В литературу не играют

Валторна

Дирижёр городского оркестра 
в артистической горькую пьёт, 
из футляра трубу достаёт, 
обнимая её, как невесту.

Да, прекрасна и с виду покорна, 
но жениться на ней не судьба, 
потому что упряма валторна – 
королевская эта труба.

По-змеиному скручено тело, 
сто изгибов и тыща колец.
Целоваться до крови умела, 
ну а всё ж не пошла под венец.

Он не знает, когда изменила, 
но она изменила ему.
И ушёл он в оркестр, как в могилу, 
в дирижёрскую злую тюрьму.

Вот стоит и ладонями машет, 
разгоняя виденья и страх: 
пусть народ погрустит и попляшет 
на танцульках и похоронах. 

А потом в гортеатре, за сценой 
в артистической пьёт допоздна. 
И прощает валторне измену, 
и ему отдаётся она.

Письмена

А был бы Пушкин без Наполеона, 
без той почти проигранной войны, 
когда тускнели русские знамёна 
и в Кремль входили сукины сыны?

Великое растёт на пепелище, 
на поражённой ужасом земле, 
на корабле с пробитым в бурю днищем, 
не в ясный день, а в безнадёжной мгле.

Поэзия лишь с виду дочь Победы,
трагически рождается она. 
Враг побеждал, но изгнан. И по следу 
великие ступают письмена.

Кукла

В литературу не играют.
В ней проживают, умирают, – 
как, впрочем, и в любом труде 
в любой эпохе и везде.

Но жизнь игра по высшей сути, 
она вмещается в минуте, 
в мгновенной вспышке бытия, 
где полыхнёт душа твоя.

Так деревенская девчонка
лучину в тряпочку-пелёнку 
в игре извечной завернёт, – 
и колыбельную поёт.

Квазары

Есть во Вселенной маяки. 
Они безмерно далеки, 
но свет их несравненный 
трепещет во Вселенной.

Квазары. Так назвали их 
в отличие от всех других 
созвездий и скоплений 
и световых видений.

Как будто звёздные тела 
наука их обозвала.
Как будто, словно, квази.

Всё прочее в приказе 
Божественном нам не прочесть. 
Но есть они, ребята. Есть! 

Разговор с одиночеством

…Тут не одни последствия витийства, 
словесной и телесной суеты. 
Ведь даже Лев Толстой самоубийством 
хотел покончить.
Почему же ты – 
такой же вития, как и другие 
из прошлых героических времён, – 
влюблён в явленья быта дорогие, 
хотя в судьбу давно уж не влюблён?

В пустейшем из пустых, бездарном веке 
под карточным числом двадцать одно, 
душа и плоть ничтожны в человеке, 
бессмертие погибели равно. 

Внедряем в тело хитрые приборы, 
меняем даже сердце на насос. 
Откладываем Божьи приговоры, 
тоскуя на земле до смертных слёз.

Искусство разломали, как игрушку, 
есть пустозвоны, а поэтов нет. 
– Зачем стрелять по воробьям из пушки? – 
смеёшься, опуская пистолет.

 Городу и миру

Написать бы стихи ни о ком, 
ни о чём, – просто несколько строчек, 
что я был с этой жизнью знаком, 
что испил её. Далее прочерк.

Но получится вновь о себе, 
о любви, о войне, о похмелье, 
о счастливой печали в избе, 
о тоскливом столичном веселье.

Я заброшу стихи на чердак, 
разобью допотопную лиру.
…Ни о чём, ни о ком, просто так, 
ни Москве, ни деревне, ни миру.