспомнить гений Леонардо или времена Пифагора, когда философы были и «физиками», и «лириками». Об Александре Зиновьеве «ЛГ» беседовала с его вдовой, почётным президентом общества «Россия–Германия», президентом Биографического института А. Зиновьева, сопредседателем Зиновьевского клуба МИА «Россия сегодня» Ольгой Зиновьевой.

– Наверное, феномен Зиновьева надо искать в самом начале его биографии: выходец из крестьянской семьи стал одним из самых элитарных мыслителей ХХ века, слава его перешла в ХХI век. Секрет феномена Зиновьева – в родовых корнях?

– В «крестьянской семье», в которой родился Александр Александрович, была библиотека в три тысячи томов, где маленький Саша ознакомился со всеми шедеврами русской и мировой литературы, с работами французских философов. Его мама, мудрейшая Аполинария Васильевна, строго-настрого запретила детям говорить, что род Зиновьевых берёт начало в Сербии с 1384 года – в СССР за такое могли и в Сибирь отправить. Духовность, понятия чести, достоинства, уважения к людям, патриотизм – вот ментальные истины, на которых вырос Александр Зиновьев. Я восхищаюсь блестящим умом этого человека, гения во всех своих ипостасях.

– Но он не был этаким затворником в башне из слоновой кости?

– Нет, конечно, у него были друзья – историк и философ Валентин Асмус, Карл Кантор, он был в добрых отношениях со своим однокурсником Эвальдом Ильенковым. В числе его знакомцев были Борис Грушин, Мераб Мамардашвили, Георгий Щедровицкий, Александр Пятигорский, Лен Карпинский, Юрий Карякин, Юрий Левада. Увы, дружба с некоторыми людьми не выдержала испытания «Зияющими высотами» – роман оказался «неподъёмным» для советской интеллигенции, стал водоразделом, пропастью между негероями нашего времени и Зиновьевым.

– Увы, при жизни гениев редко оценивают должным образом.

– Гениальности ему не простили и некоторые коллеги, и партийные бонзы, обвинявшие Зиновьева в… «создании культа Зиновьева». Его уволили с должности заведующего кафедрой логики, от него уводили дипломников и аспирантов, отлучали от лекций, хотя «на Зиновьева» ходили толпы студентов. Его, боевого лётчика и гвардейского офицера, обвинили в паникёрстве. Когда накопилась критическая масса этих подлостей, тогда и родилась книга «Зияющие высоты». И одиночество, о котором вы говорили, было одиночеством талантливого, яркого человека, «виновного» лишь в том, что он выбивался из серого ряда бездарей. И пока его «не замечали» у нас, греки называли его русским Сократом, а китайцы – русским Конфуцием.

– Все работы Зиновьева после 1965 года проходили через вас?

– Уточню, – после 1 октября 1965 года. Это был мой первый рабочий день в Институте философии после курсов стенографии и машинописи. Вот так мы встретились однажды – и на всю жизнь. Для меня Александр Зиновьев – невероятное, потрясающее и самое главное событие моей жизни. Конечно, я помогала ему, стенографировала, печатала. Иногда он спрашивал, что я думаю о той или иной идее. Когда замечания не нравились, он вспыхивал, кричал «в таком случае пиши сама», хлопал дверью и уходил. Он был гением, а наивно ожидать от гения, что он будет паинькой-тихоней.

– Александр Проханов называет всё написанное Зиновьевым – Книгой. Согласны с таким определением?

– Это достойное определение. У Зиновьева собственный жанр – «социологический роман». И его дважды номинировали на Нобелевскую премию по литературе именно как автора нового литературного жанра, но лауреатом он так и не стал из-за критики «катастройки» и Горбачёва в 1985 году, а потом из-за жёсткой реакции по бомбардировкам Югославии в 1998 году. Увы, решения Нобелевского комитета слишком часто носили явно политический характер.

– Зиновьев писал свои труды от руки, надиктовывал или сам печатал на машинке?

– Больше писал от руки и диктовал. На машинке печатал редко. Его манеру печатания я называла «системой орла» – когда орёл зависает в воздухе, кружит, а потом камнем падает на добычу. Вот так и Зиновьев: заносил руку над клавиатурой, прицеливался и с силой опускал палец на клавишу. Долго смотреть на эти издевательства над машинкой было невозможно, и я сама печатала всё, что нужно, десятки тысяч страниц.

– Зиновьева считают мастером метафор. Как появлялись все эти «человейники», «катастройки» и «гомососы»?

– Метафоры рождались у него легко, как говорят немцы, «от бедра». В этом – весь Зиновьев, человек острого парадоксального ума. Кстати, к юбилею Александра Александровича мы подготовили сборник его крылатых фраз «Александр Зиновьев. Дацзыбао». Там немало предосте­режений и предсказаний, и хорошо бы, чтобы лидеры наши прислушались к этим словам, чтобы Россию не вытеснили и не уничтожили как цивилизацию, а русских – как народ.

