Беседа Дмитрия Быкова с Нютой Федермессер // «Собеседник», №18, 22—28 мая 2019 года
Нюта Федермессер: Есть то, что втоптать в грязь невозможноПо 43-му избирательному округу на выборы в Мосгордуму собираются выдвигаться Анна Федермессер, учредитель Фонда помощи хосписам «Вера», Сергей Митрохин («Яблоко») и сотрудница Фонда по борьбе с коррупцией Любовь Соболь.
Эта патологическая, в общем, ситуация, когда в потенциально оппозиционном округе (Арбат, Пресня, Хамовники) противостоят друг другу два представителя оппозиции и один знаменитый благотворитель, стала поводом для затяжного политического диспута. Навальный вполне обоснованно топит за Соболь и обвиняет Федермессер в сотрудничестве с режимом, благо она давно уже доверенное лицо Собянина и член ОНФ. Другие оппозиционные публицисты нападают на Соболь, поскольку за паллиативной помощью (конкретно — за обезболивающими) все побегут к Федермессер, а не в фонд по борьбе с коррупцией. Митрохин обвиняет обеих соперниц в стремлении уклониться от дебатов и отсутствии политической программы. Весь этот грандиозный скандал, заслонивший прочую повестку (кроме, может быть, екатеринбургского противостояния), внушает многим стойкую неприязнь к оппозиции, которая не может ни о чем договориться, и неверие в какое-либо российское будущее.
Нюта Федермессер — личность, которая мне крайне симпатична. И я люблю с ней разговаривать. Не воспользоваться таким поводом было бы стыдно.
«Вам не страшно, говорю я Путину, а мне страшно»
— Нюта, я про вас стихи сочинил.
— Я польщена.
— Погодите, вы их еще не слышали. «Федермессер — вы в дерьме, сэр!»
— Это скорее про моего папу.
— Можно для начала узнать, как вас вообще занесло в ОНФ?
— Для начала — я всё время забываю, что там означает «О»: объединенный, общенародный.
— Общероссийский.
— А НФ — это я. Началось, наверное, с того, что меня пригласили на дискуссионный клуб «Валдай», или Валдайский форум — как-то так. Я очень удивилась, что лететь надо в Сочи. Я думала, что это на Валдае. Мне сказали, что там будет много иностранных журналистов и гостей и им нужно рассказать, что в России есть гражданское общество и что оно делает. У меня презентация, я читаю эту лекцию, случайно обижаю невероятным образом Проханова… У меня плохая память на лица, я смотрю на него, понимаю, что знаю, кто это, но не помню. И вот он спрашивает, как я отношусь к русской идее, к русским сказкам, ведь про добро там все написано. Я говорю: «Я вообще ненавижу русские сказки, если честно. Мне вот эти все Емеля на печи, по щучьему веленью и семеро из ларца — вот это проповедование, что счастье придет к тебе, ты только будь добросердечным, оно мне совершенно чуждо, поэтому вы меня простите, конечно…»
И еще я там вляпалась: меня один человек все расспрашивал про работу, и я ему говорю: «Паллиативная помощь в стране в год стоит –как один день бомбить Сирию, понимаете? Это же ужас». Он говорит: «Да, кошмар». А потом я думаю, с кем я сейчас говорила? А он, оказывается, отвечает за экспорт нашего оружия. И тут я подумала: когда же уже ты, Федермессер, научишься сначала думать, а потом рот открывать?
На следующий день пленарное заседание. Я слушаю Путина, у него явно плохое настроение, ему не нравятся вопросы, которые ему задают — что-то все про войну: про Донецк, про Сирию, про гонку вооружений. И Федор Лукьянов (главный редактор журнал «Россия в глобальной политике») говорит: «Владимир Владимирович, всего есть 3-4 человека в мире, в руках которых судьба планеты. Вы один из них. Вам не страшно?». И он отвечает на скорости, на которой, мне кажется, ответ на такой вопрос давать невозможно: «Не страшно. А что?»
