Ирина Гурская “Внутренняя рецензия” рассказ "наша улица" юрий кувалдин москва
Ирина Гурская
ВНУТРЕННЯЯ РЕЦЕНЗИЯ
ВНУТРЕННЯЯ РЕЦЕНЗИЯ
рассказ
Удивленно разглядывая ненастье в душах людей, вставало ясное, полнокровное утро.
Пока текст задуман и живет внутри, испуганно поводя глазом, вздрагивая от резких звуков, словно сбрасывая внезапную яркость крикливых солнечных лучей, он полон прорех и лакун, где гнездятся неведомые сочетания смыслов.
Два текста, внешний и внутренний, как льдины, как материки, сталкиваются, наплывают, наползают друг на друга, неумело порождая гул далеких сотрясений, клубы осыпающихся пород, режущие осколки чего угодно и жгучую, искристую ледяную пыль, весело заменяющую воздух.
Внезапно стал виден горизонт. Он различался еще слабо и нечетко, едва просматривался как разница между мглой редеющей и мглой густеющей, объемом, присвоившим себе вертикальное направление раскрытия и другим, норовящим уплотниться в плоскость. Высотные дома центра и покосившиеся окраинные хибарки, замершие мыслью о прошлом, против воли сгрудились и, уравниваясь в размерах, исчезали, затягиваясь далью. Сравнения были приняты на веру и давали жизнь определяемому предмету. Легкая грусть отслаивалась от густой синевы неба и тонкой пепельной полосой оседала на малиновые лоскутья заката, сновавшие над лесом. Прощальный взгляд цеплялся ресницами за мелкие, загнутые кверху веточки - лесные ресницы, иронично подрагивающие над тропинкой. Тропинка вела к пограничной просеке, за которой, уже на другой территории, подавали наваристый утиный бульон в маленьком домашнем кафе, и на небольших чистых лужайках паслись дикие кролики.
Пространство романа заканчивалось мелким ручьем, хлюпающим под ногами, из него вытекало любезное предложение покинуть территорию. В погранзоне читателей останавливали вопросом «не желаете ли забрать что-нибудь с собой?»
- Да, вот описание: «секретер из розового и лимонного дерева… в нем много потайных отделений и перегородок… если в правильном порядке выдвинуть каждый из шестидесяти девяти ящичков, двойное дно семидесятого откроется прямо в пространство без конца и без края»⃰ . (Сноска: в рассказе приводятся цитаты из романа Г. Петровича «Мелочная лавка «В счастливые руки»). Мне необходим этот секретер, без него не получится покинуть пространство романа.
- Секретер подготовлен, но в сопроводительном письме говорится, что его целостность была нарушена: «при новых владельцах… в те же времена, при попытке отыскать потайное отделение, секретер из розового и лимонного дерева был просто-напросто расчленен на составные части, из-за чего оказалось безвозвратно утраченным содержимое семидесятого ящичка, двойное дно которого открывалось в пространство без конца и без края, достойное первозданного мира».
- Не верю.
- Претензии не принимаются, возврату не подлежит. Вот он. Секретер дорогой, распишитесь. Расшифровка росписи.
- Вы не родственник чеховского шкафа?
- А вы знаете, это очень даже может быть, хотя в точности я не смогу вам ответить. Мы занимались этим вопросом, но дядюшка Порфирий сетовал, что наше дерево слишком разрослось. Оно приняло какой-то небывалый вид, то ли ветви и корни поменялись местами, то ли ветви стали расползаться и виться, захватывая посторонние объекты, так что теперь предмет и его наполнение оказались в разных местах, а некоторые детали обстановки перестали просматриваться и совпадать с упоминаниями о себе. А стоило господину Умберто открыть несколько ящичков, как некоторые воспоминания были сметены неслыханным сквозняком, «ветром варварских долин», который вынуждал хвататься за голову самого господина Габриэля, рассказывающего о жизни.
Этот удивительный ветер живет в тишине и неподвижности. Он подобен боли, адской, непрекращающейся боли, которая таится в каждом, наполняя до краев. Но она не выдаст своего логова, пока не подойдет время. Она живет тихим камнем на дне, всплеск от которого давно потерян, она живет смутным предчувствием в ветвях пиний и лишь изредка разворачивается в лабиринт, где чувства соревнуются со скоростью собственного умирания. Не всякому, говорят, дано почувствовать иной смысл, несомый этим ветром. Видеть стремительное ощущение счастья, мчащееся по небу. Держать за руку восторг, больший самого восторга. Слышать непрекращающуюся мелодию небесной скрипки, ведущую к смерти.
