Дмитрий Воденников о смерти и нежности
Жизнь разговаривает с тобой детскими голосами.
Ездил тут недавно опять в Нижний Новгород, остановился в гостинице, где везде были надписи наклеены. "Полотенчико для ваших ножек", "Место для чемоданчика", "Мусорное ведерко". Апофеозом, конечно, был металлический стеллаж для больших банных полотенец, который был озаглавлен "Большое полотенчико для вашего благоуханного тела". Я там себя совсем сиротой почувствовал. Грубой скотиной.
Есть такой рассказ у Тургенева, "Смерть" называется. О том, как люди изнутри светятся, даже тогда, когда уже смерть их чернит.
Допустим, рубили ясень, один из рубщиков отошел зачем-то в сторону, а ясень уже падать начал да прям на него: человеку кричат "беги, беги", а он вместо того, чтоб в сторону, в длину побежал, и вот его ясень и накрыл.
Но вместо последних слов: о Господе там, о вечной жизни – вспоминает о том, что лошадь вчера у другого мужика купил, задаток отдал, так что лошадь эта и жены его, в живых остающейся, значит тоже.
Он о жене своей думает. Может, и бил ее при жизни, может, и не любил. Но куда она теперь без него, мужика, да без лошади. Жааалко.
Или вот жил, например, учитель у помещиков (бесправный, как стол или стул) и вот постарел, ходить перестал и тоже помер. Но перед тем, как помереть, вместо того, чтоб жалиться (а "жалиться" есть на что: "Правда, господа-то здешние..." - Злые, что ли? - подхватил я. - Нет, не злые: деревяшки какие-то") расспрашивает жадно рассказчика, заехавшего хозяев повидать, о новинках книжных, о Гегеле, о жизни за границей, о женщине, которая его раньше любила, все ему интересно.
Тургенев ничего не знал о современном авторе Ольге Седаковой. Да и Седакова, думаю, не сильно любит Тургенева. Но кажется, что этот учитель умирающий ее голосом говорит:
Здесь, где Вы так и не побывали, Доналд, в этой стране, которую Вы так любили и от которой у нас ноет уже не сердце, а что-то попроще, в нашей невыносимой стране я вспоминаю Ваш дом на Общей Лужайке, простой и достойный дом рабочего человека и Дороти с чаем на подносе и светлую Вашу кончину.
Потому что это все наше: наша Россия, с ее глупостями и странностями, с ее величием и позором, с ее нежностью и нелюбовью.
И этот жадный до Гегеля ничтожный учитель, и этот на самом деле равнодушный рассказчик, который уедет и забудет о нем, и только скажет для проформы: "А можно ли как-нибудь тебя вытащить отсюда?", и даже эта старушка-помещица, которая при рассказчике умерла.
"Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. "Куда спешишь, батюшка, - проговорила она коснеющим языком, - успеешь..." Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную...".
- Да, удивительно умирают русские люди! – воскликнет рассказчик.
А мы подумаем: они умирают, как будто совершают какой-то важный обряд. Лошадь жене, Гегель и новинки журналов, узнать перед смертью побольше, побежать обязательно вдоль, отдать перед смертью долги.
Это какой-то совсем уже не Тургенев, а целый Толстой.
И никаких полотенчиков, ножек и нашего благоуханного тела.