И у меня в этот момент срабатывает рефлекс. И я руку подняла для вопроса: «Вы говорите "не страшно". Это невероятно, потому что у нас в стране, в вашей стране, 1,5 миллиона человек, которым каждый год очень страшно. Им страшно оттого, что они, прожив жизнь в стране, не получат в конце жизни помощи. Они уже знают, что они неизлечимо больны. Качество их жизни, то, как они умрут — это в ваших руках. И я сейчас очень нервничаю, потому что, на мой взгляд, я исчерпала все мыслимые возможности обращения к вам: я к вам обращалась дважды на прямой линии, я что-то произносила, когда вы вручали мне награду...»
— Какая у вас награда?
— Знак отличия «За благодеяния» — вот так это называется.
«...У нас с вами, — говорю, — была очень длительная встреча в Петрозаводске, вы очень во все вникли, и были даны прекрасные поручения. Потом по вашему распоряжению были выделены деньги на паллиативную помощь, они не потрачены. А то, что потрачено, — потрачено неверно. Деньги, вероятнее всего, вернутся в бюджет, и вы будете иметь полное право сказать: "Чего она опять лезет?" Слово "отмучался" — оно рукотворное, и избавить страну от слова "отмучался", чтобы оно ушло в словарь и было помечено "устар.", — вы можете это сделать». И вот после этого через месяца полтора мне позвонили из Администрации Президента и пригласили в ОНФ.
А предыдущий состав ОНФ вел себя совершенно ужасно, по крайней мере в нашей теме. Они по-хозяйски требовали от медицинских организаций и лидеров мнений подготовить то и это, обещали златые горы: мы вам поможем с обезболиванием, мы такая могучая структура… Потом они всю информацию, которую мы честно готовили, использовали для самих себя, причем тот мужик, с которым я взаимодействовала, потом избрался в федеральную Думу, ничего они не сделали, но зато везде написали — была куча репортажей — про то, как ОНФ занимается обезболиванием и паллиативом, и как они отстаивают эту трудную правду.
И я разразилась жесточайшим постом в фейсбуке, который потом тоже все перепечатали, в котором написала, что вот это все подлость, свинство, и это не журналист, который что-то переврал, а это люди, которые еще в Думу избираются и берут на себя ответственность! И я это руководству ОНФ сказала — вот такая была история. А они мне: «Мы знаем, мы все изучили. Наша задача — все переформатировать. Вы что хотите делать?» Я говорю: паллиативной помощью заниматься, данные собрать честные, нефейковые, с регионов. Рассчитать объемы помощи, деньги, сколько нужно, как. Помочь регионам выстроить систему в соответствии с их инфраструктурой, географическими особенностями. «Хорошо, делайте такую программу». И я разработала эту программу, представила ее. А дальше эксперты — большая хорошая команда, которую я полностью сама сформировала: аналитики, финансисты, врачи, главные специалисты из регионов, — выбрали 25 пилотных субъектов, самые разные: у этих культурологические особенности, у этих географические, этот плотно заселенный, этот наоборот. Для каждого региона учтены приоритеты: здесь нужно фельдшеров подготовить, здесь — машины закупить, здесь нужно научить врачей обезболивать, здесь нужно строить детский хоспис, здесь не нужно, здесь нужно выездную развивать и с фельдшерами работать — везде по-разному.
— Вы верите, что эта власть способна реализовать ваш проект?
— Неправильный вопрос. Никакая власть никакие проекты не реализовывает. Реализовывают люди. И да, я верю, что этот проект можно реализовать. Произошла же встреча с Путиным в Ярославле, произошел приезд Голиковой и Кириенко в малюсенький, крохотный благотворительный хоспис в селе Поречье в Ярославской области — это мое самое любимое место, и если сегодня спросить, где бы я хотела уходить из жизни, я бы хотела не в мамином хосписе, а вот там, в Поречье, который всего год под фондом «Вера». Потом произошел приезд Путина в детский хоспис в Питере. И все слова прозвучали — эта тема перестала быть закрытой (для людей, для журналистов, для чиновников). Все поняли: президент в нее погрузился, значит, и нам надо — ну что делать. Если ваша задача — забивать гвозди, а гвозди высоко… И вы можете с пола тянуться, а можете табуретку взять, а еще круче — если вам стремянку дадут. Вот мне кажется, что ОНФ — это моя стремянка. Мосгордума в этом смысле — это табуретка.
— А другие скажут, что вы для них луковка. Цепляясь за эту луковку, они надеются выбраться из ада — они вами покупают бессмертие души.
— Ну, слушайте… Все зависит от ракурса. С моего ракурса это стремянка и табуретка.