Коллекцию вздохов и воспоминаний ⃰ (сноска: данная коллекция является смысловым артефактом, использующимся в романах Г. Петровича) не следует брать из текста, представление о ней станет инсталляцией в тексте собственной жизни, в котором материал мягок и податлив в ожидании структурирующего начала. Представление о коллекции носит организующий характер, оно собирает личные переживания и цитаты из чужих жизней, повисшие на твоей собственной, как воздух, схваченный и переплетенный нитями чужих одежд, разорванных розовым огоньком чертополоха или колючкой молочая.
Множество ящиков бытия-секретера ждут своего наполнения. Страх чистого листа, утра или новой тетради в клеточку, мелкую, бегущую, подмигивающую, иногда становится утерянным ключом от ящиков секретера. Но нет ничего естественнее, чем один наполнить коллекцией солнечных лучей, другой ароматами уходящего дождя, когда еще падает последняя капля, в третьем разместить взгляды, выскакивающие морозным днем из-под натянутых на брови шапок, из четвертого не должны выплеснуться цветовые оттенки только тех морей, которые довелось видеть, еще ящики будут перечислять настроение усталых рук и потаенные всхлипы поездов, маленькое собрание поземок, обернутое в фольгу недоверия, ступеньки солнечной лестницы, ведущей из сна в раскаленный воздух во время сиесты, вздрагивания пластиковых часов с садящейся батарейкой, многогранную пластику молчания, скрип елей, сосен и стволов орешника в лесу, и те дни, когда поверхность озера радуется, если приходится что-то отражать. Об этом не написано в романе, но, если его прочесть, станет очевидно, в какой последовательности нужно выдвигать ящики, чтобы один из них сам раскрылся в бесконечность бытия.
И, хотя сны в предложенном тексте совсем не главное, какой-то механизм, запущенный им, заставляет - или позволяет - вспомнить забытое, потаенное, главное, но не нужное в повседневности. Можно вспомнить старые сны, которые в детстве и чуть позже часто повторялись, иногда сами, а иногда даже по желанию. Сны из далекого прошлого, которые, как полотна старых мастеров, то явно, то неявно стоят перед глазами. Так, в Городе жизни была улица, по которой можно было пройти в Город мечты, одна единственная. Её тоже надо было найти. Сделать это можно было достаточно легко, если идти с вдохновением и уверенностью. Сразу после заката, когда почти все уже разошлись по домам и прохожие появлялись только за руку с эпитетом «редкий», нужно было вслушаться в первые звуки тишины, ощутить сладкий, чуть пряный и еще очень тонкий аромат вечера, увидеть знакомые фактуры домов, с выбоинами и шероховатостями, очертания поворотов и идти, пока вдруг не зазвучит другая мелодия - башен, церквей и костелов. Нужно было только знать, что эта мелодия обязательно зазвучит.
Или была гора. Она определяла пространство на огромном расстоянии своим обязательным присутствием. Что как-то само собой требовало обязательного посещения. Где под словами «требовало» и «обязательного» подразумевается невозможность иного существования. Чтобы добраться до горы, нужно было сменить несколько стадий путешествия: пожелание, незнание, догадка о незнании, воспоминание, уверенность, догадка о знании, опыт, знание, радость, восхищение, восторг, головокружение, - и ни одну нельзя было пропустить, даже если хотелось. Каждый раз гора давала необыкновенное ощущение встречи с самой сутью бытия, а высота её, казалось, попирала физические законы и неизменно вступала в дискуссию с вестибулярным аппаратом.
Позже бывали случаи, когда о существовании горы и о маршруте во сне приходилось вспоминать. Время умирало, как зверь, отдав земле своё еще живое, но уже бессильное и неподвижное тело.
Как отзвук средневековых мелодий, заблудившийся в каменной кладке и лепестках лилий, как зыбкая вязь исчезающей жары, как струение и трепетание еле заметных слоев воздуха, двигалась окраинами воспоминаний, порой уходя за линию горизонта, весть о дружбе родников и больших-больших камней. Они появлялись у домов, чьи стены, то угрожающе, то радостно рушащиеся, обнажали фундамент, первоначальный замысел, скрытую суть. Родники округлым шелковым шевелением ворошили память, говорили о вечной жизни, просили не забыть. И многие помнили, что нельзя забыть, но забывали, что именно. Большие камни подпирали невидимое пространство. Твердыня их непрестанного разговора содержала в себе множество историй. Одна повествовала о нескончаемом и незавершенном походе маленьких и больших камней из самого северного сердца мира к южному, факельном шествии каменных светлячков, захвативших с собой кусочки северного сияния. Другая история говорила о том, что на камне можно основать целое государство, где ты будешь находиться в полном покое и безопасности, оставаясь лишь во власти собственной внутренней свободы. Еще была история о неподвижности и уподоблении камню, о том, что человек, замерший с мыслью о другом, мог дождаться его прихода, если был готов отказаться двигаться, есть, пить, говорить и - почти совсем - дышать.
