Юлия Меламед о том, удастся ли ввести цензуру в библиотеки и школы
Случилась тут история. Один хороший человек, очень образованный, но чопорный, как Бэрримор, как будто он не человек, а сервировка стола на королевском приеме, опубликовал в ФБ анекдот. Да так его постриг, побрил и зачесал волосинки набок, что вся живость языка исчезла, и получился не анекдот, а, скажем, детский дошкольный рассказ под названием: "Ленин и валенок". Из жанра анекдота текст проследовал в соседний вагон.
Я тогда пишу комментарий, что у меня своя версия, погорячее. При этом использую слово, невинное как детский подгузник, похожее на слово "сразу", но не "сразу", похожее на слово "сражение", но не "сражение", похожее на слово "срам", но не "срам", а вот то, что голуби сделали с Пушкиным (тоже попав в анекдот). На что Бэрримор говорит, что на моей странице, мол, погаными словами не выражаются. "Филолог слова не боится", говорю (эти прекрасные слова не мои, они принадлежат знаменитому лингвисту). Такая история.
Сочное экспрессивное русское слово – чуть ли не главное достоинство нашего языка, в русской классике оно занимает почетное место. И хотя классики прямо матом не ругались, матерное слово они обычно описывают, смакуют, дегустируют, как рюмку ликера на десерт. И слова эти, могучие, правдивые, свободные слова языка нашего, угадываются сразу и однозначно. И вокруг одного матерного слова строятся целые сцены в русской литературе. Сказанные к месту, слова эти озаряют фразу, как улыбка лицо.
В общем, я экспрессивные выражения люблю. Язык он живой, он любит, когда его нарушают, когда с ним спорят, когда с ним не по уставу. Меньше всего хочется оскоплять его чопорностью, правильностью. Тут не на плацу. Тут живая жизнь. И слово висящего в люльке маляра, уронившего кисть и ведро с краской вниз, веселит мне сердце.
А цензуру я, напротив, не люблю. Представление о культуре как обо всем правильном и с прямой спиной – это ведь представление чукчи о фейерверке, представление обывателя об искусстве в музее.
Все уже посмеялись над тем, что Минкульт потребовал убрать в библиотеках из общего доступа книги с маркировкой 18+, посмеялись над тем, что хранить их надо теперь отдельно в закрываемом на ключ зале, что в эту категорию попала большая часть русской классики, обязательной для чтения в школе, что сейчас школьнику невозможно ничего запретить, потому что он все равно в интернете найдет.
И что за разные грехи (мат, изображения секса и насилия) забанили Маяковского, Бродского, Есенина, Набокова, даже Шолохова, которых подростку в магазине не продадут и в библиотеке не выдадут.
Что приказ этот издал бывший уже министр культуры, а вступил он в силу сейчас. А министр этот одиозный из прошлого грозит нам перстом и велит запереть и опечатать.
Конечно, не Мединский придумал не давать детям читать неполезное для их нравственности. В принципе в XVII и XVIII веках у него были единомышленники.
В "Недоросле" Фонвизина, например, госпожа Простакова возмущалась, что Софья получила письмо и сама (!) может его прочесть. В XVIII веке замужнюю женщину выставляли из комнаты, когда говорили о романах. Так что нельзя сказать, что Мединский прям совсем из ряда вон, за этой инициативой – большая традиция.
За матерщину в категорию 18+ попал роман "Тихий Дон". За это самое его уже стерилизовала советская цензура. Был там такой Лихачев (не академик), он все время матом ругался. Когда-то давно я приходила в Дом литератора делать большое расследование о том, кто был автором "Тихого Дона". Честно говоря, результатов собственного тщательного расследования не запомнила. Но остались в памяти два впечатления.
Помню в фойе след от портрета Александра Фадеева, чьим именем назван дом. Его портрет висел здесь много лет. Стена потемнела от времени. Портрет защищал стену от пыли. И вот, от бывшего могущественного главы Союза писателей осталось прямоугольное пятно. Очень кинематографично.
"Помни о том, как проходит слава мирская, о том, что оставляют после себя руководители культуры", как бы гласит надпись над пятном. Хотя ее там и нет. И еще запомнила, что была в "Тихом Доне" такая фраза: "што коммунисты, што генералы, одни шаровары, только гашники разные". Вкусная фольклорная фраза. Советский цензор ту фразу убрал и вписал свою: "Ни коммунисты, ни генералы не нужны".