«На сегодня я просто ничего не хочу»
— В случае вашей конкуренции с Соболь — как вы думаете, у нее есть шансы?
— Я считаю, что конкуренция моя и Соболь — это вообще самое крутое, что могло бы быть. Потому что если бы действительно вот так вот раз — и в одном округе Митрохин, Соболь, Федермессер, и это честная история… это круто. Пусть бы так в каждом округе было. Но для меня другой округ был бы искусственным — я здесь живу, дети тут учатся, мамин хоспис здесь.
Меня убивает другое — почему эта история обсуждается дольше, чем гибель 41 человека в самолете. Сейчас разворачивается такое, что на сегодняшний день я просто ничего не хочу. Мне отвратительно то, что происходит.
— Мне тоже.
— Дума — это инструмент, а не самоцель. Да, мне действительно предложили изначально от московского правительства, и я сказала — нет. А дальше, как бывает у женщин, я побежала советоваться со значимыми и уважаемыми для меня людьми. И огромное количество людей — в медицине и в благотворительности, в паллиативе — сказали: конечно, да. Благотворителям иметь в Думе своего человека — это круто, нам всем что-то нужно: нам нужно помещение, а то только у «Подари жизнь», у Фонда «Вера» и еще у парочки есть офисы в Москве, мы тоже хотим офисы от города бесплатно, мы хотим право на доступ в закрытые учреждения, а с депутатским мандатом это возможно. Дальше можно было бы сделать в Москве закон о благотворительности, можно было бы договориться через Думу; мы все давно мечтаем, чтобы на квиточках ЖКХ появилась еще одна строка — «добровольное благотворительное пожертвование». А что еще я хочу? Ну вот оказание ритуальных услуг — то, что это подчиняется Департаменту торговли и услуг…
— Но не Минздраву же он должен подчиняться?
— Он может Соцдепартаменту подчиняться или Департаменту культуры — не надо Минздраву, но он не может быть торговлей и услугами. Потому что тогда все про доход и прибыль. А должно быть про то, как мы с вами, остающиеся, чувствуем себя по отношению к ушедшим. И это не бином Ньютона, это можно сделать. Даже переподчинить другому департаменту не надо, надо сотрудников обучать и контролировать их работу. Человечность там должна быть, а не торговля.
«Вези хоть Гитлера»
— У вас ведь не было ситуации, когда вам говорят: либо вы идете в Думу, либо мы прикрываем вашу деятельность…
— Конечно, не было. Я не думаю, что мне начали бы мешать работать.
— Та система, при которой все в России решается только через центральную власть, — она навсегда или может измениться?
— Я думаю, честно, что навсегда. И это не связано с тем, кто во власти. Это связано с тем, какие мы. И чем больше я езжу, тем больше я в этом убеждаюсь, но при всем этом пропитываюсь какой-то совершенно невероятной любовью… не уважением, не почтением, а именно безусловной любовью я проникаюсь к этой земле, к людям и стране.
— Прямо вот любовью.
— Почему, не только, и ненавистью тоже. Вхожу, вижу — три мужика в палате буквально умирают от жажды, а медсестра не дает им пить, потому что будут пить — будут ссать, а ей убирать за ними не хочется. Будь у меня пистолет — застрелила бы ее, ни секунды не сомневаясь. Но вижу других — и вокруг них все пропитывается любовью.
— Вот! Когда вы начнете к Путину проникаться таким чувством…
— Путин — человек, могу и к Путину проникаться. Когда сейчас мы из тюрьмы притащили девушку, которая умирала от рака, и она в СИЗО по обвинению в распространении наркотиков — в СИЗО, до суда, — дикое количество людей стали мне писать, что вообще, свинья поганая, у нас тут порядочным людям места в хосписах не хватает, а ты ради пиара… Я думаю: какой кошмар! Мне в голову не приходит, когда человек оказывается на хосписной койке, думать про то, как он жил. Есть образ дракона, которого невозможно убить, и вот любить дракона я не хочу, а любить Путина, Ельцина, Горбачева — если им помощь моя нужна, пожалуйста, буду любить. А если они мне помогли — пожалуйста, буду благодарить. Зоечка Ерошок (журналист «Новой газеты» и член попечительского совета благотворительного фонда помощи хосписам «Вера»), недавно ушедшая в нашем хосписе, все время вспоминала, как она маме позвонила и попросила госпитализировать кого-то там. И мама говорит «да-да-да», а Зоя начинает ей рассказывать, какой этот человек прекрасный. И мама ей сказала: «Зоя, помощь нужна — вези хоть Гитлера».
