Не умел писать лишь романов и доносов
Мое знакомство с творчеством Чехова шло исподволь. Изначально, еще детское, началось с «Каштанки», именем которой была названа и первая в моей жизни мохнатая рыжая собачонка. Затем, уже учительницей, читаю третьеклассникам «Ваньку». В классе – мертвая тишина, чувствую, как сжалось мое сердце, когда дошла до последней строки: «Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой»… подняла от книги глаза… так и есть – непоседы мои размазывают по щекам слезы…
…Любимый писатель моего папы – Чехов.
– Почему именно Чехов? – поинтересовалась я как-то.
– Прочти его «Степь»…
И вот читаю: «…В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь все еще прекрасна и полна жизни. Едва взойдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, все прощено, и степь вздыхает широкой грудью… А когда восходит луна, ночь становится бледной и темной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел… А взглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему теплый воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни…»
Повесть ошеломила! Описание степи казалось столь выразительным, подобно картине, написанной даровитым художником-пейзажистом, и на фоне этом – образы, потрясающие то грустной, то жизнерадостной поэтичностью…. Папа в писателе не ошибался!..
Что же такое Чехов, которого, по словам Бунина, «читают всякие души, положительно весь мир», любовь к которому иные готовы пронести через всю свою жизнь?
Антон Павлович Чехов родился 16 (29) января 1860 года в Таганроге, в тот последний год, когда еще существовало крепостное право. В пяти поколениях Чеховы были крепостными хлебопашцами, и лишь отец Павел Егорович выкупился из крепостной неволи, назвавшись купцом «третьей гильдии», – самой низшей в купеческом сословии, к которой принадлежали торговцы мелочных лавок. Семья Чеховых – удивительно талантливая, давшая нескольких писателей и художников, но только одному из пятерых детей ее досталась заслуженная слава великого русского писателя.
Досталась нелегко.
Детство многих даровитых людей было горестным, полным лишений. Однако трудно найти подобное тому, что вытерпел в свои юные годы Антоша Чехов. В 1887 году Антон Павлович опубликовал рассказ «Мороз», в котором легко просматриваются автобиографические черты. Отец был жесток к детям и находил выход из нелегкого бытия в истовой религиозности, принуждая к тому же и их. Мальчики, как и отец, коченели от мороза, помогая ему в лавке, а еще до того, как бежать в гимназию, выстаивали положенное время в холодной церкви. После гимназии – снова в лавку… «А придешь с морозу на ночлег, в тепло, тоже мало радости! Почитай, до полночи не спишь и плачешь, а отчего плачешь, и сам не знаешь».
Чехов нигде не описывал мучительных часов, когда отец до изнеможения, до обмороков заставлял его и братьев петь в церковном хоре в леденящем холоде, когда всенощная пелась «проникновенно, вразумительно и без пропусков», как в афонских монастырях. Чехов нигде не писал, что его брат Николай обязан был этой «проникновенности» туберкулезом и смертью в расцвете таланта. Все это надо было пережить, чтобы описать так правдиво и верно не только в «Морозе», в юмористическом рассказе «Канитель», «Ведьма», но и в «Убийстве», чтобы потом с грустью говорить: «В детстве у меня не было детства» и, оставив из всего лишь любовь к колокольному звону, твердо решить для себя: «Религии у меня теперь нет».
Напрасно стараются критики деликатно обойти эту тему, то глубоко драматичное, что было в отношениях между сыном и отцом. Как утверждает Иван Бунин, Чехов не простил отцу загубленного детства. Наконец и сам Антон Павлович пишет о прошлом откровенно и резко: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспомнить».
Нелегко пришлось и в молодости. В сочетании с учебой на медицинском факультете репетиторствовал, сочинял рассказы для юмористических журналов – обивал пороги в поисках грошового заработка, испытывая множество унижений и неудач.
Не всегда рассказ созревал сам по себе. Однако нетрудно и в наскоро набросанных эскизах Антоши Чехонте усмотреть печать крупного дарования. Непосредственной «юмористики» тут не очень-то много. Есть, правда, немало анекдотичности и даже прямого шаржа, вроде «Романа с контрабасом», «Смерти чиновника», «Драмы», «Капитанского мундира», «Злоумышленника»… Перед нами развертывается повседневная жизнь во всем трагизме своей мелочности, пустоты и бездушия. Взять хотя бы ранний его рассказ «Тоска», не только мрачный, но и глубоко трогательный: о том, как старый извозчик, у которого умер взрослый сын, все искал, кому бы поведать свое горе, да никто его не слушал; и кончает бедный старик тем, что изливает душу пред лошадкой своей. Больше всего поражает необыкновенная сжатость формы, которая так и осталась основной чертой художественной манеры Чехова.
Чехов рисует всегда только контурами и схематично, давая не всего человека, а только существенные его очертания. Он берет своих героев в определенный момент их жизни, концентрируя внимание не на прошлом, а на настоящем. Рисует не столько портреты, сколько силуэты. Оттого-то его изображения так отчетливы, он всегда бьет в одну точку, не увлекаясь второстепенными подробностями. Если к этому прибавить замечательную колоритность чеховского языка, обилие метких и ярких слов и определений, то станет очевидным, что ему много места и не нужно.
Несмотря на каторжный порой труд все, знавшие Чехова в молодости, говорят о его веселости, оригинальном юморе, жизнерадостности. Каждый пустяк, даже ловля карасей или прогулка в лес по грибы, превращался в его обществе в веселое событие. Дурачествам, розыгрышам не было конца.
Однако к тридцати годам в письмах его все чаще появляется зловещее слово «одиночество». «До тридцати лет я жил припеваючи», – сказал он как-то. Смерть любимого брата Николая, поездка на Сахалин, где он увидел дно жизни, – начало перелома.
