«Люди моей профессии часто страдают расстройствами»: режиссер Иван И. Твердовский — о своей новой драме с кровавым твистом «Панические атаки»

Русский север, девушка, которая пытается его покинуть, и кровавая драма как закономерный этап на пути к мечте — всё это «Панические атаки».

В прокат выходит шестой фильм Ивана И. Твердовского «Панические атаки», получивший Гран-при на фестивале «Зимний». По сюжету, страдающая приступами тревоги Вика (звезда сериала Happy End Лена Тронина) пытается уехать из своего маленького заснеженного городка Никеля в Норвегию в машине знакомого водителя Никиты (Сергей Двойников, получивший на фестивале награду за лучшую мужскую роль). История совершает шокирующий твист, которого не ждешь от размеренной поначалу драмы, раскатанной на экране в слепящей северной белизне. Поговорили с режиссером «Подбросов» и «Класса коррекции» о невротических расстройствах в артистической среде, жизни за Полярным кругом и морали зумеров.

— Фильм изначально назывался «Кликушество». Почему вы решили сменить такое выразительное название?

— Это произошло практически в самый последний момент. У меня уже была история с названием, которое мне нравилось, но очень сложно воспринималось аудиторией.

— Когда такое было?

— Например, c фильмом «Подбросы». Все переспрашивали, что это за странное название. Нам очень нравилось, что в английском языке оно звучало как Jumpman, как будто некий супергерой. А для российской аналогии придумали слово «подбросы». Я до сих пор не могу себе простить, что люди путают, переспрашивают. И здесь то же самое получалось. Не все знают, что такое кликушество. Многие переспрашивали, некоторым было сложно запомнить это слово. И я подумал, что нужно менять. Поэтому выбрали название «Панические атаки». На сегодняшний день оно кажется мне более точным и, если честно, нравится больше. Так что я не жалею, что это сделал.

— Вы готовы на уступки зрителям, чтобы они лучше понимали ваше творчество?

— Я не могу назвать это уступками. Я понимаю, что зритель, который смотрит большое прокатное кино, вряд ли пойдет смотреть фильм под названием «Панические атаки». Но даже если у нашего зрителя, который смотрит содержательное кино, возникают вопросы к названию фильма, значит, нужно искать общий язык, какую-то интерпретацию, которая всех бы устраивала. Наверное, даже для самоуспокоения.

— Ваша героиня Вика не может находиться в замкнутых пространствах. Вам лично знакомо паническое состояние?

— Люди моей профессии, в моем окружении, очень часто страдают различными расстройствами. Моя первая серьезная паническая атака произошла, когда мне было двадцать лет. Мне поставили диагноз хронический невроз, с которым пришлось справляться. Я лечился. Периодически эти состояния возвращались. И сегодня такое бывает, это связано с ответом организма на стресс, какие-то переживания. Я не могу сказать, что это тяжелое заболевание. Мне кажется, на сегодняшний день в нашей среде, когда ты постоянно находишься в режиме многозадачности, когда нет регламентированной рабочей недели и времени отдыха, это как будто бы нормально.

— Мне тоже кажется, что сегодня это распространенная вещь. Но Вику в фильме называют «больной» либо подозревают, что в ней сидят бесы, то есть это самое кликушество. Почему ее окружение не считает ее расстройство видом нормы?

— В фильме панические атаки — это не диагноз. Я рассматриваю их как явление в ряду некой образной системы. Даже когда Вика оказывается в замкнутом пространстве в некомфортном для себя состоянии, это всё равно не паническая атака. Мы можем только догадываться, что с ней происходит, но скорее это невротическое расстройство. Не все вокруг думают, что это нечто бесовское. Есть позиция матери, которая считает, что это кликушество. Есть позиция Никиты, который как раз считает, что это панические атаки: «У моей сестры такое было, уехала — и всё прошло». В начале фильма, когда Вика кричит в закрытой ванной, подруги тоже ей говорят: «Мы тебя в такой паничке никогда не видели». Разные мнения и предположения персонажей.

Наверное, я диагностирую это как внутренний протест против всего. Совершенно неважно, где бы эта история происходила. Надо переместить себя в какую-то другую, лучшую жизнь. И то, как Вика пересекает эту историю, погружая себя в другое состояние, не испытывая морально-нравственных выборов, на этом весь сюжет и построен.