— А к доктору Лизе вы как относитесь?
— К сожалению, последние пару лет ее жизни относилась не так хорошо, как должна была. При том, что она действительно сильно мучилась в эти последние два года своей жизни и все про нас всех понимала. Но вообще я Лизу знала тысячу лет, она появилась у мамы под кабинетом тогда, когда хоспис только начинался. Я в тот день там была, так совпало. Мамина секретарь сказала, что вот там какие-то люди — американцы. А мама была абсолютно бзикнутая на теории заговоров. У нее второй брак был с кагэбэшником, она это не сразу узнала, он обманул ее — говорил, что инженер. И она не могла это пережить просто никогда. Они очень быстро расстались. Это вот как раз человек по фамилии Миллионщиков. В общем, она решила, что американцы — это провокация. «Не буду я с ними, и все». А они сидят под дверью, не уходят. И она их морозила до конца своего долгого рабочего дня, потом выходит, а они там. А она такой человек, у нее тут же чувство вины, что вот люди ждали, и она тут же: «Господи, простите, заходите. Кто вы? Что вы?» И вдруг обнаруживается совершенно удивительная эта Лиза, которая, оказывается, врач по паллиативной помощи, и муж ее Глеб Глинка — совершенный Паганель…
— Потом это была многолетняя дружба.
— Потом был инфаркт у папы — Лиза везла из Америки лекарства, деньги, инфаркт у мамы — Лиза опять лекарства, деньги, у моей старшей сестры рождается дочка — Лиза из Америки везет какие-то шмотки, витаминки.
— Ну и вот что ее привело в ряды…
— Я не знаю. Мы мало общались в последние пару лет. И я понимаю, что я последней мразью буду, если я хотя бы вообще слово на эту тему скажу. Мама, например, в благодарность за Лизину помощь подарила Лизе любимое свое кольцо, у меня ребенок старший выписывался из роддома в конверте, в котором Лиза выписывала своих детей. Женщины всегда помнят, в чем своих детей из роддома забирали. У меня был охрененский — синий в клеточку. От Лизы Глинки. Какая разница, что ее привело... А я вот в ОНФ сейчас. Меня сюда что привело?
— Слушайте, а вот Чулпан, мною, кстати, лично горячо любимая: разве в ее положении нет своей трагедии?
— А вообще есть значимые люди, в положении которых нет своей трагедии? Без трагедии нет значимости. Мы живем в стране, не в государстве, а в стране, в которой любое новое дело все равно идет чрез политику. Это какая-то наша такая особенность. Ментально нам все равно нужно, чтобы царь сказал «да».
— Получается, что вы укрепляете эту схему.
— Подтверждаю, а не укрепляю.
«Нюта у нас самая грязная: все время моется»
— Нюта, а у вас не возникает ощущения в какой-то момент, что вы можете просто заразиться?
— Чем?
— Ну, когда человек долго занимается чужими трагедиями…
— В хосписе самые счастливые люди. Там люди, которые уже поняли, что важное, а что нет — они уже ничего не боятся. Люди несчастны без хосписа — когда они умирают, а помощи нет, когда им никто честно не говорит, что происходит. А когда ты оказываешься в ситуации, когда ты знаешь правду, понимаешь горизонт, ты научаешься так быстро расставлять приоритеты, так правильно их расставлять, ты моментально понимаешь, что, Господи, какое счастье — просто быть — вон на улице солнце светит, машины едут — это счастье...
— Да, я понимаю. Но это состояние больное, смертельное.
— Это состояние божественное. Иногда, когда встречаешь — вот самое, казалось бы, тяжелое-тяжелое — родителей, которые потеряли детей под нашей опекой, — они говорят, что они самые счастливые, потому что они знают, что любовь никогда не перестаёт, они знают, что это счастье — быть вместе с любимым человеком, и что ничего нет больше этого счастья. Они знают, что жизнь вечна, они знают, что люди не умирают. Они искренне говорят: мы счастливые.
