Мы не чувствовали геройства
То не вечер
1.Мама сыну на ночь пела: «То не вечер, то не вечер».
Сын подрос и хлопнул дверью, гордо вышел в чисто поле.
Как дерзил – она терпела. В чём замечен был – залечен,
в силу возраста не веря
и в токсичность алкоголя.
Мама сыну мыла раму от свернувшейся венозной,
после резких колебаний чьей-то розы-горловины.
А из синего экрана – про войну и то, что Грозный –
это место, где от парня
остаётся половина.
Мама сыну грела ужин под прямые репортажи
или просто шоу с модным раскричавшимся ведущим.
«Мало сил, но мы не тужим.
Мы всё выдержим, а как же».
Девяносто чёрным годом
отражались в лицах лужи.
Так, снижаясь на излёте, век свинца, как тот осколок
ранил юный двадцать первый,
шрам остался некрасивый.
Мамы, бабушки и тёти воспитали в однополых,
рваных, мужественных семьях
их спартанцами России.
2.
Мама в губы себе пела: «То не вечер, то не вечер».
Сын звонил ей четвергами: «Я нормально, ни ошибки,
я придумал себе дело, скоро легче, будет легче».
И морщинки-оригами
по краям её улыбки.
Мама сыну разбивала два яйца на сковородку,
если он из ниоткуда прибегал минут на двадцать.
А из синего экрана – обязаловка и сводка,
стилизованная в удаль,
отвлекательные танцы.
Жизнь пестрела, дорожая.
Шла фантастика в реальность.
Президент у нас хороший, президент у нас отличник.
Сын смотрел, и часовая на запястье ускорялась,
как атлет на той дорожке
или метамфетаминщик.
Сберегала мама сыну под столицей комнатёнку,
дольше в зеркало глядела, перед сном – крема и тоник.
Пел «Давай, давай, Россия» цирк изысканных подонков.
Что-то меркло то и дело
в разлинованной ладони.
3.
Храмы выше, нимб, наличка.
Что не нравится – пройдёмте.
Воры, школьники, предатель, Ночь музеев,
День Победы.
Мама пишет сыну в личку, он теряется в работе
под отчётами за квартал,
заявлениями, бредом.
Комнатёнка под столицей – под залогом, под ударом.
Черноморский полуостров не даёт покоя миру.
Эта тонкая граница между комой от бояры
и восгордостью
за Грозный и свободную Пальмиру.
Там и там – шизофрения, кто быстрее – тот и лечит.
Время пылью – грязной плёвой – кроет чёрные экраны.
Мама на ночь пела сыну: «То не вечер, то не вечер»,
теперь он на двадцать первый –
ей опора и охрана.
Сын приходит к ней с цветами. Бросив цели,
бросив силы.
Что ни вечер, тихо смотрит – всё не может оторваться
от морщинок-оригами на лице своей России, –
незамеченным собою
отражением спартанца.
***
Когда нам сказали, что подкрепление не прибудет(не то чтоб взорвали мост или вымок атлас,
а просто оно и вовсе не ожидалось) –
– мы не почувствовали никчёмности наших судеб
или же собственного геройства.
Только усталость.
Как верно, в области указательного на правой.
И с глаза левого по реснице крошилось в пыль,
когда на той стороне прицела под всплеск кровавый
вдруг падал некто-никто,
которого ты убил.
Когда нам сказали, что эти черти берут в кольцо,
мы стали писать записки и класть в жилеты
троих семнадцатилетних живых бойцов.
«Идите на север по лесу до рассвета,
Пусть сил придаёт вам ворон или шакал».
Мы знали, что при любой из развязок бегства
заплачет, держась за воздух или за сердце
тот некто-никто,
которому ты солгал.
Война в неглиже. Мораль здесь проста, как «нет».
Голиаф раздавит Давида, а бомба – госпиталь.
Когда уже генерал достал пистолет
и лёг с рядовым под дождь, в окопные лоскуты –
нам стало спокойно. Даже стрелять в своих,
бегущих из боя с воплями знаменосцев.
Так герб наизнанку – в грязь. И с ним, заскулив,
тот некто никто,
от которого ты отрёкся.
Теперь здесь тепло. Не плачут и не скорбят.
Мы помним врага, юнцов, того дезертира.
Мы встретили их,
и каждого павшего,
и себя
в одном из концов: войны или, может, Мира.
И здесь он повсюду. Но не заметит глаз,
от света и друг от друга не отличая,
того, кто всегда был в нас и поныне – в нас.
Тот некто-никто, который тебя прощает.