Станционный смотритель. Продолжение
Кто из нас не почитает себя властителем тела и самой души женской, слишком уж особливо приняв к сердцу слова из Святого Писания, в которых Господь отдает жену под власть мужа. Потому именно так называемые подкаблучники почитаются у нас существами ущербными, приниженными и чуть ли не презренными, достойные, разве что, насмешки или жалости. Жена в таком доме предоставлена себе, чувствует полную для себя свободу. Позволяет себе выйти в свет или появится в театре в присутствии какого-нибудь молодого щеголя, который красноречиво представляется кузеном. Бедный же муж в это время принужден в дождь, и в слякоть выбегать на улицу; в бурю в крещенские морозы прислушиваться к завыванию ветра в тщетной надежде расслышать звук колокольчика, который возвестит о возвращении его дражайшей супруги. Она же по возвращении произнесет какую-либо глупость, как-то: «Ты еще не ложился, дурашка!» – чмокнет, сладко зевнет, чему-то загадочно улыбнется и уйдет к себе в спальню, оставив мужа в кресле в глубокой задумчивости.
В 1822 году, в мае месяце, случилось мне быть в СПб. Там я был принят в доме кн. Гагарина. Общество у князя было сплошь изысканное. Княгиня держала музыкально-литературный салон, и там бывало множество молодежи. Бывали среди них и военные чины, хотя они и предпочитали всяческим изысканным разговорам роббер в вист, однако в приеме им не отказывали. Да и княгиню можно понять: в доме три девицы на выданье, старшую княжну уже можно смело записывать в старые девы – так что старая княгиня старалась вовсю, чтобы привлечь в дом молодых людей из приличных фамилий.
Там-то, за ломберным столом я и познакомился с ротмистром Майским. Не буду говорить вам, что сердце мое ёкнуло, как только я услышал фамилию бравого молодцеватого гусара. Не показав, однако, никоим образом, что мне известен его секрет, я с невозмутимым видом раскинул карты. Мне выпало играть с поручиком Оболенским, а ротмистр расположился от меня по левую руку. Поручик тут же выдал нам последнюю сплетню, которая, по его мнению, соответствовала обстановке. Будто бы какой-то немец под угрозой пистолета вынудил старую графиню Голицыну раскрыть секрет трёх карт, доставшейся ей еще от знаменитого Сен-Жермена. Секрет прощелыгой был получен, и, будто бы, два раза он даже сорвал банк, но на третий раз обремизился, так как вместо туза выложил даму пик. Во все время этого повествования я искоса наблюдал ротмистра, который, казалось, светился от счастья и невысказанной тайны, и которому не терпелось поделиться ею с окружающими.
Господа, – заговорил ротмистр, как только улеглось впечатление от рассказа поручика, – вам известно что-либо об Амуре и его стрелах.
Так как вопрос был риторический, мы вежливо промолчали, а ротмистр продолжал:
– Так вот, до недавнего времени, я относился к этой фигуре речи примерно так же, как вы, господа, с пренебрежением. Ну, так вот, недавно мне пришлось по делам службы отправиться в ***скую губернию. Заехал я на станцию, а дело было в декабре-месяце. Настроение, сами понимаете, господа, препаршивое, а тут еще смотритель, скотина, мне сообщает, что, мол, коней на станции нет и надобно обождать. А сколько придется ждать на этой вшивой станции, Бог весть. Вот тут-то я и взъярился, верите ли, господа, сам себя потерял.
После этих слов ротмистр замолчал, сосредоточившись на раздаче карт. Я осмотрел наших слушателей и понял, что они чрезвычайно заинтригованы. Еще бы, начать со стрел Амура, а тут какая-то станция, какой-то смотритель. Но я то знал, что ротмистр подыскивает слова, чтобы как-то, по возможности, более эффективней представить появление Дуни.