— Ну и как же можно дать все это втоптать? Я понимаю, что это не вы дали. Но как они дали вас в это втоптать?
— А вы знаете, я думаю, все это настолько выше, что это втоптать невозможно. Слово «испачкался» можно понимать по-разному. Мне никогда не было противно испачкаться, потому что больше всего на свете я люблю чистоту и мыться, и отмывать, и убирать, и гладить белье, и мыть посуду. И папа мой всегда говорил: «Нюта у нас в семье самая грязная — она бесконечно моется. Никак не отмоется». Да, мне противен запах болезни, неменяных памперсов, немытого тела, и именно поэтому — я не боюсь идти и мыть. Пахнет наша брезгливость и лень, а не старость и не болезнь. Что такое «испачкаться»? Испачкался — помойся. Отмоешься сам — отмой других.
— Нюта, я про вас стихи сочинил.
— Я польщена.
— Погодите, вы их еще не слышали. «Федермессер — вы в дерьме, сэр!»
— Это скорее про моего папу.
— Можно для начала узнать, как вас вообще занесло в ОНФ?
— Для начала — я всё время забываю, что там означает «О»: объединенный, общенародный.
— Общероссийский.
— А НФ — это я. Началось, наверное, с того, что меня пригласили на дискуссионный клуб «Валдай», или Валдайский форум — как-то так. Я очень удивилась, что лететь надо в Сочи. Я думала, что это на Валдае. Мне сказали, что там будет много иностранных журналистов и гостей и им нужно рассказать, что в России есть гражданское общество и что оно делает. У меня презентация, я читаю эту лекцию, случайно обижаю невероятным образом Проханова… У меня плохая память на лица, я смотрю на него, понимаю, что знаю, кто это, но не помню. И вот он спрашивает, как я отношусь к русской идее, к русским сказкам, ведь про добро там все написано. Я говорю: «Я вообще ненавижу русские сказки, если честно. Мне вот эти все Емеля на печи, по щучьему веленью и семеро из ларца — вот это проповедование, что счастье придет к тебе, ты только будь добросердечным, оно мне совершенно чуждо, поэтому вы меня простите, конечно…»
И еще я там вляпалась: меня один человек все расспрашивал про работу, и я ему говорю: «Паллиативная помощь в стране в год стоит –как один день бомбить Сирию, понимаете? Это же ужас». Он говорит: «Да, кошмар». А потом я думаю, с кем я сейчас говорила? А он, оказывается, отвечает за экспорт нашего оружия. И тут я подумала: когда же уже ты, Федермессер, научишься сначала думать, а потом рот открывать?
На следующий день пленарное заседание. Я слушаю Путина, у него явно плохое настроение, ему не нравятся вопросы, которые ему задают — что-то все про войну: про Донецк, про Сирию, про гонку вооружений. И Федор Лукьянов (главный редактор журнал «Россия в глобальной политике») говорит: «Владимир Владимирович, всего есть 3-4 человека в мире, в руках которых судьба планеты. Вы один из них. Вам не страшно?». И он отвечает на скорости, на которой, мне кажется, ответ на такой вопрос давать невозможно: «Не страшно. А что?»
И у меня в этот момент срабатывает рефлекс. И я руку подняла для вопроса: «Вы говорите "не страшно". Это невероятно, потому что у нас в стране, в вашей стране, 1,5 миллиона человек, которым каждый год очень страшно. Им страшно оттого, что они, прожив жизнь в стране, не получат в конце жизни помощи. Они уже знают, что они неизлечимо больны. Качество их жизни, то, как они умрут — это в ваших руках. И я сейчас очень нервничаю, потому что, на мой взгляд, я исчерпала все мыслимые возможности обращения к вам: я к вам обращалась дважды на прямой линии, я что-то произносила, когда вы вручали мне награду...»
— Какая у вас награда?
— Знак отличия «За благодеяния» — вот так это называется.
«...У нас с вами, — говорю, — была очень длительная встреча в Петрозаводске, вы очень во все вникли, и были даны прекрасные поручения. Потом по вашему распоряжению были выделены деньги на паллиативную помощь, они не потрачены. А то, что потрачено, — потрачено неверно. Деньги, вероятнее всего, вернутся в бюджет, и вы будете иметь полное право сказать: "Чего она опять лезет?" Слово "отмучался" — оно рукотворное, и избавить страну от слова "отмучался", чтобы оно ушло в словарь и было помечено "устар.", — вы можете это сделать». И вот после этого через месяца полтора мне позвонили из Администрации Президента и пригласили в ОНФ.