– Каким был обычный день Александра Зиновьева?

– Он вставал в половине пятого утра, работал до завтрака, отдыхал часа полтора и опять садился за работу до восьми-девяти вечера. Это была «думающая машина», живо реагировавшая на происходящее в стране и мире. Но пытаться понять, как работает «лаборатория» писателя, – дело невозможное и ненужное.

– Зиновьева иногда называют одиноким философом. На это накладывалось ещё и одиночество эмигранта. Вы ведь чувствовали это лучше других?

– Для Зиновьева высылка была трагедией. Я понимала, как необходимо ему общение, и именно тогда у нас появилась традиция «журфиксов по четвергам». К нам приходили русские люди самого разного статуса, от академиков до парикмахеров, и эта традиция не прерывалась двадцать один год нашей жизни в Европе. Когда мы уезжали в Россию, наши немецкие друзья говорили мне: Оляляйн, ты забираешь от нас пол-Мюнхена…

– Для меня Зиновьев – один из пассажиров печально знаменитого «философского парохода», хотя его выслали через полвека после них. И он не меньше Ильина или Леонтьева обладал даром предвидения. Вот же: «После победы в холодной войне Запад не просто уничтожит Россию, но и сотрёт саму память о ней».

– Зиновьев кричит об этом в каждой своей книге с 1972 года – нас, русских, выбрасывают из Истории! Он видел, что Россию ведут не туда, видел опасность «горбачевизма», который он считал историческим предательством своего народа. Он не предугадывал, он – ЗНАЛ.

– Зиновьев был первым русским философом новейшего времени, пытавшимся донести своё знание Запада до советских идеалистов, считавших Запад обществом сплошь высокодуховных людей…

– …страшно озабоченных нашим благополучием? Зиновьев говорил об этом давно, но его книги не всегда доходили до нашей страны. Поэтому его работа «Глобальный человейник», где он препарировал Запад, не понравилась ни европейскому истеблишменту, ни нашим «либералам». Зиновьев хотел открыть им глаза, предостеречь от трагических ошибок, но ещё раз убедился в том, что нет пророков в своём Отечестве.

– К концу жизни Зиновьев не был антисталинистом?

– Он был прежде всего учёным и пришёл к выводу, что в российских бедах виноват не Сталин, а то, что Россия стала страной Победившего Хама. Когда началась вакханалия «разоблачения культа личности» и образ «великого вождя» с энтузиазмом топтали его же выкормыши, Зиновьев отказался участвовать в этом балагане. «Мёртвый враг не может быть моим врагом, – сказал он на партийном собрании в МГУ. – Сталин ушёл в другой мир, а мёртвого льва может лягнуть даже осёл».

– А ведь жизнь Зиновьева могла закончиться ещё в 1939 году, после выступления против культа личности Сталина.

– В конце 1939 года на комсомольском собрании в МИФЛИ, когда ораторы начали расписывать, как здорово живётся колхозникам, Зиновьев не выдержал и взорвался. Он кричал, что деревня погибает, и обвинил в этом Сталина. Его исключили из комсомола, выгнали из института и посадили в «одиночку» на Лубянке. Но чекисты не верили, что этот тщедушный мальчишка сам дошёл до таких крамольных мыслей, и хотели через Зиновьева выйти на антисоветскую организацию. Решили поселить его на квартире НКВД и «выгуливать», в надежде отловить подельников. Когда Зиновьева вывели через боковой выход здания на Лубянке, чекисты вспомнили, что забыли какую-то бумажку. «Ты нас тут подожди, – сказали они Зиновьеву. – А мы сейчас вернёмся». Им и в голову не пришло, что парализованный страхом советский человек способен бежать от всесильного НКВД. Но Зиновьев как раз не был парализован страхом и тут же рванул на Комсомольскую площадь, где сел в первый поезд на Кострому и уехал в деревню, к матери. На следующий день кто-то предупредил, что в район уже пришла ориентировка, и Зиновьев пустился в бега.

Целый год мотался он по стране, эти скитания описаны в книге «Исповедь отщепенца». На каком-то полустанке попал в облаву, документов при нём не оказалось, и в милиции выдали справку на фамилию «Зеновьев». Возможно, одна эта изменённая буква спасла ему жизнь. Он вернулся в Москву и встал на учёт в военкомате. Это запутало НКВД – не могли же там подумать, что объявленный во всесоюзный розыск сам полезет в пасть дракону. Зиновьев пошёл в армию, служил в кавалерии, потом в танковых войсках, в конце концов его перевели в школу пилотов как окончившего десятилетку. Как он сам говорил, «войну выиграли десятиклассники». Воевал в штурмовой авиации, награждён орденом Красной Звезды, дважды был представлен к званию Героя Советского Союза, но с его характером Героя так и не получил.

