"Гори, мой свет, я не закончил слово..."
Магнитка, 30-е годы, послевоенное детство мало отражены в стихах Юрия Костарева. Известное изречение, что писать надо как дышишь, исполнялось им точно и неуклонно, но он слышал только то, что хотела слышать его душа.
Юрий Костарев выпал из всех течений и направлений, потому что время и место развития его поэзии было исторически выделено из устремлений - к кому-то примкнуть. Не увлекали его ни Блок, ни Пастернак. Костарев не примкнул ни к тем и ни к другим. Он начал создавать "прочные вещи" на основе любви и знания русского языка.
Приснопамятная и незабвенная Римма Андриановна Дышаленкова, в последнюю мою встречу с ней, сказала: "Юра пишет так чисто, грамотно и легко - ни к чему не придерёшься!" Он надолго увлёкся лёгкостью поэтического бытия - стихи текли нескончаемым потоком после возвращения к творчеству из скитаний по белу свету: то в Средней Азии, то в Сибири. Я его понимала - столько лет молчал! В Магнитке печатали его всегда щедро. Он отдавал в газету все стихи, которые только что родились. Оценить их для дальней перспективы не было никакой возможности.
Я с 1968 года жила в Москве, но приезжала в Магнитку часто. Мы с братом выступали в институтах, ПТУ, библиотеках, музеях, школах, на телевидении и радио. На этой волне некогда было Юре остановиться, оглянуться, оценить пройденный путь. Иногда я позволяла себе делать ему замечания, например, о частых повторениях одной и той же темы: стихи о стихах, о быстротекущей жизни, возрастных ощущениях. Он гневался, говорил:
- Ты меня осаживаешь!
- Да кто же тебе ещё скажет?! - отвечала я. И как-то не заметила, когда он отошёл от современности в XIX век, к Пушкину. Легкокрылая муза его и амбициозная горделивость неожиданно смирились перед гением великого поэта. Он положил к ногам классической лиры свой венок. В цикле стихотворений Пушкину есть страдания и любовь, надежды и сожаления - ум поэта Юрия Костарева и совесть его чисты и полны свежестью и ключевой глубиной духовного переживания.
Критик и публицист Вадим Кожинов, в руках которого побывала книга Юры "Языческая ночь", на вопрос о стихах брата ответил: "В них есть всё - и стихотворчество, и мастерство, но нет живой поэтической реальности". И Кожинов заговорил о существовании стихотворцев и поэтов. Стихотворчество он называет жанром стихотворной беллетристики, именуемом так ещё со времён Белинского. Этим путём шли и идут ещё многие. Отдал этому свои силы и умение и Юрий Костарев. Однако после долгого молчания, с 1997 по 1999 годы, он создаёт настоящие стихи. И потом до конца жизни он работал в полную силу. Как отметил его друг, бывший редактором газеты "Магнитогорский металл", Станислав Рухмалёв: "Юра писал сердцем…"
Поэт как бы сам себя открывал в творениях последних лет: "…Я заштатный сельский стихотворец, / был бы я поэтом, знал бы, как / заморозком тронутую поросль / отогреть, чтоб вызрел всё же злак..."
Досье "ММ"
Юрий Николаевич Костарев - российский поэт, журналист, член Союза писателей России. Лауреат литературного конкурса имени К. М. Нефедьева, автор трёх книг стихов.
Родился 7 июня 1941 года в посёлке Агаповка Челябинской области в семье спецпереселенцев. Окончил агаповскую среднюю школу № 1, Магнитогорское ремесленное училище № 13 по специальности "сталевар". Работал на ММК. После службы в армии стал литературным сотрудником газеты "Магнитогорский металл" и одновременно учился в Уральском государственном университете. Первое заметное произведение в печати - "Баллада о капле стали", опубликованная в "Магнитогорском металле". В 1969 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького, окончил семинар Александра Жарова.
Работал на Магнитогорском телевидении, руководил городским литературным объединением "Красное солнышко". В 1997-м в Москве издана первая книга стихов Костарева "Языческая ночь". В 1998-м принят в члены Союза писателей России. Скончался
9 декабря 2002 года. Похоронен на родине, в посёлке Агаповка.
Юрий Костарев
"И такой пресветлый с неба дождь..."
Банальные стихи
Не устрашись банальностей, поэт,
Ведь жизнь и смерть - такая ли банальность?
Всё, что случилось дважды, - тривиальность,
А трижды - просто суета сует.
Банальностей, поэт, не отвергай:
Любовь и боль - обыденны и слепы,
Жизнь без измены - попросту нелепа,
Ведь вас не двое с Евой - здесь не рай.
Всё - было, и конца вращенью - нет,
Пока не запоздала "неотложка",
И в маминой руке твоя ладошка,
И отчих окон незакатен свет.
Но окна немы - мамы больше нет,
А свет не разгоняет мрака в сердце,
И ты уже пред Господом - поэт,
И ко всему обязан притерпеться.
Похмельный и голодный, не в ладах
Ни с миром, ни с измученной женою -
И что тебе надежд остывших прах,
Что несогласье с нынешним собою?
Нет, мама, я не жалуюсь тебе,
Нет, мама, я не заслонюсь тобою…
Я заблудился в собственной судьбе
И разминулся в суете с любовью.
Но так банально хочется ещё
Десяток лет пожить...
Пяток... Ну - годик...
А поезд подан: дальше путь свободен -
И хладный ветр сквозит у мокрых щёк.
И солнце ночью
Я молод, и ты неодета,
И взбалмошно речка речёт,
Что пропасть ещё до рассвета…
Откуда же солнце течёт,
Когда, говорю, ночь - как пропасть,
И солнце - на той стороне?