В общем, – продолжал он, – ОНА вышла из-за занавески… ОНА вышла – и всё! Не знаю, как это называется, быть может, и стрела Амура. Древние, видимо, знали в этом толк. Пусть будет стрела… но с этого момента, с того момента, что появилась Дуня, я понял, что вся моя жизнь до того была предназначена именно для этой встречи. Господа, надо знать, я человек достаточно скептически настроенный и все эти поэтические вздохи никогда меня не трогали, но сейчас, господа, сейчас, когда Дуня вошла в мою жизнь… да взять хотя бы этого, как его?.. из молодых?.. Пушкина!
Мне долго счастье чуждо было.
Мне ново наслаждаться им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно всё, что мило.
Тут ротмистр опять замолчал и, как казалось, весьма загадочно. А я понял вдруг, что его гнетет какая-то иная, неведомая мне тайна. Впрочем, впечатление это было мимолетно. Г-н Майский как бы согнал с чела своего мимолетное наваждение и опять засиял.
Вот так, господа! Я теперь вполне убежден: Амур и посейчас посылает свои стрелы в сердца беспечных юношей и девиц.
– Позвольте, ротмистр, а что же сталось с этой девицей? С Дуней, кажется? – заинтересовался мой vis-à-vis, партикулярный советник, человек уже в годах, но, как видно, еще достаточно живой. При этом, когда он произносил: «Дуня», – еле заметная ухмылка тронула уголки его губ. К счастью для него, надо сказать, не замеченная ротмистром.
– А я её похитил, – ответил ротмистр таким обыденным тоном, как будто речь шла о чем-то несущественном, не имеющим значения.
– Когда я её увидел, меня как бы парализовало, я не мог ни пошевелиться, ни сдвинуться с места. Но тут зазвучал колокольчик, я понял, что лошадей сейчас подадут и мне придется уезжать. Тут меня бросило в жар, я покачнулся, а Дуня бросилась, чтобы меня поддержать. Я опустился на лавку и понял, что без нее отсюда никуда не уеду. Мне пришлось разыграть из себя больного. Лекарь, за которым послали на следующий день, к счастью, оказался немцем. Я объяснил ему по-немецки, что мне необходимо остаться здесь на несколько дней, эта немецкая бестия сразу же все поняла, особенно, когда он увидел Дуню, и затребовал аж, двадцать пять рублей за визит. Я, конечно же, не торговался. Пока я «болел» Дуня за мной ухаживала, и я часто просил пить, чтобы только она была рядом. Чтобы видеть ее, чтобы дышать ею… А когда я собирался уезжать, предложил Дуне довезти ее до церкви. Она стала отказываться, но тут вмешался ее отец, он сказал: «Чего ж ты боишься, – мол, – ведь его высокоблагородие не волк, небось, не съест…» – так она села ко мне в бричку, так мы и уехали.
– А что же отец? – спросил я, затаив дыхание и пытаясь скрыть волнение.
– А что отец? Правда, он каким-то образом разыскал меня, старый хрыч, уже здесь, в Петербурге. Кинулся в ноги, просил вернуть ему дочь. Я всучил ему денег сколько-то и выставил за дверь.
– Но позвольте, отец, все-таки. Он же тоже должен испытывать какие-то – отцовские – чувства. Как же Вы, милостивый государь, начихали на них? Позвольте спросить. – В свой вопрос я попытался привнести некоторую иронию, чтобы скрыть все свое возмущение.
– Какие чувства?! Ведь это мужлан! Какие у него могут быть чувства? Да и… что он мог дать Дуняше, угробить ее на своей станции? Да и как я мог «вернуть» Дуняшу, это, что же игрушка, кукла? Ей со мной хорошо, а я без нее и жизни не мыслю. А отец? Что ж, он – отец! – Ротмистр опять замолчал и погрузился в свои думы, рассеянно тасуя колоду.
