Грозит ли христианам судьба музейных экспонатов?
– Судьба христианства в современном «гибридном» мире вызывает много вопросов. Мы все чаще ощущаем себя лишними. Не вымрем ли, как динозавры, не станем ли музейным раритетом? – Если мы будем воспринимать христианство как идеологию или как депозитарий «традиционных духовно-нравственных ценностей», то процесс маргинализации лишь ускорится. Церковь синодального периода уже показала это. Представьте себе: приходит юноша […]
Запись Грозит ли христианам судьба музейных экспонатов? впервые появилась Милосердие.ru.
– Судьба христианства в современном «гибридном» мире вызывает много вопросов. Мы все чаще ощущаем себя лишними. Не вымрем ли, как динозавры, не станем ли музейным раритетом?
– Если мы будем воспринимать христианство как идеологию или как депозитарий «традиционных духовно-нравственных ценностей», то процесс маргинализации лишь ускорится. Церковь синодального периода уже показала это.
Представьте себе: приходит юноша к батюшке и просит справку о ежегодном говении, но при этом признается на исповеди: «Я неверующий». Тот его прогоняет. Потом выясняется, что это был молодой князь, батюшка сам приходит к порогу имения и извиняется: «Простите, что же вы сразу не сказали…».
Такие гримасы казенного православия отвращали общество от религии. Не будем накликать новых гонений, но следует помнить, что христианство оживает, будучи гонимым, оно омывается кровью мучеников. И затухает тогда, когда становится частью господствующей идеологии.
– Но правда Христова существует с момента Распятия и Воскресения, независимо от церковных устроений того или иного периода. Почему она стирается из коллективного сознания? Когда гонения – гонимые знают, за что страдают. А в забвении нет ни жертвы, ни милости.
– Об этом русские философы думали еще в XIX веке. Например, Владимир Соловьев открывает для себя христианство не как внук священника или сын историка, а как интеллектуал, прошедший через искушение социализма и атеизма. Но когда он пришел в студенческую аудиторию, чтобы говорить о вере, студенты поначалу договариваются его освистать – поскольку, мол, пришел попович, который будет заставлять в Бога верить.
– С другой стороны, в Бога порой верили даже бомбисты – разумеется, на свой лад. Вера многолика?
– И хлысты по-своему верили, что «все мужики – Христы а все бабы – Богородицы». И молодой Валентин Свенцицкий, считал, что террористы, бросившие бомбу в царя и казненные – это святые. Поэтому есть предание, есть многолетний духовный опыт Церкви, чтобы научиться отличать подлинную святость, о того, что кому-то в данный исторический момент может показаться таковой.
– А как обстоит дело сегодня?
– Сегодня порой «замыливается» даже исходный смысл слов о вере. Когда сегодня старушка в метро говорит: «Подайте Христа ради!» – мы вспоминаем лишь о бандах попрошаек, главари которых покупают себе «Мерседесы». Но забываем о том, что человек и впрямь милостыню творит Христа ради, а не сам по себе.
Мы перестаем воспринимать христианские истины буквально, пытаемся искать в них вторые и третьи смыслы. И потом марксизм научил нас социологическому походу – везде искать затаенный классовый интерес.
– Христианские смыслы стираются и у философов. Помните табличку соответствий в «Истории западной философии» Бертрана Рассела: «Маркс – Моисей, пролетариат – избранный народ, коммунизм – Тысячелетнее царство Христа»?
– Да, здесь «христианство» работает уже только на уровне комикса, бессознательного мема. Хотя верно, что многие «истины» марксизма, да и других идеологий, зачастую отсвечивают отраженным светом христианства. Не случайно Сергей Булгаков писал «Карл Маркс как религиозный тип».
– Искажение, забвение, отбрасывание христианского наследия – это катастрофа?
– Я бы так не сказал. Мы живем не в традиционном обществе, а в обществе, где к традиции и вере чаще всего приходят на основе сознательного выбора. Нам трудно говорить о вере отцов. Потому что наши отцы, и даже деды, чаще всего были неверующими. Сергей Хоружий говорил о «смерти человека», подразумевая под этим смерть человека традиционного.