А предыдущий состав ОНФ вел себя совершенно ужасно, по крайней мере в нашей теме. Они по-хозяйски требовали от медицинских организаций и лидеров мнений подготовить то и это, обещали златые горы: мы вам поможем с обезболиванием, мы такая могучая структура… Потом они всю информацию, которую мы честно готовили, использовали для самих себя, причем тот мужик, с которым я взаимодействовала, потом избрался в федеральную Думу, ничего они не сделали, но зато везде написали — была куча репортажей — про то, как ОНФ занимается обезболиванием и паллиативом, и как они отстаивают эту трудную правду.
И я разразилась жесточайшим постом в фейсбуке, который потом тоже все перепечатали, в котором написала, что вот это все подлость, свинство, и это не журналист, который что-то переврал, а это люди, которые еще в Думу избираются и берут на себя ответственность! И я это руководству ОНФ сказала — вот такая была история. А они мне: «Мы знаем, мы все изучили. Наша задача — все переформатировать. Вы что хотите делать?» Я говорю: паллиативной помощью заниматься, данные собрать честные, нефейковые, с регионов. Рассчитать объемы помощи, деньги, сколько нужно, как. Помочь регионам выстроить систему в соответствии с их инфраструктурой, географическими особенностями. «Хорошо, делайте такую программу». И я разработала эту программу, представила ее. А дальше эксперты — большая хорошая команда, которую я полностью сама сформировала: аналитики, финансисты, врачи, главные специалисты из регионов, — выбрали 25 пилотных субъектов, самые разные: у этих культурологические особенности, у этих географические, этот плотно заселенный, этот наоборот. Для каждого региона учтены приоритеты: здесь нужно фельдшеров подготовить, здесь — машины закупить, здесь нужно научить врачей обезболивать, здесь нужно строить детский хоспис, здесь не нужно, здесь нужно выездную развивать и с фельдшерами работать — везде по-разному.
— Вы верите, что эта власть способна реализовать ваш проект?
— Неправильный вопрос. Никакая власть никакие проекты не реализовывает. Реализовывают люди. И да, я верю, что этот проект можно реализовать. Произошла же встреча с Путиным в Ярославле, произошел приезд Голиковой и Кириенко в малюсенький, крохотный благотворительный хоспис в селе Поречье в Ярославской области — это мое самое любимое место, и если сегодня спросить, где бы я хотела уходить из жизни, я бы хотела не в мамином хосписе, а вот там, в Поречье, который всего год под фондом «Вера». Потом произошел приезд Путина в детский хоспис в Питере. И все слова прозвучали — эта тема перестала быть закрытой (для людей, для журналистов, для чиновников). Все поняли: президент в нее погрузился, значит, и нам надо — ну что делать. Если ваша задача — забивать гвозди, а гвозди высоко… И вы можете с пола тянуться, а можете табуретку взять, а еще круче — если вам стремянку дадут. Вот мне кажется, что ОНФ — это моя стремянка. Мосгордума в этом смысле — это табуретка.
— А другие скажут, что вы для них луковка. Цепляясь за эту луковку, они надеются выбраться из ада — они вами покупают бессмертие души.
— Ну, слушайте… Все зависит от ракурса. С моего ракурса это стремянка и табуретка.
«На сегодня я просто ничего не хочу»
— В случае вашей конкуренции с Соболь — как вы думаете, у нее есть шансы?
— Я считаю, что конкуренция моя и Соболь — это вообще самое крутое, что могло бы быть. Потому что если бы действительно вот так вот раз — и в одном округе Митрохин, Соболь, Федермессер, и это честная история… это круто. Пусть бы так в каждом округе было. Но для меня другой округ был бы искусственным — я здесь живу, дети тут учатся, мамин хоспис здесь.
Меня убивает другое — почему эта история обсуждается дольше, чем гибель 41 человека в самолете. Сейчас разворачивается такое, что на сегодняшний день я просто ничего не хочу. Мне отвратительно то, что происходит.
— Мне тоже.