«Когда я один, мне почему-то становится страшно…» – писал он в 1889 году. И можно понять отчасти его гостеприимство. «Когда на душе горе, то тяжело без людей», – сказано в одной из лучших его повестей «В овраге». Он был со всеми мягок, внимателен и добр. Прощал людям их слабости, иным их ничтожество, прощал потому, что даже в таких людях уважал человеческое достоинство и жил, как говорится, на людях – дом его был полон гостей.
А когда Антоша Чехонте вырос в Антона Чехова, немало вокруг него появилось мелкой вражды, зависти. «Как скверно и мелочно завидуют ему разные «собратья по перу», как они его не любят…», – отмечал Горький в письме к Екатерине Пешковой. Антон Павлович был очень чувствителен к несправедливости, недоброжелательности, уходил в себя, прятал свои чувства. И все чаще встречается в его письмах все то же зловещее – «одиночество». Имела значение и утрата дорогих ему людей, выдающихся писателей того поколения, которое ушло в труднейшие для Чехова годы, в годы его «перелома», делала дело свое и болезнь, лишившая возможности путешествовать. Из милого Подмосковья вынужден был переселиться в Ялту, где посадил «мелиховскую» березку, не согревавшую, однако, долгими осенними и зимними месяцами.
До самых последних лет был он лишен и личной жизни. Книппер, скорее, не в счет. А ведь был красавцем, вспоминал художник Константин Коровин, которому Чехов, правда, возражал: «Меня ведь женщины не любят… Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно…»
Была у него полученная от отца печатка, на которой вырезаны слова: «Одинокому везде пустыня». Этой печаткой он запечатывал письма только к ней, писательнице Лидии Алексеевне Авиловой, женщине, которая была ему далеко не безразлична, даже если усомниться в версии Бунина о единственной любви Чехова. Но он боялся, что эта его тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет течение жизни ее мужа, детей, всего того дома, где его так любили и где ему так верили.
Можно говорить о доброте самого Чехова как человека, но гораздо важнее то, что Чехов был добр и гуманен как писатель. Да он был добр, но бывал и беспощаден. Он умел ненавидеть, он не был мягкотелым проповедником всепрощения. Но он знал глубину человеческого горя и ужас людского несчастья, знал, как врач и писатель, и требовал от людей милосердия друг к другу.
Девяностые годы – пора зрелости Чехова. Она начинается изумительным рассказом «Гусев», продолжается повестями «Дуэль», «Палата № 6», «Черный монах», «Дама с собачкой». В ту же пору напечатаны «Попрыгунья», «Белолобый», пьеса «Чайка», «Дом с мезонином», «Ионыч», «Душечка» – это лишь немногое, написанное тогда. И вот о нем уже говорят: «…Он – сильный, искренний, глубокий талант с ой-ой каким царем в голове». Он же был удивительно скромен и не желал поклоненья.
Талант Чехова проявлялся в самых разнообразных жанрах. Недаром он шутил, что умеет писать все, кроме романов и доносов. Он сочинял юмористические рассказы, до сих пор вызывающие неудержимый, добродушный смех. Однако этот «видимый миру смех» нисколько не отвлекает читателя от идеи произведения, и чередование комического с драматическим усиливает воздействие произведения на читателя.
«Художником жизни» называл его Толстой. Он заслужил всемирную славу как великий мастер короткого рассказа, ему подражали. «…Лучшие писатели Англии и Америки подпали под влияние Чехова… – сетовал в 1938 году Соммерсет Моэм. – Сложилось мнение, что всякий одаренный человек, который хочет писать рассказы, должен писать, как Чехов».
Особое место занимает театр Чехова – новатора в драматургии. Сначала он написал несколько истинно веселых вещей, из которых не сходят со сцены «Медведь» и «Предложение». Серьезные пьесы – это пьесы «настроения», в которых игра актеров имеет почти решающее значение. «Дядя Ваня», например, хоть производит и в чтении сильное впечатление, но сценическое исполнение значительно усиливает общий эффект пьесы.
На общем характере этого позднейшего творчества ярко сказалась та мрачная полоса отчаяния и безнадежной тоски, которая в 80-х годах охватила наиболее чуткие элементы русского общества. Этот период неврастенической расслабленности и нашел в лице Чехова своего художественного историка. Именно историка: это очень важно для понимания Чехова. То, что принято у нас называть «идейным творчеством», то есть желание в художественной форме выразить свое общественное миросозерцание, чуждо Чехову и по натуре его, и по тем условиям, при которых сложились его литературные представления и вкусы. «Идейного брожения» он никогда не переживал. Это-то общественно-политическое безразличие и дает ему право стать летописцем и бытописателем духовного вырождения и измельчения интеллигенции, рисовавшего ее с объективной жестокостью. В «Рассказе неизвестного человека» он сводит к пустому месту революционное движение, но еще злее выставлена в этом же рассказе среда противоположная.
Ту же неумолимую жесткость, но лишенную всякой враждебности, Чехов проявил и в своем отношении к народу. Он не создает положительных типов, оттого что не может довольствоваться малым. Только оптимист, цельной и непоколебимой нравственности человек был способен на такое искусство, и не автор виновен, что в зеркале его, чеховского, творчества так часто отражались «печенеги и жабы, рожи пришибеевых и аксиний, каплуны, задыхающиеся в собственном жиру, и просто футляры от человеков». Любя родину, он никогда не льстил ей, как делают это чужие и лукавые, чтоб пригасить ее настороженную бдительность. Да, порой врач Чехов ставил жесткий диагноз, но и в самом диагнозе заключалась система лечения – он жил действенной мечтой о выздоровлении, неугасимо веря в великанскую судьбу своей России.
Наталия ЛОГИНОВА