Никита Кривошеин. "Первая Пасха в «Большой зоне»"
Ниже размещен фрагмент из книги: Никита Кривошеин. Дважды Француз Советского Союза: Мемуары, выступления, интервью, публицистика. — Нижний Новгород : Издательство «Христианская библиотека», 2016. Полностью книга доступна в электронной библиотеке Imwerden.
Первая Пасха в «Большой зоне»
Из лагеря Сосновка я вышел в феврале 1961-го, Пасха была недалеко, и я очень ждал Праздника — пойти к Иоанну Воину, что на Якиманке, напротив посольства Франции. Благодаря этому соседству, храм при Советах не закрывался. «Большой зоной» политические заключенные называли всю территорию СССР. И действительно, кроме пространства прогулки, за исключением режимных городов (ст. 39-40 «Положения о паспортах»), выбора поесть и выпить, не такой уж большой была разница между ОЛПом (Отдельный лагерный пункт) и одной шестой — в ту пору — частью земной суши. Да и выбор книг для чтения (до появления самиздата), что в тюрьме, что на свободе был почти одинаковым.
До тюрьмы
В апреле 1953-го, в Великую Пятницу, Иван Бруни, узнавший утром о прекращении «дела врачей», обнял меня, воскликнув: «Скоро наши вернутся!» У него несколько человек сидело, а у меня — только отец. Я ему не очень поверил, но так и вышло. При жизни т. Сталина, да и сразу после того, как он сгинул, церковь не была переполнена, а мужчин средних лет, не говоря уж о молодых, было совсем мало. Храм Иоанна Воина, московская квартира Владимира Николаевича Беклемишева и Нины Константиновны Бруни были для меня теми островками нормальности, каждый из которых по-своему служил местом утешения. Родители В.Н. Беклемишева были владельцами имения, соседнего с кривошеинским (Шклов, под Могилевым), и он рос вместе с моим отцом, с его братом Олегом и с будущим владыкой Василием Брюссельским и Бельгийским. Только чудо, а Господь чудеса при Советах проявлял в изобилии, избавило Беклемишева от гибели, на которую обрекала его одна им носимая фамилия. Его ни разу не арестовали.
По ходу всех «истребительных волн», может быть, чекистами было учтено, что он триумфатор борьбы с малярией и целесообразнее держать его на воле. Владимир Николаевич оставался истово православным, хоть этого не афишировал. Это был увлеченный натурфилософ, знаток поэзии, и не только русской, сам автор прекрасных стихов. В квартире на Песчаной у него оставались старые книги, гравюры Пиранези. Встречи со мной, а позднее с освободившимся моим отцом и с приезжавшим владыкой Василием, он воспринимал как нечто антистатистическое, то есть как чудо. Без его помощи и сердечной любви, всяческой заботы вряд ли бы я доучился до диплома.
У Иоанна Воина настоятелем был отец Игорь, берущий за сердце своими проповедями, по тем временам часто дерзкими. И пели здесь очень красиво, похоже на то, как было в Париже. Мое, хотя и недостаточное по лени, присутствие в этой церкви не вызвало абсолютно никаких реакций в «ИНЯЗе»: внешне я все же не мог быть там незаметен. В Пасхальную утреню 53-го, как и раньше бывало, отец Игорь до выхода Крестного хода попросил мужчин взяться за руки и образовать цепь, таким образом получился как бы коридор. Но даже на Пасху мужчин было легко пересчитать. Разговлялись на Большой Полянке у Нины Константиновны: были очень необычные, переделанные в птичек яйца и прекрасный кекс «Весенний» (под такой этикеткой продмаги торговали куличами). И все-таки это было началом надежды, и не только пасхальной. Хоть еще и не «праздник пройденных бедствий» — по Салтыкову.
Пост не по своей воле
Пятью годами позже, в 1958-м, я пребывал во Внутренней тюрьме КГБ при Совете министров СССР, на Большой Лубянке. За ходом календаря можно было следить только по датам на протоколах допросов или на квитанциях при получении передач. Ни тут, ни там никакой пасхалии. Тюрьма в тот сезон из-за событий в Венгрии и Московского фестиваля молодежи и студентов «За мир и дружбу» была полным полна. Но были и здесь свои плюсы: отсутствие ночных допросов, очень не скупой библиотечный режим и главное — раз в десять дней почти обильные передачи от близких. Но этого было все равно недостаточно, поэтому я поглощал вечернюю окаменевшую кашу перловку-шрапнель и зловонную баланду в обед. Но сахара, конфет и дозволенного малого веса колбасы все же было достаточно, чтобы утешить желудок. Передачи от родителей были так же узнаваемы, как их почерк. То было время, простите за клише, самой не промозглой оттепели.