— Дума — это инструмент, а не самоцель. Да, мне действительно предложили изначально от московского правительства, и я сказала — нет. А дальше, как бывает у женщин, я побежала советоваться со значимыми и уважаемыми для меня людьми. И огромное количество людей — в медицине и в благотворительности, в паллиативе — сказали: конечно, да. Благотворителям иметь в Думе своего человека — это круто, нам всем что-то нужно: нам нужно помещение, а то только у «Подари жизнь», у Фонда «Вера» и еще у парочки есть офисы в Москве, мы тоже хотим офисы от города бесплатно, мы хотим право на доступ в закрытые учреждения, а с депутатским мандатом это возможно. Дальше можно было бы сделать в Москве закон о благотворительности, можно было бы договориться через Думу; мы все давно мечтаем, чтобы на квиточках ЖКХ появилась еще одна строка — «добровольное благотворительное пожертвование». А что еще я хочу? Ну вот оказание ритуальных услуг — то, что это подчиняется Департаменту торговли и услуг…
— Но не Минздраву же он должен подчиняться?
— Он может Соцдепартаменту подчиняться или Департаменту культуры — не надо Минздраву, но он не может быть торговлей и услугами. Потому что тогда все про доход и прибыль. А должно быть про то, как мы с вами, остающиеся, чувствуем себя по отношению к ушедшим. И это не бином Ньютона, это можно сделать. Даже переподчинить другому департаменту не надо, надо сотрудников обучать и контролировать их работу. Человечность там должна быть, а не торговля.
«Вези хоть Гитлера»
— У вас ведь не было ситуации, когда вам говорят: либо вы идете в Думу, либо мы прикрываем вашу деятельность…
— Конечно, не было. Я не думаю, что мне начали бы мешать работать.
— Та система, при которой все в России решается только через центральную власть, — она навсегда или может измениться?
— Я думаю, честно, что навсегда. И это не связано с тем, кто во власти. Это связано с тем, какие мы. И чем больше я езжу, тем больше я в этом убеждаюсь, но при всем этом пропитываюсь какой-то совершенно невероятной любовью… не уважением, не почтением, а именно безусловной любовью я проникаюсь к этой земле, к людям и стране.
— Прямо вот любовью.
— Почему, не только, и ненавистью тоже. Вхожу, вижу — три мужика в палате буквально умирают от жажды, а медсестра не дает им пить, потому что будут пить — будут ссать, а ей убирать за ними не хочется. Будь у меня пистолет — застрелила бы ее, ни секунды не сомневаясь. Но вижу других — и вокруг них все пропитывается любовью.
— Вот! Когда вы начнете к Путину проникаться таким чувством…
— Путин — человек, могу и к Путину проникаться. Когда сейчас мы из тюрьмы притащили девушку, которая умирала от рака, и она в СИЗО по обвинению в распространении наркотиков — в СИЗО, до суда, — дикое количество людей стали мне писать, что вообще, свинья поганая, у нас тут порядочным людям места в хосписах не хватает, а ты ради пиара… Я думаю: какой кошмар! Мне в голову не приходит, когда человек оказывается на хосписной койке, думать про то, как он жил. Есть образ дракона, которого невозможно убить, и вот любить дракона я не хочу, а любить Путина, Ельцина, Горбачева — если им помощь моя нужна, пожалуйста, буду любить. А если они мне помогли — пожалуйста, буду благодарить. Зоечка Ерошок (журналист «Новой газеты» и член попечительского совета благотворительного фонда помощи хосписам «Вера»), недавно ушедшая в нашем хосписе, все время вспоминала, как она маме позвонила и попросила госпитализировать кого-то там. И мама говорит «да-да-да», а Зоя начинает ей рассказывать, какой этот человек прекрасный. И мама ей сказала: «Зоя, помощь нужна — вези хоть Гитлера».
— А к доктору Лизе вы как относитесь?