Беседа родников и камней длилась до тех пор, пока не снесли несущие стены пространства. Остались только звезды, вечно кружащиеся искры, сверкающая пыль снесенного дома. Мерцание забытых мелодий, созвездия оставленных мыслей, вещество стен, превращенное в песню.
Пока в реальности рушатся стены, в снах восстанавливаются дороги. Трагическая раздвоенность не оставляет ощущения безнадежности, а ощущение безнадежности не оставляет места трагической раздвоенности. Сам текст представляет собой водную поверхность, местами зеркальную, местами кристально чистую, но порой уходящую, пропадающую в гранях своего собственного отражения, четкостью и осмысленностью линий превосходящего реальность и предметы, пойманные для отражения. Гладкая водная поверхность смыслов, являемых тихими благоуханными цветами и влажными блестящими листьями, тонкими травами, замершими в сосредоточении, перелистывает страницу легким движением, внезапным колыханием воды, словно один из смыслов вдруг срывается с невидимого подводного стебля и отправляется к другим берегам, опасным и непредсказуемым.
Ощущения цвета и звука, судьбы и вечной радости вновь становились цитатами, потому что слов на всех не хватало. В бездонной синеве неба отражались города будущего. Протирая глаза, проходили фигуры речи и человеческие фигуры сквозь явь и сны, зрение и слух.
- пора поворачивать, - промолвила одна фигура.
- еще одну страницу, - отозвалась другая, судя по колебанию и движению звука, по волнообразному движению букв, просительно протянув руку. Куда она была обращена, видно не было.
Пока текст задуман и живет внутри, испуганно поводя глазом, вздрагивая от резких звуков, словно сбрасывая внезапную яркость крикливых солнечных лучей, он полон прорех и лакун, где гнездятся неведомые сочетания смыслов.
Два текста, внешний и внутренний, как льдины, как материки, сталкиваются, наплывают, наползают друг на друга, неумело порождая гул далеких сотрясений, клубы осыпающихся пород, режущие осколки чего угодно и жгучую, искристую ледяную пыль, весело заменяющую воздух.
Внезапно стал виден горизонт. Он различался еще слабо и нечетко, едва просматривался как разница между мглой редеющей и мглой густеющей, объемом, присвоившим себе вертикальное направление раскрытия и другим, норовящим уплотниться в плоскость. Высотные дома центра и покосившиеся окраинные хибарки, замершие мыслью о прошлом, против воли сгрудились и, уравниваясь в размерах, исчезали, затягиваясь далью. Сравнения были приняты на веру и давали жизнь определяемому предмету. Легкая грусть отслаивалась от густой синевы неба и тонкой пепельной полосой оседала на малиновые лоскутья заката, сновавшие над лесом. Прощальный взгляд цеплялся ресницами за мелкие, загнутые кверху веточки - лесные ресницы, иронично подрагивающие над тропинкой. Тропинка вела к пограничной просеке, за которой, уже на другой территории, подавали наваристый утиный бульон в маленьком домашнем кафе, и на небольших чистых лужайках паслись дикие кролики.
Пространство романа заканчивалось мелким ручьем, хлюпающим под ногами, из него вытекало любезное предложение покинуть территорию. В погранзоне читателей останавливали вопросом «не желаете ли забрать что-нибудь с собой?»
- Да, вот описание: «секретер из розового и лимонного дерева… в нем много потайных отделений и перегородок… если в правильном порядке выдвинуть каждый из шестидесяти девяти ящичков, двойное дно семидесятого откроется прямо в пространство без конца и без края»⃰ . (Сноска: в рассказе приводятся цитаты из романа Г. Петровича «Мелочная лавка «В счастливые руки»). Мне необходим этот секретер, без него не получится покинуть пространство романа.
- Секретер подготовлен, но в сопроводительном письме говорится, что его целостность была нарушена: «при новых владельцах… в те же времена, при попытке отыскать потайное отделение, секретер из розового и лимонного дерева был просто-напросто расчленен на составные части, из-за чего оказалось безвозвратно утраченным содержимое семидесятого ящичка, двойное дно которого открывалось в пространство без конца и без края, достойное первозданного мира».