– Если не ошибаюсь, первым литературным опытом Зиновьева была «Повесть о долге», или «Повесть о предательстве», где главным героем был «разоблачитель врагов», осведомитель НКВД.

– В 1946 году Зиновьев решил показать повесть двум писателям – отцу своего однокашника Эвальда, редактору журнала «Октябрь» Василию Ильенкову, и Константину Симонову, возглавлявшему «Новый мир». Передав рукопись Ильенкову, Зиновьев пришёл к Симонову. Прочитав повесть, Симонов сказал: «Парень, это великолепно! Но это надо сейчас же уничтожить! Ты ещё кому-нибудь показывал повесть?» «Да, – кивнул Зиновьев. – Ильенкову из «Октября». Симонов побелел и закричал: «Немедленно беги и забери у него рукопись! Укради, из рук у этого подлеца вырви, но забери!» Зиновьев побежал на улицу Горького, где жили Ильенковы, и ему удалось незаметно забрать и сжечь рукопись. Через много лет он восстановил эту повесть по памяти.

– Прав был старик Воланд: рукописи не горят. Зиновьев всегда ощущал на себе внимание «органов»?

– Всегда. И порой это приводило к самым неожиданным результатам. В 1967 году Зиновьева угораздило заполнить какую-то научную анкету, и кто-то решил, что он работает на ЦРУ. Его вызвали на Лубянку. Офицер КГБ, беседовавший с ним, сразу понял, что дело пустое, и напоследок, чтобы сгладить неловкость, сказал: «Ну, с жильём-то у вас всё в порядке?» – «Да, мы с женой снимаем комнату», – ответил Зиновьев. «Как?! – обомлел офицер. – Вас знает весь мир, а вы снимаете комнату?!» И тут же позвонил секретарю райкома: «Тут у меня сидит мировая величина без квартиры, надо решить!» 21 октября вышли мы на прогулку, а навстречу бежит сотрудник Института философии и кричит: «Александр Александрович, вам звонили из райисполкома, просили срочно зайти, получить ордер на квартиру!» Сказать, что это был гром среди ясного неба, – значит ничего не сказать. Скорее, ясное небо обрушилось на нас. Так мы получили первое жильё, однокомнатную квартиру. Я и сейчас помню адрес – улица Вавилова, дом 44, корпус 4, квартира 197.

Александр Зиновьев и Шарик. Мюнхен, 1985–1990 гг.

– Зиновьеву нравилась работа в Институте философии?

– Да, он в то время ещё был членом редколлегии журнала «Вопросы философии», и ему передавали на рецензирование статьи. Псевдонаучной трескотни он терпеть не мог, называя это мутными потоками мутного сознания. Но без «мутных потоков» не обходилось, и Зиновьев писал на полях очередного бездарного опуса три буквы – «бск». В редакции знали, что это означает «бред сивой кобылы». Зиновьев был беспощаден к человеческой глупости, тем более когда эта глупость претендовала на какие-то лавры.

– А как Зиновьев публиковал свои работы, когда вы оказались на Западе?

– Первым и главным его издателем был серб Владимир Дмитриевич, опубликовавший «Зияющие высоты». Эта рукопись почти в тысячу машинописных страниц никогда не лежала на письменном столе Зиновьева целиком – структура «Зияющих высот» диктовалась техникой передачи рукописи во Францию. Там двое наших доверенных лиц собирали эти части в единое целое, а когда рукопись была передана полностью, они занялись поисками издателя, но им везде отказывали. Всё решил случай. Одна наша французская знакомая наугад позвонила Владимиру Дмитриевичу, у которого в Лозанне было издательство L’Вge d’Homme. Когда Дмитриевич увидел рукопись, он прижал её к груди и воскликнул: «Моя главная книга наконец-то пришла ко мне, я её дождался!» Так Дмитриевич и Зиновьев нашли друг друга, и это была, как мы шутили, «славянская любовь», со всеми её страстями. В августе 1976 года книга вышла на русском языке в L’Вge d’Homme, роман перевели на два десятка языков, он получил несколько премий, в частности Европейскую премию Шарля Вейонна. В СССР диссидентское сообщество в целом приняло книгу хорошо, хотя Сахаров назвал роман декадентским, а Мамардашвили, углядев сатиру на себя, посчитал это «пасквилем» и «доносом».

– «Зияющие высоты» были написаны во времена, когда Зиновьев оказался в изоляции в профессиональной среде?