— К сожалению, последние пару лет ее жизни относилась не так хорошо, как должна была. При том, что она действительно сильно мучилась в эти последние два года своей жизни и все про нас всех понимала. Но вообще я Лизу знала тысячу лет, она появилась у мамы под кабинетом тогда, когда хоспис только начинался. Я в тот день там была, так совпало. Мамина секретарь сказала, что вот там какие-то люди — американцы. А мама была абсолютно бзикнутая на теории заговоров. У нее второй брак был с кагэбэшником, она это не сразу узнала, он обманул ее — говорил, что инженер. И она не могла это пережить просто никогда. Они очень быстро расстались. Это вот как раз человек по фамилии Миллионщиков. В общем, она решила, что американцы — это провокация. «Не буду я с ними, и все». А они сидят под дверью, не уходят. И она их морозила до конца своего долгого рабочего дня, потом выходит, а они там. А она такой человек, у нее тут же чувство вины, что вот люди ждали, и она тут же: «Господи, простите, заходите. Кто вы? Что вы?» И вдруг обнаруживается совершенно удивительная эта Лиза, которая, оказывается, врач по паллиативной помощи, и муж ее Глеб Глинка — совершенный Паганель…
— Потом это была многолетняя дружба.
— Потом был инфаркт у папы — Лиза везла из Америки лекарства, деньги, инфаркт у мамы — Лиза опять лекарства, деньги, у моей старшей сестры рождается дочка — Лиза из Америки везет какие-то шмотки, витаминки.
— Ну и вот что ее привело в ряды…
— Я не знаю. Мы мало общались в последние пару лет. И я понимаю, что я последней мразью буду, если я хотя бы вообще слово на эту тему скажу. Мама, например, в благодарность за Лизину помощь подарила Лизе любимое свое кольцо, у меня ребенок старший выписывался из роддома в конверте, в котором Лиза выписывала своих детей. Женщины всегда помнят, в чем своих детей из роддома забирали. У меня был охрененский — синий в клеточку. От Лизы Глинки. Какая разница, что ее привело... А я вот в ОНФ сейчас. Меня сюда что привело?
— Слушайте, а вот Чулпан, мною, кстати, лично горячо любимая: разве в ее положении нет своей трагедии?
— А вообще есть значимые люди, в положении которых нет своей трагедии? Без трагедии нет значимости. Мы живем в стране, не в государстве, а в стране, в которой любое новое дело все равно идет чрез политику. Это какая-то наша такая особенность. Ментально нам все равно нужно, чтобы царь сказал «да».
— Получается, что вы укрепляете эту схему.
— Подтверждаю, а не укрепляю.
«Нюта у нас самая грязная: все время моется»
— Нюта, а у вас не возникает ощущения в какой-то момент, что вы можете просто заразиться?
— Чем?
— Ну, когда человек долго занимается чужими трагедиями…
— В хосписе самые счастливые люди. Там люди, которые уже поняли, что важное, а что нет — они уже ничего не боятся. Люди несчастны без хосписа — когда они умирают, а помощи нет, когда им никто честно не говорит, что происходит. А когда ты оказываешься в ситуации, когда ты знаешь правду, понимаешь горизонт, ты научаешься так быстро расставлять приоритеты, так правильно их расставлять, ты моментально понимаешь, что, Господи, какое счастье — просто быть — вон на улице солнце светит, машины едут — это счастье...
— Да, я понимаю. Но это состояние больное, смертельное.
— Это состояние божественное. Иногда, когда встречаешь — вот самое, казалось бы, тяжелое-тяжелое — родителей, которые потеряли детей под нашей опекой, — они говорят, что они самые счастливые, потому что они знают, что любовь никогда не перестаёт, они знают, что это счастье — быть вместе с любимым человеком, и что ничего нет больше этого счастья. Они знают, что жизнь вечна, они знают, что люди не умирают. Они искренне говорят: мы счастливые.
— Ну и как же можно дать все это втоптать? Я понимаю, что это не вы дали. Но как они дали вас в это втоптать?
— А вы знаете, я думаю, все это настолько выше, что это втоптать невозможно. Слово «испачкался» можно понимать по-разному. Мне никогда не было противно испачкаться, потому что больше всего на свете я люблю чистоту и мыться, и отмывать, и убирать, и гладить белье, и мыть посуду. И папа мой всегда говорил: «Нюта у нас в семье самая грязная — она бесконечно моется. Никак не отмоется». Да, мне противен запах болезни, неменяных памперсов, немытого тела, и именно поэтому — я не боюсь идти и мыть. Пахнет наша брезгливость и лень, а не старость и не болезнь. Что такое «испачкаться»? Испачкался — помойся. Отмоешься сам — отмой других.