— Лена Тронина, на мой взгляд, точно передала некоторые аспекты тревожных состояний. Как актриса работала над тем, чтобы это получилось достоверно?

— Конечно, лучше бы спросить у Лены. Но я предполагаю, что она, как любой человек, живущий в этом мире, испытывала что-то похожее. Думаю, ей было что подложить под эту историю. Но тут важны не столько клинические проявления, сколько ощущения. И тут основной работой для нее было не переборщить.

— В фильме большую роль играет эстетика, много светлых цветов, заснеженных пейзажей, финал тонет в белизне. Сыграло ли роль в кастинге то, что Лена отличается некой северной, даже, может быть, скандинавской красотой?

— Я соглашусь, что у Лены есть какой-то скандинавский оттенок внешности, и это придает истории своего рода шарм. Но главным фактором, конечно, было другое. На кастинге мы посмотрели почти 600 девочек. Я всё никак не мог найти свою главную героиню. После просмотра Лены всё встало на свои места. Меня даже не испугало, что она старше героини. Вике изначально по сценарию всего 18 лет, она лишь потом стала чуть-чуть взрослее (актрисе Лене Трониной 33 года. — Прим. ред.). Формальные вещи перестали меня пугать, когда в результате проб появился творческий результат, который мне понравился.

— Часть фильма снимали в Никеле. Мы видим тесные захламленные помещения с темными обоями, обшарпанные дома. Неудивительно, что Вика хочет сбежать из такого адского места в скандинавский рай. Похож ли опыт вашего взаимодействия с регионами на опыт героини?

— Нет, мой опыт совсем другой. Я в этом вижу определенную красоту. Хотя мне вменяют вскрытие социальных нарывов, для меня эти места — зона эстетики. Северные города выразительны визуально. Люди там борются за выживание, зимой бывает −50. Им не до архитектуры. Жизнь там измеряется чем-то другим. И у меня точно нет никакой претензии к тому, как выглядят их дома. Люди за Полярным кругом вообще мало где в мире живут. Я думаю, если столицу Норвегии переместить на тысячу километров севернее, то она тоже бы выглядела немного по-другому.

Конечно, уровень социальной жизни в Норвегии выше российского. Есть даже комедии о том, как персонажи попадают в норвежскую тюрьму и живут там как в санатории, в лакшери-отеле. Хотелось осмыслить эти фактуры в другом формате и за пределами комедийного жанра. Осмыслить, как на самом деле это бы было.

— Есть места в российских регионах, которые вам особенно интересны и важны?

— Есть, и много! В контексте «Панических атак» Мурманская область — уникальный регион. Огромный город за Полярным кругом! Есть малые города — Заполярный, Никель, Печенга, — которые находятся в очень тесной связи с Норвегией, Финляндией. Там три границы государств. Несмотря на всю политическую обстановку, люди всегда сосуществовали с соседями. У людей разных стран из этого региона до сих пор очень крепкие связи. Там часто проводились культурные мероприятия, командные соревнования, спортивные чемпионаты, например, норвежского города Киркенес и российского Никеля. Я знаю, что даже сегодня, притом что граница практически закрыта, все равно поддерживаются личные контакты. Потому что от того же Киркенеса до Никеля тридцать километров, а до Мурманска двести.

— То есть вы не видите Мурманскую область как ад, из которого хочется сбежать?

— Конечно, нет. И в фильме тоже нет такого контекста. Для меня это история частная, личная. История подросткового, инфантильного протеста героини, когда человек хочет легким способом улучшить себе жизнь и получает то, что получает.

— В сцене у скважины Кольская сверхглубокая говорится о том, что в скважину можно прокричать свое желание дьяволу. Правда, герои выкрикивают не желания, а матерные слова. А съемочная группа кричала свои желания дьяволу?

— Для нас очень важно было снимать на настоящей Кольской сверхглубокой, а зимой туда практически невозможно попасть — нет доступной дороги. Но нам удалось это организовать, и натурную часть снимали у скважины. А вот интерьерную часть снимали в Москве, в павильоне, это уже ненастоящая скважина. Может, съемочная группа что и кричала, но это не ушло на десятки километров вниз, а осталось в рамках павильона.

— По поводу того, что они кричат. Нецензурную лексику с 2014 года в российском кино запретили. Фильм снимали с расчетом на онлайн-кинотеатры, где есть опция просмотра «18+»?

