Внутренний монолог
3 сентября 45 назад вышел в прокат «Монолог» Ильи Авербаха по сценарию Евгения Габриловича. Тремя месяцами раньше, 23 мая, картина представляла Советский Союз на фестивале в Канне, что свидетельствует, кроме прочего, о ее высоком технологическом уровне. Именно после «Монолога» Авербах вошел в число ведущих советских кинорежиссеров «авторского» направления.
Фильм искусно имитирует жизненную текучку и при первом, даже внимательном, просмотре представляется изящной помесью «семейного романа» и «кино морального беспокойства», которое вовсю культивировали наиболее продвинутые восточноевропейские мастера кино с легкой руки набравших творческую силу поляков. Однако при повторном просмотре с удивлением замечаешь, что «поток жизни» был пущен по целенаправленно организованному руслу, все до единой случайные оговорки персонажей работают на тайное развитие смыслообразующего мотива, а пресловутое «моральное беспокойство», скорее, доброжелательно высмеивается, нежели воспевается.
В центре повествования — профессор, а потом академик Никодим Васильевич Сретенский (Михаил Глузский). Этот потомственный русский интеллигент всю свою жизнь прожил в одной и той же большой трехкомнатной квартире в городе на Неве. «Сперва гимназистом, затем студентом, потом доцентом, затем профессором. Сперва с родителями, а когда их не стало, один». Успешно занимается биохимией, возглавляя соответствующий НИИ, где его не слишком любят, за глаза именуя «сухарем».
Под рукой у Сретенского есть домработница и домашняя прислуга Эльза Ивановна (Евгения Ханаева), а где-то далеко — дочь Тася (Маргарита Терехова) от сравнительно позднего и быстро распавшегося брака. Сретенский преподает в университете, вот и жена, которая некогда его покинула, без труда и угрызений совести найдя замену, тоже ведь была из студенток.
Как раз накануне 50-летнего юбилея профессора повзрослевшая дочка по наущению матери является в Ленинград, чтобы, подготовившись с помощью отца к экзаменам, превратиться в студентку. Одинокий отец стремительно к ней привязывается, она меж тем целуется белые ночи напролет с сердцеедами-аспирантами, закономерно экзамены проваливая. Исчезнув на время, Тася возвращается с малолетней дочкой Ниночкой, которую оставляет на попечение Сретенского и домработницы, ибо как раз находится в стадии перехода из одних брачных отношений в другие, уж наверняка счастливые. Пока любвеобильная Тася будет менять мужей вдали от Ленинграда, Сретенский воспитает из Нины (Марина Неелова) юную трепетную красавицу, которая, сторонясь матери, отвергая ровесников и сердечно доверяясь деду, потерпит любовную катастрофу в отношениях со взрослым опытным Олегом (Леонид Неведомский).
Кроме того, Габрилович прописывает линию некоего дерзкого кандидата наук Котикова (Станислав Любшин), который однажды заявляется к авторитетному академику прямо в дом, чтобы, обвинив того в трусости, конформизме и предательстве юношеских идеалов, предложить совместную научную работу по проверке давних, но все еще революционных научных идей Сретенского. Трехлетнее сотрудничество заканчивается международным триумфом. Поэтому легко воспринять картину в качестве гимна трудовым будням беззаветно преданных делу ученых-фанатиков, которым именно интеллектуальная честность мешает в полной мере реализоваться на поприще отношений и личной жизни. В конечном счете даже в не сводимых к этому мотиву «Девяти днях одного года» Михаила Ромма подобная точка зрения овеществлена. Да и сам Авербах отметился в 1968-м картиной «Степень риска», явившейся экранизацией повести кардиохирурга Николая Амосова «Мысли и сердце». Более того, сам Илья Александрович до начала кинокарьеры успел окончить Первый Ленинградский мединститут и даже поработать по месту распределения. Таким образом, тема врачебного и — шире — научного служения, конечно, была им в полной мере прочувствована. Однако «Монолог» ненавязчиво и тонко выходит к обобщениям иной природы.
Гарантирует ли «жизненный опыт» реальное знание жизни? Стоит ли молодежи, подобострастно заглядывая в рот авторитетам-резонерам, впитывать и некритично использовать советы старших товарищей в собственной жизненной практике? Что есть «жизненные ошибки» и можно ли их избежать, предусмотрительно подстелив соломку? Насколько судьба потомков обусловлена жизненными перипетиями ближайших родственников из старшего поколения? Каким должно быть соотношение между сознательно прилагаемой «индивидуальной волей» и «доверием к обстоятельствам»? «Монолог» — фильм, умело балансирующий на грани между занимательностью, настоянной на высоком артистизме всех участников проекта, и основательностью, обеспеченной философским складом ума драматурга и постановщика.
Любопытно, что Евгений Габрилович напрямую использовал здесь как минимум одну коллизию из собственной жизни. Подобно тому, как настырный, внимательный к научным обстоятельствам прошлого Котиков является к почивающему на лаврах академику Сретенскому, побуждая того очнуться для новой жизни и новых свершений, в середине 60-х к самому Габриловичу явился целеустремленный выпускник Высших режиссерских курсов Глеб Панфилов едва ли не с требованием переработать для киносценария повесть Габриловича «Случай на фронте», опубликованную в журнале «Красная новь» еще в 1939-м. Габрилович к этому времени, казалось, навсегда сместил фокус своего внимания с частного человека на мифопоэтического колосса, будь то Василий Губанов из «Коммуниста», его сын и тезка из «Твоего современника» или Владимир Ильич из удивляющих по сию пору опусов Сергея Юткевича «Рассказы о Ленине» и «Ленин в Польше». И вот, представьте, к пожилому, увенчанному всеми мыслимыми наградами, любимому властями Габриловичу является незнакомец с настойчивым требованием сменить не просто тематику, но подход и масштаб, более того, обратиться к повседневной суете.