Разносом книг, передач и стрижкой-бритьем, болезненным из-за тупости инструмента, занимался Максим, единственный из «людей-кукол» («В круге первом») Лубянки, имя которого знали все постояльцы. Даже мой отец получал от него книги в 1954 году, во вторую свою побывку там на переследствии. Внутреннюю ликвидировали в середине 1960-х, и Максим с книгами и машинкой для стрижки последовал вместе со всеми в Лефортово, где много лет спустя с ним имел дело и Владимир Буковский. Максим, единственный из надзирателей (ходил он не в форме, а в сером халате), иногда проговаривал полные предложения — предлог, существительное, глагол. Даже доходил иногда до шуток. На вопрос моего сокамерника Вити Карякина: «А что сегодня по телевидению?» — ответствовал: «Ванька-Встанька, вторая серия». Замечу, что ни с кем из его коллег такие перешучивания были просто немыслимы.
Словесный портрет его мне составить исключено, да, наверное, даже современный компьютерный фоторобот не сумел бы. Уверен, что и у других клиентов его парикмахерской получилось бы не лучше: черноволосый, среднего роста Максим был совершенством безликости и безличности. И это несмотря на его способность говорить фразами. В какой-то из десятых дней Пасхи появляется Максим в камере с бумажным пакетом: «Распишитесь». Передача! Я не берусь восстановить ее ассортимент полностью, но она содержала то, что испытывали родители, собирая ее и стоя в очереди к окошку на Кузнецком для вручения дежурному тюрьмы. Среди съедобного — три красных крутых яйца! Радость, благодарность, перенос себя к Иоанну Воину, молитвам. От той передачи оставалось уже совсем малое, когда неожиданно после баланды надзиратель рявкнул: «Стричься!»
Угловая бескоечная камера была оборудована не табуреткой, а стулом, на полу – тряпка, клочки стриженных волос. Мрачное освещение от зарешеченной лампочки и рифленого стекла маленького окна. Молчаливая стрижка. Пауза, отрыв машинки от скоблимого черепа и вопросы Максима: «Яйца получил? Съел? Почему же тебя твой Бог (писать ли с заглавной в его устах?) не освободил и ты у нас остался?» Без скромности скажу, что по жизни у меня накопились несколько импровизированных реплик, приводивших собеседника если не к коллапсу, то к длительной паузе. Но метафизика с теодицеей по ходу скобления щек и головы ошарашили так, что я растерялся и ответ мой оказался и никчемным, и неумным. Об этом бритье осталось противное ощущение...
Странно, но о Пасхах в лагере яркого мало что запомнилось. Обычно Пасхалия совпадала с разлуками: отца Вячеслава Якобса и меня разделяло кочевье по разным зонам. Но и до сих пор мы с ним остаемся в самом сердечном контакте. А тогда он был молодым священником из русской эмиграции в Эстонии, арестованным в Вологде за религиозную пропаганду в молодежной среде и получившим десять лет. Отец Вячеслав меня, да и многих других очень утешал, исповедовал тайком и причащал, уговаривал не роптать, а молиться, что я и старался делать, готовясь к празднику. Но навсегда в памяти моей осталось полифоническое, тихое красивейшее пасхальное пение галичан, западно-украинцев, конечно, подальше от надзора. Наверняка лагерное бытие стирает в календаре праздничные дни. И Пасху тоже, хоть и неправильно так говорить. Ведь находясь там, человек лишен всего, подвергнут, если можно так выразиться, очень полным по всем их параметрам постам.
Послелагерная Пасха
Свобода встретила меня в начале февраля в Малоярославце у Трещалиных, родственников Нины Константиновны Бруни, где я получил прописку и смог вскоре уединиться в домике Нины Константиновны в Судаке. Здесь назло Советам я перевел в толстую тетрадку «Письма немецкому другу» Альбера Камю, но в Москве эту тетрадку украл очевидный осведомитель. Этот текст Камю — наилучшее из мне известных определений патриотизма. Первая Пасха на воле. Еще далеко не в полную силу, но уже начали разгуливаться хрущевские гонения на веру. Великая Суббота мне показала, что страх у людей малость отошел, и в церковь стали ходить мужчины и молодые люди. Но в переулке, ведущем к воротам храма Иоанна Воина, полно пьяни с гитарами, в сторонке — красноповязочники и изобилие милиции. После Пасхи при т. Сталине я был потрясен увиденным и услышанным. Все это потом было замечательно рассказано Александром Солженицыным в его крохотке «Пасхальный крестный ход».
Нас с Ниной Константиновной, Ваней и Марьяной Бруни пропустили не придравшись. Внутри храма было очень тесно. Отец Игорь внешне заметно не изменился, та же сила присутствия. Испытанное мной даже попробовать рассказать невозможно! Всякий отпраздновавший первую послелагерную Пасху это знает. Крестный ход готовится выйти. Как и раньше, отец Игорь с солеи просит мужчин взяться за руки и образовать для порядка и прохода цепочку. И я, как прежде, протискиваюсь и беру с двух сторон под локоть молодых людей. До возврата крестного хода думаю: «Как здорово, что молодежь перестала бояться». Когда у дверей храма заслышалось пение, я стал не вполне музыкально, но с душой подтягивать «Христос Воскресе»! Рядом со мной — молчание. Оглянулся. Молодые люди справа и слева смотрели на меня, без преувеличения, с отвисшей от изумления челюстью. То были внедренные в церковь дружинники.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky