Никита Михалков: спектакль «12» - откровенный, честный разговор с людьми

КРАСНОЯРСКИЙ КРАЙ, /НИА-КРАСНОЯРСК/. 10 апреля в Красноярске побывал кинорежиссёр, сценарист и продюсер, киноактёр и телеведущий, народный артист РСФСР Никита Михалков. В краевую столицу он привез  спектакль «12». В ходе визита он традиционно посетил музей-усадьбу  Сурикова и встретился с журналистами, ответив на их вопросы.

Встреча с прессой началась с рассказа о спектакле, сценарий которого сначала был кинематографическим. Фильм «12» вышел на экраны в 2007 году, это ремейк классической юридической драмы американского режиссёра Сидни Люмета «Двенадцать разгневанных мужчин».
- … После фильма «12» возникла идея пьесы, потому что практически все проблемы остались те же. И мне показалось, что сценическое воплощение этого может сильно отличаться от фильма - это будет отдельный жанр, что, в общем-то, я думаю, у нас и получилось. Даже люди, которые пересматривали фильм до спектакля, тоже приходили к выводу, что это другое.
- Не страшно ли такое показывать людям? Вдруг кто-то не поймёт, или они должны понять, поскольку это правда жизни?
- Страшное и должно быть страшным, а нестрашное – нестрашным. Вот когда нестрашное становится страшным, это плохо.
Меня просили на канале «Бесогон» заблюрить то, как перерезают горло. Я отказался это делать. Это приводит к тому, что те, кому все равно, берут нож в руки и перерезают горло тем, кто предполагает, что оно как-нибудь рассосётся.
Я считаю, что наш спектакль, не побоюсь этого слова, довольно редкий на сегодня откровенный, честный разговор с людьми. И слоган «для всех и про каждого» – это действительно так, потому что в этом спектакле и люди, которые сидят в директорской ложе, и те, кто сидит на пятом ярусе, каждый получает то, что его задевает. Это, мне кажется, самое главное. Мы не играем, мы живём, это очень важное обстоятельство. Когда 12 человек ни одной секунды не находятся в паузе, ожидая своего монолога или своей реплики - это было самое трудное, добиться, чтобы была постоянно нагнетающаяся и удерживаемая энергия, концентрация. Вы были в зале? Вы слышали тишину? Тишина – это самый главный критерий. Аплодисменты – они могут быть из вежливости, они могут быть купленные и пр.. А тишина – ее не симулируешь, это или есть или нет. Присутствие зрителей внутри нашей истории – это и есть самое ценное, самое главное. И это возможно только в театре!
- Никита Сергеевич, у этого спектакля очень много смыслов. И понятно, что все Вы хотели бы донести. Я думаю, что ценность именно театральной постановки в том, что можно менять акцент режиссёру в зависимости от ситуации дня – не конъюнктурно, естественно, а от желания самого режиссёра. Как режиссёр, на чем в этом спектакле Вы ставите акцент?
- Если вы видели спектакль, должны были почувствовать: и разговор о том, что когда серьёзно, страшно, и вообще весь мой монолог абсолютно сегодняшний, и разговор про школу в 1800 километрах, где нет такой вот трубы и так далее. Это все абсолютно современно. Вы понимаете, вопрос тратить или не тратить своё время на другого человека, он, в общем, вечный. Вопрос собственного честолюбия, амбиции, личные неприязни, следование каким-то принципам - это всегда было. Я опять же никого ни с чем не сравниваю, но все вопросы мироздания и человеческой жизни поставлены в русской литературе. И совершенно ничего не значит, если Пушкин не видел самолёта и не писал шариковыми ручками. Все вопросы он поставил гусиным пером, и они все остались.
«Дар бесценный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?».... Да, мы много импровизируем. Вот такую работу, её можно делать, только испытывая наслаждение самим на сцене. Нам интересно друг с другом, мы шутим. Мы, не мешая, не ломая структуры, хохмим, мы троллим друг друга, и это сосуществование во времени и пространстве, будто бы не существует 900 человек в зрительном зале – оно доставляет наслаждение. И так как я сижу спиной первый акт, я могу наблюдать за всеми. Я ни разу с момента, когда мы набрали высоту, не видел, чтобы кто-то отвлёкся, чтобы кто-то не давал своего внимания и своей энергии тому, кто в это время должен быть в центре. А это очень важно, потому что короля играют слуги, и так как мы занимаемся одним делом, и у каждого есть своя точка зрения по поводу этого дела, этого расследования, то каждый существует в своём характере и реагирует на происходящее сугубо согласно своему характеру, но ни секунды не выключаясь из действия. Это тяжёлая работа во время репетиции, но это в результате - победа для актёра, потому что нам хочется выходить на сцену не для того, чтобы профигурировать лично, а для того, чтобы ощутить этот кайф, когда мы играем для себя и для зрителя. И поэтому зритель нам верит, и поэтому он вместе с нами, поэтому он слушает.