Тут я заметил, что роббер сыгран, расплатился и, извинившись, откланялся. Перед моими глазами стоял старый милый и очень несчастный человек – станционный смотритель, – и я не мог сидеть за одним столом с человеком, который привнес несчастье моему доброму мимолетному знакомому.
А сколько-то лет спустя, это было уже значительно после событий в Петербурге[1], я проезжал по просторам нашей матушки-Руси, пришлось мне завернуть к местному помещику, отремонтировать свою бричку. Каково же было мое удивление, когда мне навстречу спустился ротмистр Минский. Я вскрикнул и кинулся к нему. Удивление ротмистра также не имело границ. Он пригласил меня в дом и велел девке накрывать стол. После нескольких рюмок наливки (наливка отменная, кстати) я не удержался и рассказал моему гостеприимцу, что был знаком и с Авдотьей Самсоновной, и с ее отцом. Радости г-на Минского не было предела. Ротмистр распорядился насчет бутылки коньяку и поведал мне свою историю.
В общем-то, она не представляла из себя, чего-то из ряда вон выходящего. Прожив не более трех лет с ротмистром Авдотья Самсоновна, уехала с князем Р. Синод разрешение на развод не дал (ротмистр жене своей развод давал), и поэтому им пришлось уехать за границу. Сейчас они где-то в Италии или в Швейцарии. Но, Боже мой, с какой любовью, с какой нежностью он говорил о своей жене. Ротмистр рассказал, что сразу же после венчания он ушел в отставку и вывел Авдотью Самсоновну в свет, и там она произвела фурор. Ротмистр буквально сдувал с нее пылинки, позволял ей все и немедленно бросался исполнять малейший из ее капризов. По словам ротмистра, со стороны это могло выглядеть довольно комично (видимо, он много передумал с тех пор, как супруга его покинула), но ему было на все и на вся наплевать.
– Знаете ли Вы уважаемый N, – обратился ко мне ротмистр, – какое это счастье – быть в услужении у любимого существа. Это величайшее из всех видов счастья! И я был удостоен им в течение трех лет. За одно это я навечно останусь благодарен Дуняше. Да, со стороны, быть может, да не «быть может», а наверное я выглядел классическим обманутым мужем и подкаблучником. До меня даже доходили какие-то смутные слухи. Я бесился, я выходил из себя, но как только ОНА появлялась – всё. Лишь бы только видеть ее, лишь бы только дышать ею. Это уже потом я понял, что сам, своими руками погубил свою любовь. Да, я ее погубил тем, что слишком сильно любил. Вот Вам и парадокс, милостивый государь. В конце концов, Авдотью Самсоновну стало слишком уж тяготить мое внимание, видимо, она чувствовала, что не может мне ответить тем, что я ей давал. Потому она и уехала от меня… но, я слышал, с князем она не очень-то и счастлива: он играет в рулетку… ну да Бог им судья. Как там у Пушкина: «Я Вас любил так искренно, так нежно, Как дай Вам Бог любимой быть другим!» – ротмистр замолк, рассматривая содержимое своей рюмки, и мне показалось, что по его щеке стекает слеза. Тут в столовую вбежала девочка лет семи и с криком: «Па! Они меня пугают…» кинулась в объятия отца. Ротмистр улыбнулся, смахнул украдкой слезу и поцеловал ее в темечко. Успокоив дочку и подождав, пока она уйдет. Ротмистр с неожиданной, как мне показалось, злостью процедил: – Так Вы знаете, как я познакомился с Авдотьей Самсоновной? Так вот, если какой-нибудь прохвост задумает увезти мою Сонюшку, я разорву его этими вот руками!
И с этими словами он потряс возле меня своими, надо признать, внушительными кулаками. Я понял, что ротмистр уже опьянел, поспешил откланяться и удалился в отведенную мне комнату.
Покинул я ротмистра рано утром, проводить он меня не вышел. Покидая ротмистра, я понял, что Бог есть и не позавидовал тому прохвосту, что захочет увезти Сонюшку.