- Не верю.
- Претензии не принимаются, возврату не подлежит. Вот он. Секретер дорогой, распишитесь. Расшифровка росписи.
- Вы не родственник чеховского шкафа?
- А вы знаете, это очень даже может быть, хотя в точности я не смогу вам ответить. Мы занимались этим вопросом, но дядюшка Порфирий сетовал, что наше дерево слишком разрослось. Оно приняло какой-то небывалый вид, то ли ветви и корни поменялись местами, то ли ветви стали расползаться и виться, захватывая посторонние объекты, так что теперь предмет и его наполнение оказались в разных местах, а некоторые детали обстановки перестали просматриваться и совпадать с упоминаниями о себе. А стоило господину Умберто открыть несколько ящичков, как некоторые воспоминания были сметены неслыханным сквозняком, «ветром варварских долин», который вынуждал хвататься за голову самого господина Габриэля, рассказывающего о жизни.
Этот удивительный ветер живет в тишине и неподвижности. Он подобен боли, адской, непрекращающейся боли, которая таится в каждом, наполняя до краев. Но она не выдаст своего логова, пока не подойдет время. Она живет тихим камнем на дне, всплеск от которого давно потерян, она живет смутным предчувствием в ветвях пиний и лишь изредка разворачивается в лабиринт, где чувства соревнуются со скоростью собственного умирания. Не всякому, говорят, дано почувствовать иной смысл, несомый этим ветром. Видеть стремительное ощущение счастья, мчащееся по небу. Держать за руку восторг, больший самого восторга. Слышать непрекращающуюся мелодию небесной скрипки, ведущую к смерти.
Коллекцию вздохов и воспоминаний ⃰ (сноска: данная коллекция является смысловым артефактом, использующимся в романах Г. Петровича) не следует брать из текста, представление о ней станет инсталляцией в тексте собственной жизни, в котором материал мягок и податлив в ожидании структурирующего начала. Представление о коллекции носит организующий характер, оно собирает личные переживания и цитаты из чужих жизней, повисшие на твоей собственной, как воздух, схваченный и переплетенный нитями чужих одежд, разорванных розовым огоньком чертополоха или колючкой молочая.
Множество ящиков бытия-секретера ждут своего наполнения. Страх чистого листа, утра или новой тетради в клеточку, мелкую, бегущую, подмигивающую, иногда становится утерянным ключом от ящиков секретера. Но нет ничего естественнее, чем один наполнить коллекцией солнечных лучей, другой ароматами уходящего дождя, когда еще падает последняя капля, в третьем разместить взгляды, выскакивающие морозным днем из-под натянутых на брови шапок, из четвертого не должны выплеснуться цветовые оттенки только тех морей, которые довелось видеть, еще ящики будут перечислять настроение усталых рук и потаенные всхлипы поездов, маленькое собрание поземок, обернутое в фольгу недоверия, ступеньки солнечной лестницы, ведущей из сна в раскаленный воздух во время сиесты, вздрагивания пластиковых часов с садящейся батарейкой, многогранную пластику молчания, скрип елей, сосен и стволов орешника в лесу, и те дни, когда поверхность озера радуется, если приходится что-то отражать. Об этом не написано в романе, но, если его прочесть, станет очевидно, в какой последовательности нужно выдвигать ящики, чтобы один из них сам раскрылся в бесконечность бытия.
И, хотя сны в предложенном тексте совсем не главное, какой-то механизм, запущенный им, заставляет - или позволяет - вспомнить забытое, потаенное, главное, но не нужное в повседневности. Можно вспомнить старые сны, которые в детстве и чуть позже часто повторялись, иногда сами, а иногда даже по желанию. Сны из далекого прошлого, которые, как полотна старых мастеров, то явно, то неявно стоят перед глазами. Так, в Городе жизни была улица, по которой можно было пройти в Город мечты, одна единственная. Её тоже надо было найти. Сделать это можно было достаточно легко, если идти с вдохновением и уверенностью. Сразу после заката, когда почти все уже разошлись по домам и прохожие появлялись только за руку с эпитетом «редкий», нужно было вслушаться в первые звуки тишины, ощутить сладкий, чуть пряный и еще очень тонкий аромат вечера, увидеть знакомые фактуры домов, с выбоинами и шероховатостями, очертания поворотов и идти, пока вдруг не зазвучит другая мелодия - башен, церквей и костелов. Нужно было только знать, что эта мелодия обязательно зазвучит.