В разных регионах по-разному, но, удивительная вещь: есть места, которые в других регионах, скажем, сразу зарабатывают аплодисменты. Это стимулирует актёра, это приятно. Но когда зритель не разрушает своего ощущения аплодисментами, которые в любом случае разряжают его... Монолог Коли Бурляева – тишина, монолог Степанченко – тишина, монолог Долинского – тишина. Я думаю, может, в зале никого нет, а когда в финале взрыв произошёл – вся эмоция копилась, копилась, копилась, и это очень интересно наблюдать. Я объяснил ребятам, что все идеально, это высшая награда. Все эти аплодисменты, которые зритель сейчас не дал, сохранил их на финал.
- Хотелось бы спросить про ту сетку, которая разделяет зал и артистов. Тяжело ли играть, когда ты не видишь зрителей, эмоций, но при этом слышишь аплодисменты?
- Поначалу это необычно и дискомфорт есть. Но сейчас я даже не представляю себе, как можно играть не отделёнными этой сеткой экрана. Потому что близость зрителя и неотделанность от него этой сеткой могла бы влиять на нас. То есть это могло провоцировать желание играть для зрителя. А эту историю нельзя играть для зрителя, она должна вся концентрироваться только здесь. И тогда она становится интересной зрителю, как будто он подсматривает.
Антрепризы, которые приезжают, они гудят на зрителя: чтобы он слышал, видел, хохотал и так далее. Ничего не имею против, но это не наша школа и не наш метод. Потому что все, ребята, кроме Степанченко, Бурляева – это выпускники моей академии. Метод, который мы исповедуем, это, конечно, Станиславский в основе. Но это еще и Михаил Чехов, Питер Брук, Шарль Дюллен, Вахтангов. Когда-то сказал Бертман, что надо невидимое сделать видимым. Это очень глубоко и очень важно для режиссёров, но мы продлили эту фразу: невидимое сделать видимым, оставаясь невидимым – вот тогда это пилотаж совсем другой. Когда что-то происходит на сцене, я, находясь там, понимаю, что это видим только мы, зритель этого не может заметить, это внутри. Необязательно, чтобы это увидел зритель. Нам важно, чтобы у нас это происходило… Например, когда Радченко Серёжа, которому, как бы отрезают голову, я его спрашиваю – Вы как будете голосовать? Он поворачивается затылком к залу, лицом к Степанченко, пытаясь найти того, кто ему ответит, как он голосовал до этого. И когда он видит это лицо, то понимает, что этот шахтёр ничего в жизни не скажет, и там такая тонкая реакция: её никто не видит, кроме меня и Степанченко, но она нужна, потому что это и есть качество, когда совершенно необязательно, чтобы это было видно. Важно, чтобы это существовало. Так что сетка не мешает, она нам даёт возможность включать экран.
- Не было возможности аплодировать только потому, что мы не хотели отвлекать. Впечатление такое, что ты сидишь и смотришь не театральную постановку, а полнометражный фильм. Эти все эффекты, мультимедийные вставки… Вы за эксперименты в театральном искусстве или все же  за приверженность к классике?
- У меня есть один критерий: волнует или не волнует. Нет такого – давайте будем экспериментировать. Вот у нас есть шесть спектаклей «Метаморфозы» – это Бунин и Чехов, только проза. Очень сложно ставить прозу. Когда мы играем эти спектакли, которые я очень люблю, очень ценю, и это просто 8-10 законченных маленьких шедевров. Когда я проходил через фойе, женщина сказала: «Вы знаете, это новое слово». Я изумлённо спросил: «Какое новое слово? Там никакого нового слова, мы просто по школе хорошо делаем то, что мы делаем и отвечаем за это. Новое слово - это взять «Трёх сестёр», сделать их лесбиянками. Но это не новое слово, а фигурирование рядом с классиком, и у меня это не вызывает уважения, потому что открытия там нет. Это и есть эксперимент – а что, если они… Чехов написал:  «Как хотите, играйте «Гамлета», но сделайте так, чтобы не обижался Шекспир».