— Закон есть закон. Он принят довольно давно, и мы его соблюдаем. Либо не используем обсценную лексику, либо она перекрывается. Но мы консультировались по этому поводу, и слово, которое кричат наши герои («Ёбта!». — Прим. ред.), не входит в перечень обсценной лексики. Есть руководители платформ или прокатных компаний, которые могут перестраховываться. Я не назвал бы это самоцензурой, просто люди могут быть не осведомлены, что это за слово, и могут его перекрывать. Но с нашей стороны нарушений закона нет.

— Для побега в Норвегию подруга дает Вике меховую шубу, на что героиня отвечает: «Что я поеду как шлюха?» Потом этой шубе достается от Викиной сестры, хотя шуба вполне симпатичная. Чем она им так не угодила?

— Для меня это поколенческая сатира, потому что такие шубы были в моде в конце 1990-х и в начале нулевых, а сегодня молодая девушка, которая носит натуральный мех, — это предмет для насмешки. На женщине это выглядит довольно вульгарно. И это не тот материал, верхнюю одежду из которого нужно носить. Так что мы с художником по костюмам поиграли в такую сатиру.

— У фильма очень медленный, как сейчас принято говорить, тягучий ритм. На фестивале «Зимний» некоторые зрители уходили с него примерно через полчаса. Это проблема для вас как для автора?

— При создании коммерческого кино, развлекательного контента авторы должны следить, чтобы зрители не уходили из зала, чтобы им было комфортно смотреть. А в пространстве содержательного, авторского кино мы попадаем на территорию современного искусства, где у каждого произведения свои законы. Здесь важен контекст. Всё зависит от ритма истории, который иногда выстраивается очень долго, скрупулезно. У кино разное дыхание, разная скорость этого дыхания.

Мне совершенно не обидно, что какие-то зрители уходили. Просто это зритель, который не чувствует моего ритма и не готов протаскивать эту историю в себе в том градусе, в котором я это задаю. Это несоответствие нормально, но в то же время у меня нет задачи угождать зрителю.

— Чем вас заинтересовало снежное Королевство Норвегия?

— Это симпатичная мне страна, в которой я бывал в разных регионах, разных местах, включая остров Шпицберген. Я там исходил много территорий своими ногами. Это действительно интересно, потому что это соседнее с нами государство и регион с уникальными связями с Россией. Сошлось еще то, что наша продюсер Катерина Михайлова, которая выросла в Норвегии, обладает схожими чувствами к этой стране.

— Фильм должен был стать копродукцией с Норвегией, но не срослось. Однако Норвегия в фильме появляется, только снимали ее в России. Как вам это удалось?

— Копродукция с норвежскими партнерами действительно распалась, и у нас не было возможности поехать на запланированные места съемки. Поэтому появилась очень сложная задача для художественного департамента. И объекты было сложно найти. У нас всё было расписано до мелочей, вплоть до какого-то реквизита, который частично закупался в Норвегии. Пришлось всё это производить здесь, повторяя по эскизам. И костюмы полицейских шили здесь, потому что уже не могли использовать настоящие. Мы хотели быть максимально честными, чтобы не было стыдно за ту фактологию, которую мы используем. Мы хотели сохранить этот мир. Вот даже, например, норвежская полицейская мигалка мигает со своей скоростью и темпом. Нам пришлось повторять даже такие детали, и мы пытались соблюдать все нюансы.

По локациям основные «норвежские» моменты мы снимали в Мурманской области, в Подмосковье и в Москве. Вся Норвегия собиралась по крупицам.

— Хюгге-жизнь у нас по кусочкам собрать можно?

— Конечно, можно.

— В конце Вика опять оказывается в замкнутом пространстве, но панические атаки проходят. Она совершенно счастлива. Что именно для нее изменилось?

— Я не могу назвать это счастьем. Я вижу это как ее инфантильный мир с ее представлениями, что такое хорошо, что такое плохо. В этот мир она попадает жестоким и циничным способом. Сегодня есть поколение людей без морально-нравственных барьеров. Они не отделяют реальную действительность от своей воображаемой реальности. За этой психологией мне и хотелось понаблюдать. Когда человек совершает ужасные вещи, а на его лице читается освобождение.

— Для вас зумеры не совсем моральные?

— Я не могу оценивать с этой точки зрения. Картина как раз направлена на то, чтобы это исследовать. Но с моей моралью, безусловно, есть отличия. И порой, как для героини фильма, какая-то своя сказка для них важнее реальных жизненных обстоятельств.