Или была гора. Она определяла пространство на огромном расстоянии своим обязательным присутствием. Что как-то само собой требовало обязательного посещения. Где под словами «требовало» и «обязательного» подразумевается невозможность иного существования. Чтобы добраться до горы, нужно было сменить несколько стадий путешествия: пожелание, незнание, догадка о незнании, воспоминание, уверенность, догадка о знании, опыт, знание, радость, восхищение, восторг, головокружение, - и ни одну нельзя было пропустить, даже если хотелось. Каждый раз гора давала необыкновенное ощущение встречи с самой сутью бытия, а высота её, казалось, попирала физические законы и неизменно вступала в дискуссию с вестибулярным аппаратом.
Позже бывали случаи, когда о существовании горы и о маршруте во сне приходилось вспоминать. Время умирало, как зверь, отдав земле своё еще живое, но уже бессильное и неподвижное тело.
Как отзвук средневековых мелодий, заблудившийся в каменной кладке и лепестках лилий, как зыбкая вязь исчезающей жары, как струение и трепетание еле заметных слоев воздуха, двигалась окраинами воспоминаний, порой уходя за линию горизонта, весть о дружбе родников и больших-больших камней. Они появлялись у домов, чьи стены, то угрожающе, то радостно рушащиеся, обнажали фундамент, первоначальный замысел, скрытую суть. Родники округлым шелковым шевелением ворошили память, говорили о вечной жизни, просили не забыть. И многие помнили, что нельзя забыть, но забывали, что именно. Большие камни подпирали невидимое пространство. Твердыня их непрестанного разговора содержала в себе множество историй. Одна повествовала о нескончаемом и незавершенном походе маленьких и больших камней из самого северного сердца мира к южному, факельном шествии каменных светлячков, захвативших с собой кусочки северного сияния. Другая история говорила о том, что на камне можно основать целое государство, где ты будешь находиться в полном покое и безопасности, оставаясь лишь во власти собственной внутренней свободы. Еще была история о неподвижности и уподоблении камню, о том, что человек, замерший с мыслью о другом, мог дождаться его прихода, если был готов отказаться двигаться, есть, пить, говорить и - почти совсем - дышать.
Беседа родников и камней длилась до тех пор, пока не снесли несущие стены пространства. Остались только звезды, вечно кружащиеся искры, сверкающая пыль снесенного дома. Мерцание забытых мелодий, созвездия оставленных мыслей, вещество стен, превращенное в песню.
Пока в реальности рушатся стены, в снах восстанавливаются дороги. Трагическая раздвоенность не оставляет ощущения безнадежности, а ощущение безнадежности не оставляет места трагической раздвоенности. Сам текст представляет собой водную поверхность, местами зеркальную, местами кристально чистую, но порой уходящую, пропадающую в гранях своего собственного отражения, четкостью и осмысленностью линий превосходящего реальность и предметы, пойманные для отражения. Гладкая водная поверхность смыслов, являемых тихими благоуханными цветами и влажными блестящими листьями, тонкими травами, замершими в сосредоточении, перелистывает страницу легким движением, внезапным колыханием воды, словно один из смыслов вдруг срывается с невидимого подводного стебля и отправляется к другим берегам, опасным и непредсказуемым.
Ощущения цвета и звука, судьбы и вечной радости вновь становились цитатами, потому что слов на всех не хватало. В бездонной синеве неба отражались города будущего. Протирая глаза, проходили фигуры речи и человеческие фигуры сквозь явь и сны, зрение и слух.
- пора поворачивать, - промолвила одна фигура.
- еще одну страницу, - отозвалась другая, судя по колебанию и движению звука, по волнообразному движению букв, просительно протянув руку. Куда она была обращена, видно не было.
"Наша улица” №208 (3) март 2017
Ирина Александровна Гурская родилась в Минске. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького, Институт Европейских культур (РГГУ). Литератор, поэт, переводчик. Автор статей по творчеству Б. Поплавского, вошедших в «Энциклопедию литературных героев» (М.: Олимп; АСТ, 1997). Автор книги стихов «Город-верлибр» (Эра, 2015). Стихи публиковались в журнале "Грани" (178, 1995), в сборнике «Дар света невечернего», Христианский Восток, Москва, (2004 г), в сборнике «Крымские страницы русской поэзии» (Алетейя, 2015), проза в журнале «Неман» (1, 2011), сборнике «Путешествие в память» (М.: Книговек, 2014). Стихи, рассказы и статьи выходили в журналах «Знамя», «Фома», интернет-изданиях: Зарубежные задворки, Русская жизнь, Перемены, Топос, Частный корреспондент, Московский книжный журнал. В "Нашей улице" публикуется с №206 (1) январь 2017.