- Большие гастроли проходят при поддержке Росконцерта?
- Конечно, без их участия это невозможно. Плюс участие людей, которые хотят, чтобы привезли спектакль в тот или иной регион. Я считаю, что основа страны – это русская провинция, потому что есть «страна» Москва, страна Рублёвка, страна Жуковка, страна Санкт-Петербург. Это «страны», в которых могут жить люди, абсолютно самодостаточно общаясь друг с другом, у них есть свои рестораны, свои караоке, свои кинотеатры. Им абсолютно неважно, что происходит на Саяно-Шушенской ГЭС или где-нибудь в Хабаровске, им это не нужно, если там только нет их предприятий, которыми они владеют. Остальная часть страны их мало интересует: они не знают, не любят, боятся…
А я считаю, что чем дальше от Садового кольца, тем чище, тем серьёзней, тем естественней, и это как раз и есть моя страна. Мы были во Владивостоке, в Чите, в Хабаровске, в Кемерово, в Туле, в Рязани. Это потрясающе, когда дыхание нашего спектакля совпадает с дыханием людей в самых разных регионах… Есть такое ощущение, что люди соскучились по серьёзному разговору. Не серьёзному заумному, а разговору человеческому. У нас были случаи, когда из зала кричали «нет, неправильно». Были случаи, когда кто-то из моих сидел в зале, и кто-то из зрителей голосовал - это невероятно. Это и трогательно: это реакция людей, которых интересует то, что происходит на сцене. Много ли сегодня спектаклей, когда людей интересует то, что происходит на сцене? Не просто смотреть, разглядывать, удивляться нововведениям или получать удовольствие от красоты и так далее, а когда интересует, чем кончится… Вот этот эффект присутствия человеческого, он, конечно, очень важен, и он очень нас стимулирует. Когда мы играли в Минске или в Екатеринбурге, где было 4500 человек, я думал: ну как на 4000 играть, это футбол что ли? И абсолютно такая же тишина! А когда тишина среди 4500, знаете, какая энергетика: у меня просто мурашки по спине, потому что я спиной сижу. Я прям чувствую тех, кто настороженно наблюдает за тем, что мы делаем. Но должен вам сказать, что есть один критерий, который нельзя ничем заменить – ни деньгами, ни славой, ни успехом. Это когда люди наслаждаются друг другом, они радуются друг другу… Когда у тебя самого наворачиваются слезы, когда монолог Коли Гуляева или монолог Игоря, который в финале рассказывает, это важно, это ты своим сопереживанием даёшь энергию актёру, который сейчас играет.
- Никита Сергеевич, планируете ли приезжать в Красноярск с другими спектаклями на гастроли?
- Мы сейчас готовим Брехта. Я думаю, бомбический спектакль. И у нас шесть спектаклей «Метаморфоз», есть детский спектакль. Мы ещё «бездомные»: наш театр должен быть закончен в этом году, и это будет единственный пока театр с полным объёмом голографии, что, конечно, невероятно расширяет возможности, особенно для детских спектаклей, для сказок… Фантастика, когда Конёк-Горбунок проскачет над головой маленьких зрителей. Бог даст, выпустим Брехта, возьмём несколько спектаклей «Метаморфоз», возьмём детский спектакль – зовите. Тем более, что все-таки здесь кровь моя, Суриков, его усадьба.
Перед первым съёмочным днём «Сибирского цирюльника» я попросился переночевать в доме и спал в кровати моего двоюродного прадеда, на которого я похож, как две капли воды. Много разных ощущений. Я с наслаждением езжу по стране. У меня кто-то спросил, ущемило ли меня то, что я попал под санкции? Я даже забыл об этом. Меня не пустят, куда там. Знаете, как у Толстого, не помню цитату, когда Пьера взяли в плен, он говорит – «Ты что, ты душу мою посадил? Ты тело моё посадил, душа моя свободна». Поэтому когда я думаю о том, в каких местах ещё я не был, то меня абсолютно мало волнует, что меня не пустят в Монако.  Я лично с удовольствием приеду, но это зависит от вас, это зависит от руководства, зависит от договорённостей. И если будет возможность эти условия соблюсти и создать, мы с удовольствием привезём все, что имеем.