– В июне 1976 года Зиновьеву, члену Финской академии, отказали в поездке на логический коллоквиум в Финляндии, и тут уж он молчать не стал – пригласил западных журналистов, сделал протестное заявление и пошёл сдавать партбилет в партком Института философии. Секретарь парткома начал его отговаривать, а потом заперся в кабинете. Александр Александрович просунул партбилет в щель под дверью, а секретарь парткома выталкивал его карандашом обратно. В конце концов победил Зиновьев. 2 декабря 1976 года его исключили из КПСС, уволили из института, затем лишили научных званий, учёных степеней и государственных наград, включая боевые.

– Вы знали, что всё кончится именно так?

– Конечно, знали. И когда бессонной ночью принимали решение об издании «Зияющих высот» за границей, взвешивали все за и против. Александр Александрович сказал: «Оля, ты должна принять решение по изданию этой книги». Я удивилась: «Почему я? Ты автор, тебе и решать». Он ответил: «Нет, я прожил свою страшную жизнь, полную переживаний и потерь, а сейчас речь о тебе, ты отвечаешь за нашу маленькую дочь, ты отвечаешь за будущее, тебе и принимать решение. Да или нет?» Я спросила: «А ты сможешь дальше жить, зная, что у тебя в ящике стола пылится такая книга?» Он посмотрел на меня своими удивительными сияющими голубыми глазами и тихо ответил: «Нет». Я сказала, что в таком случае вопрос решён – будем печатать книгу. И «Зияющие высоты» ушли в печать.

– Но поводом для изгнания из СССР стал роман «Светлое будущее»?

– Да, этот роман уже напрямую оскорблял Брежнева. Зиновьева обвинили в антисоветизме, подрыве советской власти и ещё бог знает в чём. С нами могли сделать всё что угодно. Но за Зиновьева вступились федеральный канцлер Австрии Бруно Крайский и министр иностранных дел ФРГ Ганс-Дитрих Геншер, который поднял вопрос о его судьбе на встрече с Брежневым, и нас просто выслали.

– В эмиграции Зиновьева больше знали как писателя?

– Да, книга «Светлое будущее» получила Премию Медичи как лучшая иностранная книга года во Франции, за несколько лет были опубликованы, как их называли, «научно-литературные» романы и повести – «Записки ночного сторожа», «В преддверии рая», «Жёлтый дом», «Гомо советикус», «Иди на Голгофу», «Нашей юности полёт». Там он написал получившую особое признание на Западе книгу «Коммунизм как реальность», это была первая исчерпывающая теория реального коммунизма, удостоенная Премии Алексиса де Токвиля, своего рода Нобелевской премии в области социологии.

– Зиновьев чувствовал себя в Мюнхене комфортно?

– В интеллектуальном плане – да. Но, окружённый толпами поклонников, востребованный на радио и телеканалах, он чувствовал себя вырванным из родной почвы. Единственной отдушиной была для него семья. А ещё – волковый шпиц, проживший с нами четырнадцать лет и перекрещённый на русский манер в Шарика.

– В Чили Зиновьев встречался с Аугусто Пиночетом. Вы присутствовали на этой встрече?

– Нет, но разговор их знаю в деталях. Пиночет с огромным пиететом относился к Зиновьеву, а Зиновьев увидел в Пиночете черты Сталина, увидел человека, взвалившего на свои плечи тяжелейшую ответственность за народ. Это всё не так однозначно, как кажется.

– Как проходят торжества по случаю столетия Александра Зиновьева?

– Указ президента о праздновании столетия Зиновьева был первым в истории России указом высшей власти о юбилее философа. Мы начали в январе с выставки «Уникальная Россия» в Гостином Дворе; потом в Париже, в Российском доме науки и культуры, прошла представительная международная конференция; в марте в Госдуме открылась выставка «Зиновьевские высоты России». Прошли посвящённые творчеству Зиновьева слушания в Общественной палате, круглый стол в музее Достоевского «Пониматели России. Бердяев. Достоевский. Зиновьев», были поездки по многим российским городам. Поразило трепетное отношение к Зиновьеву в Ингушетии, с которой Зиновьева ничего не связывало при жизни. Сердечно принимали в Иркутске и Рязани. А недавно нас пригласил в Грозный глава Чечни Рамзан Кадыров. 26 октября едем в Кострому, на родину Зиновьева. 29 октября его поклонники придут на Новодевичье кладбище, чтобы отдать дань памяти гениальному мыслителю и великому человеку, а вечером в Колонном зале Дома союзов состоится гала-концерт…Наконец, 31 октября в МИА «Россия сегодня» пройдут юбилейные Зиновьевские чтения с участием зарубежных гостей. А ещё мы с Алексеем Блиновым создали 20-серийный видеофильм «Зиновьев, я люблю тебя!».

Главное, память об Александре Зиновьеве живёт, идеи его служат России. И сейчас наступил момент, когда можно и нужно во всей полноте вернуть России Зиновьева как писателя и мыслителя.

Беседу вёл
Григорий Саркисов