Драматург не посмел выставить Панфилова, прислушался к нему, а через время вместе с Авербахом воспроизвел этот реальный эпизод на экране, хотя и в завуалированной форме. Самое потрясающее: после этого визита семидесятилетний Евгений Габрилович радикально поменял манеру, возвратившись к «мелкотемью» в духе давней собственной «Машеньки», благодаря чему мы получили «В огне брода нет», «Начало», «Монолог», «Странная женщина». Так что благодаря достоверности микрособытий фильм в целом обеспечивается энергией особого рода. Нетрудно вообразить, в каких живых красках, одновременно восхищаясь дерзостью гостя и благодушно похохатывая над переменами в собственном внутреннем мире, Габрилович живописал Авербаху исходную ситуацию с Панфиловым.
Такова и вся конструкция: сплошь общепонятные бытовые проявления, благодаря чему действие фильма, основанное по большей части на бездействии основных персонажей, засасывает внимательного зрителя, увлекая в жизненном потоке. С первых минут вязнем внутри этого мира, даже если мы не профессора, не аспиранты, не интеллигенты, не питерцы, если не влюблены, а девственно чисты и бездетны, подобно умопомрачительно прекрасной в ее наивной простоте служанке Эльзе Ивановне.
Когда Авербах подолгу и подробно демонстрирует восторженный молчаливый контакт старика Сретенского с его богатой коллекцией пестро раскрашенных оловянных солдатиков, акцентируется не инфантилизм заслуженного ученого, как может показаться высокомерному верхогляду, а утомительная скука повседневности, ведь в игровом контакте с солдатиками повседневность попросту становится более праздничной и осмысленной. «Я любил немногих, но меня не любил никто», — в отчаянии признается Сретенский, едва получает пару недобрых слов от любимой внучки. Мир этого удивительного фильма зрителя мистифицирует, предлагая едва ли не встык одно вторжение в квартиру Сретенского за другим. Итак, сначала врывается незнакомая доселе дочь-абитуриентка, совсем скоро — та же дочь, но уже разведенная и с ребенком на руках. Потом решительно ворвется всклокоченный кандидат наук Котиков с планами мировой научной революции, а скоро опять дочь — уже отчаявшаяся влюбиться по-настоящему, однако с очередным мужем, кажется, на все согласным, терпеливым Вадиком (Эрнст Романов). Но стоит критически задуматься, и вдруг осознаешь, что эти живительные для Сретенского вторжения разделены пропастью в несколько лет. Между будоражащими событиями внешнего порядка располагается пустыня повседневности, насыщенная непрерывным внутренним монологом и безуспешными попытками самоуверенной личности контролировать то, что контролю по определению не подлежит — живую прихотливую жизнь.
«Я хотел бы пожелать, чтобы мы… чтобы Нина никогда не ошибалась, кроме контрольных!» — очередной тонкий авторский сарказм, который озвучивает на дне рождения внучки Сретенского очкарик-интеллектуал. Всякий человек, связанный проявлениями воли и желаниями, опутанный по рукам и ногам знаниями о жизни, предпочтениями и оценочными категориями, попросту обречен на «ошибки», из которых, впрочем, в результате складывается судьба. Еще один сарказм — давняя научная догадка Сретенского, которую теперь удалось реализовать на практике благодаря настойчивому Котикову. Оказывается, Сретенский нашел биохимическую формулу, обеспечивающую человеку то, что позднее назовут «зоной комфорта». Зарубежная пресса восхищенно формулирует на пресс-конференции: «Человек наконец успокоится и освободится от тревог, безотчетного страха, напряженности и дурных сновидений?!» Соавторы, торжествуя, красуются перед фотокамерами, а между тем их научная победа — ложная. Человек, если только он не добровольно и сознательно лишивший себя контакта с социумом монах, попадает в сеть из ожиданий, страхов и тревог с неизбежностью. Налицо феерический разрыв между премированной теорией академика и его повседневностью. «Монолог» — кино о самообмане, но еще и о возможном для каждого из нас решении. Все без исключения персонажи, не только Сретенский, сыграны удивительно красивыми актерами. Они тонко транслируют идею значимости индивидуального опыта, экономно намечают объем психического пространства. Но главное, ценность внутренних миров никак не зависит здесь от уровня социальных достижений. Самая «ничтожная» личность, Эльза Ивановна, возможно, наиболее изо всех гармоничная. Интересно, что только она задает чистосердечные вопросы, прочие вещают, если не витийствуют. Служанка склонна к диалогу, другие — к монологической демонстрации своих неколебимых и, в сущности, бесполезных представлений о реальности.
Бесподобно снимает лица Глузского, Тереховой, Любшина, Нееловой и Ханаевой оператор Дмитрий Месхиев, который вдобавок регулярно и умело осуществляет «нервное» движение камеры, добавляющее фильму тайного психологизма. А музыкальная ткань Олега Каравайчука, совмещающая изысканность ноктюрна с фальшью провинциальной оперетки, гениально комментирует «шум и ярость», из которых в основном состоит жизнь. В которой, кажется, нет смысла, зато есть нечто более важное, трудно выразимое — такое послевкусие остается надолго.