А этой монашке-луне
Мешает к нам выглянуть робость…
А солнце такое - пропасть!
Взойти, раствориться и сгинуть!
Его, говорю я, не минуть,
Не можно в него не упасть.
Дневное светило - на той,
Другой стороне. А на этой
Ты - песнею, вовремя спетой,
Луною, стыдливой святой,
И солнышком быстрого века,
Который ушёл - и не в счёт...
Казнит немота человека,
И речка безмолвно речёт.
Там, в июльских лугах
Отстучу на столетней машинке
Я старинной закваски стихи:
С тополей заструятся пушинки,
Воробьи брызнут из-под стрехи.
Цокот буковок из-под каретки -
Словно свадебный поезд летит,
В окна плещутся юные ветки,
Неуёмное солнце слепит.
И во мглу понастывшего сердца,
Словно ливнем, прольётся твой смех:
Даже не догадавшись раздеться,
Мы ныряем в ромашковый снег.
Словно первые люди - мы снова
Заблудились в июньском лугу.
Душу мает счастливым ознобом
Всепокорность испуганных губ.
...И засветятся строки в странице -
И в огонь я отправлю её:
Не хочу! Пусть мне больше не снится
Отсиявшее счастье моё!
Я шёл к тебе
Стареть бы надо с кем-то,
А не из-за кого-то -
С кем ни словца не спето,
Но лишь в душе ломота.
Стареть, оно не страшно,
Когда седеешь вместе.
Вверял себя отважно...
Да, видно, много чести.
Твой дом
И у тебя, и у меня - у нас у всех -
Один лишь Дом на вольном белом свете.
Тот, что построил ты, так это - детям:
Для их укрыва и для их утех.
А на который ты всю жизнь копил
И потому жил жизнью полунищей
И перед самой пенсией купил -
Так это лишь прибежище, жилище.
Родня тебе даст ужин и постель,
Друзей ты сыщешь и по дальним странам.
Но это лишь - гостиница, отель,
Ночной приют с домашним рестораном.
Неложным счастьем озарит лишь Дом,
Где тень отца и эхо юной мамы...
Сквозь призрачный экран оконной рамы
Чужой ночник поблёскивает льдом.
Вот и всё
Бывают внезапные, быстрые грозы:
Отщёлкнет кнутом по-мальчишечьи гром,
Свежо и умыто встряхнутся берёзы
И птица блеснёт посвежевшим крылом.
И то, что тебя до грозы угнетало,
Томило и гнало - зачем и куда? -
Теперь сновиденьем и мороком стало -
Избитым, забытым уже навсегда.
Не так ли и наша вчерашняя встреча? -
Ведь чуть не полжизни её ждали мы...
А это - всего лишь задумчивый вечер,
Лишь сумерки перед нашествием тьмы.
Эта служба
День и ночь себя одолевать,
Зверское начало избывая, -
Это служба, братики, какая?
Это вам легко, крещёна мать?
Но идёшь - и плачешь, и орёшь,
Ежели не в жилу жить иначе...
И такой пресветлый с неба дождь,
Что и слёз не осознаешь, плача.
У осенних ворот
То ли ярым солнышком повыжгло
Голову до снежной белизны,
То ли юность шла да шла - и вышла
За пределы счастья и весны...
Только что-то трудно разобраться:
Сколько мне по-правдашнему лет?
Худо то, что трижды восемнадцать,
Хорошо - восьмидесяти нет.
Возраст - это для других, для прочих:
Как они стареют на глазах! -
И бодрясь, не видят между строчек
Приговора, что диктует страх.
Возраст - это где-то там, где счётчик
У Петра-привратника включён...
Не вноси меня в реестр, Отче, -
Жизни я пока что обречён.
Пил да пил бы, кабы не похмелье,
Жил да жил бы, кабы пожилось:
Вон как падка осень на веселье,
Как пьяна рябиновая гроздь!
А случись порою непогода
Или сон худой порушит ночь, -
Поспешу к древесному народу:
- Осень, братцы! Чем же вам помочь?
Только в полдень солнышко проглянет -
Сразу с липы лист и потечёт...
Но пока последний лист не свянет,
Пётр-ключарь, не начинай отсчёт!
Там, за окном
Ликует восхищённый человек -
И в этот миг ему доступно небо,
И укрощенье собственного гнева,
И падающий в душу с неба снег.
Шептала юность, ворковала страсть,
И жаркие сердца вина не грызла,
Что это счастье, словно меч, нависло
Над кем-то третьим, и мечу - упасть!
Ты не услышишь никогда меня,
Двадцатилетний юный незнакомец, -
Из зеркала, как с полюса на полюс,
Глядит седой двойник сквозь дымку дня.
А в зеркале сквозит проём окна,
И там, в пространстве этом заоконном,
Привольно жить уже другим влюблённым,
Совсем уже другие времена.
И шепчет юность, полная огня,
И в упоенье восклицает счастье, -
А мой двойник и тайный соучастник
Не узнаёт вчерашнего меня.
Ни потом и никогда
А мальчики плетутся по песку -
Кто с ластами, кто с мамами, кто с пивом,
Кто с новою надеждой, кто с одышкой -
Все кто куда, но все - лицом к тебе.
А ты полночным светишься лицом -
И отменяешь полдень, пляж и солнце,
Земное тяготение и рифму...
Но я не буду больше подлецом:
И я не вспомню ни потом, ни раньше,
Что это было тридцать лет назад -
А нынче только мой сияет взгляд
Вослед тебе из молодости нашей.