Падение империи
Игорь Григорьев вспоминает, как это было:
Схема была простой. В любом самом затрапезном городе — стоило ткнуть наугад в карту — простаивал без дела какой-нибудь дворец спорта. Я звонил директору, договаривался о концерте, выезжал за пару недель, чтобы расклеить афиши, потом мы с Ириной торжественно въезжали в город, давали два фонограммных концерта — в 17 и 19, я снимал кассу, отстегивал директору за аренду и еще чуть-чуть за содействие и понимание, укладывал пачки денег в чемодан, и мы переезжали к другому дворцу.
После недельного тура я привозил в Москву два чемодана денег. И это не оборот речи. Это были два пластиковых «дипломата», набитых наличностью.
Из аэропорта мы ехали на улицу Новаторов в квартиру Ирины. Там я вываливал содержимое чемоданов на стол, забирал свои десять процентов, мы били по рукам и разбегались до следующего чеса. За неделю я мог заработать на трехкомнатную кооперативную квартиру где-нибудь в районе Юго-Западной, а Понаровская на три трешки на Кутузовском.
Я был студентом МГИМО, ездил на «Хонде Прелюдии», одевался у Зайцева, отоваривался в «Березке», пил бейлис в «Айриш Баре» на Калининском. Мне было 22. Я жил очень, очень неплохо.
Через год запахло жареным. В стране кончились деньги.
В одном интервью экономист Гайдар сказал, что концом Советского Союза следует считать не 1991 год с его путчем и пущей, а 1985-й, когда саудовский нефтяной министр Ямани отпустил добычу нефти в бассейне Аль-Гавар и обвалил цену на нее в шесть раз.
Союз попыхтел на запасах еще пару лет и приостановился. Валюта кончилась, покупать еду за границей стало не за что, а своей еды не было — заводы стояли истуканами, колхозы лежали пластом.
К 1989 году в магазинах кончились продукты. Ввели талоны на все съестное — на колбасу, сахар, соль, чай, масло, водку, муку. На все, чем утоляются жажда и голод.
Я помню, как в Москве одним днем закончился хлеб, и мы, мажоры-мгимошники, отобедав в ресторане «Баку» на Тверской, присоединились к митингу народного возмущения. Упершись в Манежную, шествие замешкалось, соображая, в какую сторону двигаться дальше — направо штурмовать Кутафью башню или налево брать Госплан.
Но дела в стране были нешутейными. Очереди, очереди, очереди. Казалось, в них стояли из принципа. Покупать все равно было нечего и не на что. Страна, разгоняясь, лихо летела в тартарары, и никто не понимал, что с этим делать.
Утром 19 августа 1991 года меня разбудил стук кулака в дверь моей комнаты в общаге на Новочеремушкинской. Стучали так сильно, что я сдрейфил. Было семь утра.
— Кто там? — проскрипел я спросонья, выпрыгнул из кровати и спрятался за шкаф.
С таким стуком ко мне уже однажды приходили. После аферы с румынкой Пауницей Ионеску, которую я прокатил по сочинскому взморью, выдавая ее за американскую джазовую певицу Стеллу, черноморские коллеги-кооператоры приезжали в Москву меня бить.
— Это Альбина! Открывай давай! — проголосила из коридора комендантша общежития, с которой я дружил из бытовых соображений.
Я распахнул дверь. Передо мной стояла красная, как помидор, женщина. Было видно, что она знала что-то такое, чего не знал я.
— Чего спишь, дурак? Танки в городе. Война! — проревела комендантша и пошла по коридору стучать дальше.
— Какая нах*** война? — возмутился я и высунулся из двери. — У меня самолет на Америку.
— Телевизор включи. Самолет у него на Америку, — фыркнула Альбина и забарабанила в дверь соседа Коли.
Танки и бэтээры стояли на обочинах вдоль всей дороги в Шереметьево. На их башнях, свесив ноги, сидели танкисты и лузгали семечки. Казалось, что снимается кино, танкисты — массовка, а танки приволокли с «Мосфильма».
— Если и правда война, то не вернусь. Оно мне надо? — кумекал я, припав к окошку таксомотора.
В очереди на паспортном контроле отбывающие нервничали и подталкивали друг друга в спины, переживая, что перед ними закроют границу.
— Убегаете? — спросил меня уже в воздухе сосед по креслу, мужчина с палкой беспошлинного сервелата из дьюти-фри.
— Убегаю. Оно мне надо, — ответил я.
— Алла вон тоже убегает, — мужчина показал палкой в щель между шторками бизнес-класса.
— Чо за Алла? — не понял я.
— Пугачева Алла, — пояснил мужчина безразличным тоном, как будто летал в одних самолетах с Пугачевой Аллой всю жизнь.
Я пригляделся и увидел в щели голову со знаковым начесом.
— Ну и дела, — присвистнул я, вспорол блок беспошлинного американского «Мальборо» и пошел в хвост курить.
Да, то было славное время, когда в самолетах курили.
Пугачева пела в актовом зале какого-то учебного колледжа в районе «Радио-сити», мюзик-холла на Манхэттене. На входных дверях висел плакат, на котором так было и написано: «Поет Алла Пугачева».
С шести вечера к колледжу стали стягиваться эмигранты. Улица засияла золотым светом. Женщины отливали дутыми кольцами, мужчины — зубными коронками. Эмигранты собирались в кучки и обсуждали последние новости.
— А я говорила, что Меченого уберут! — залаяла тетка в мохеровой кофте и с начесом, как у Пугачевой. — Говорила?
Тетка резко повернулась к такой же мохнатой женщине за ее спиной, и та поддакнула.
— До Горбачева все у нас было. И квартиру дали, и машину дали, и путевку дали. Все нам дали!
На каждом «дали» тетка решительно полосовала воздух указательным пальцем, обращавшимся в прошлые исторические дали.
— А не надо было водку запрещать, вот чего! — робко вскрикнул синий мужчина в свитере Boys и прижался к женщине с крупными базедовыми глазами и кошелкой Trussardi.
— Ох, пропала Россия, ох, — запыхтела другая женщина, у которой тоже было все, как у Пугачевой — от щелки в верхней челюсти до кожаных ботфортиков. Сложив руки на животе, она вертела большими пальчиками вокруг друг друга, как пропеллерами.
Я на мгновенье почувствовал себя в воронке времени.
Двадцатый год. Константинополь. Еще один французский пароход из Одессы. Клуб «Черная Роза». Плакат на входе: «Поет Александр Вертинский». Дамы в шляпках, мужчины в мундирах, блестят кружочками пенсне.
— Говорю вам, недолго осталось Лысому. Англичане церемониться не будут.
— А вы спите и видите Милюкова, да? Все кадеты — предатели!
— А вы сами не родзянковец ли часом? Это октябристы — предатели!
— Эх, пропала Россия, эх!