Вот это отредактировал! Краткая энциклопедия запретов, 1135 том.
Цензура и раньше меняла яркие слова на слова тусклые. Не обязательно для этого было быть матерщинником. Думаете, советская цензура вымарывала антисоветчину? Да кто б себе антисоветчину-то позволил бы! Никто и не пробовал пропихнуть такое в печать. Вымарывала цензура вовсе не то.
Как же на полке оказались фильмы "Комиссар", "Июльский дождь", "Любить", идеологически безупречные? У советского цензора было сверхчутье на все живое, он вымарывал все талантливое.
Советские цензура и пропаганда были ядренее, чем сейчас, и чем мы можем себе представить. Человек советский был заперт в четырех стенах, о Западе достоверно знал столько же, сколько о загробном мире, и гайки в мозгу ему можно было подкручивать в любую сторону. То ли дело сейчас. Любая информация доступна. Так ведь? Или не так? Зачем же этот запрет? Про что он вообще? Не только про запретить и не пущать, хотя и про это тоже, конечно. Он про то, что взрослые в принципе немного растерялись от того, что детям стало доступно все. И те взрослые, которые чиновники, действуют по понятному им протоколу. Но проблема же шире.
От чего хотят оградить детей взрослые? То, что эти взрослые олицетворяют для нас темные силы, не означает, что за самим феноменом ничего не стоит. Детство – это не просто возрастной промежуток. Это некая конструкция, не столько естественная, сколько культурная. Если посмотреть на детские портреты XVII и XVIII веков, мы увидим, что дети одеты в маленькие взрослые мундирчики. Для ребенка нет отдельной моды. Также в то время не было детских. К ребенку относились как к маленькому взрослому. К детству относились как к состоянию, которое надо как можно скорее проскочить. Если ты задержался в детстве – ты недоросль, дурак.
Нужна была революция, чтобы начать уважать детство как что-то ценное само по себе.
Ребенок – это отдельный мир, а не недоделанный взрослый. Так стали понимать в XIX веке. XX век был уже одержим ценностью невзрослого, довзрослого состояния. А вот сейчас случилось что-то совсем новое. Детство совсем исчезло. Ну в культурном смысле, а не как возрастной промежуток. Во-первых, чем взрослое состояние отличается от невзрослого? Тайнами, секретами, запретами (!), стыдом. Все это стало невозможно и упразднилось в современном обществе, так как действительно не назапрещаешься: по интернету ребенок и подросток могут найти все, а сексуальные сцены в кино родители смотрят сейчас спокойно вместе с детьми.
С другой стороны, исчезла зрелость. Взрослость сейчас инфантильна, рядится в подростковые одежды, и по словарю, и по шмоткам. Современный взрослый подражает подростку.
Возрастные границы стерлись. И Мединский, дай ему бог здоровья, как барометр нашего времени пытается голыми руками этот процесс остановить, оградить детей от взрослости, взрослых от детскости.
В конце XVIII века стала резко меняться мода. Раньше эталоном была искусственность. Женщины носили огромные напудренные парики на стриженные головы, тоннами употребляли косметику, белила, должны были иметь любовников, детей не кормили, а отдавали кормилицам. Мужчинам модой было велено хотеть женщин дородных, полных, грудастых. На парадных портретах женщинам дорисовывали килограммы, так что мы толком и не знаем, как выглядела та или иная дама, ведь художники всем добавляли вес. И вот благодаря гению Руссо в моду вошла естественность, косметика, парики, остались в прошлом. Одежда стала простой, похожей на одежду крестьянок. Это была рубашка с высокой талией.
Павел Первый был сильно против. И он решил моду… запретить. Но тут дело такое: мода не слушается императоров. Даже его супруга явилась на званный обед в этом новом простом наряде. Павел был взбешен. И решил принять меры, строжайше наказав всех ослушавшихся его. Это был его последний обед перед расправой. Через день его не стало.
Морали нет, кроме той, что даже самые милые начинания российских чиновников вроде попыток арестовать литературу обречены на провал.