– Современный человек проще или сложнее?
– Сложнее. Его идентичность связана с информационной революцией, интернетом, виртуализацией общения. Ребенок прежде нажимает кнопку айфона, чем открывает книгу.
Недавно мы в университете обсуждали проблему факультетского музея, и молодые коллеги сказали, что современному студенту музей не нужен, это не та форма общения с историей, к которой он будет обращаться.
– Их не интересует прошлое? Это тоже симптом исторической «смерти человека»?
– Смерть классического человека – это когда в нем, как говорит Гамлет, «распалась связь времен». При жизни Шекспира было какое-то переходное, кризисное время – в России оно называлось «Смутным».
– Сегодня тоже такой период?
– Вероятно, да. Я спросил студентов, почему они не идут специализироваться на кафедру истории русской философии. Ожидал разных ответов, но не того, который получил: «Мы боимся религиозности».
– Что они имели в виду?
– Они говорят: «Там надо в Бога верить, а мы боимся. Мы как-нибудь сами организуем свою жизнь. Религии нам не надо. В лучшем случае – буддизм».Конечно, с буддизмом проще: можно куда-то погрузиться, «найти себя» или не найти, это ни к чему не обязывает, это как разрешенный наркотик.
Церковь, по их мнению, как воинская присяга: принял ее – и нет пути назад. Хотя существует немало примеров, когда религиозный человек не переступает порога Церкви. Он находится, как говорил Василий Розанов, «около церковных стен».
– Они о Розанове не узнают, потому что не придут на кафедру русской философии.
– Мне кажется, что суть ответа студентов заключалась не в том, что мы, мол, боимся Церкви, или патриарха, или епископов, которые будут заставлять нас поститься и запрещать встречаться с подружками. Нет, мы боимся самой религиозности – как некого состояния души.
Они понимают, что необязательно принуждать, что это идет изнутри. Их страшит не принуждение, а – предстояние. Предстояние перед чем-то другим, нежели привычная жизнь, выходящим за привычные рамки.
– Разве этот страх в свою очередь – не сакральный, не религиозный? Страх утратить секулярные убеждения, выпасть из социальной нормы. Ведь они могли сказать: подучимся немного и покажем им всем, какая русская философия нам нужна – без религии, без «мракобесия»… Но нет, они тоже религиозны – только с другого конца.
– Это влияние социального контекста, который быстро меняется. Помните празднование 1000-летия Крещения Руси? Тогда христианство возвращали в светскую культуру именно под вывеской «общечеловеческих ценностей». А теперь христианские ценности из «общечеловеческих» стали «традиционными». И мы говорим Европе: «наши» традиционные ценности отличаются от «ваших», общечеловеческих. Хотя очевидно, что все это броские названия, за которыми подчас нет живого содержания.
– Тем не менее, половина европейской литературы содержит христианские культурные коды, даже на уровне «Да поможет вам Бог!» и «О, святая Дева!» Это въелось в сознание. Но в тексте новой европейской Конституции нет даже упоминания о христианстве. Не значит ли это, что христианству уже официально отказано в общечеловеческом статусе?
– На мой взгляд, в культуре нет кодов. Код – это то, что дается нам помимо нас, это генетика, наборы хромосом.
– А семиотика?
– Она творит так называемый «код» заново, мы его пересобираем, у нас нет гарантии того, что и следующее поколение его воспроизведет. Нет готового кода русскости или кода христианства. Невозможно сказать: мы христиане и пребудем ими до скончания века, антихрист придет всюду, но у нас есть некая канавка, и он ее не переступит.
Нельзя замыкаться в культурном гетто, где на нашем языке будет говорить меньшинство, но зато оно будет «чистым». Осмыслить христианство – дело каждого нового поколения. Изменения нормальны, но не всякие:
Для христианства невозможен отказ от человеческого образа, связанный со «сменой пола». Ведь «пол» – это тоже образ Божий, и когда человек перекраивает его по своим меркам, он нарушает замысел Божий о себе.
– Охлаждение Европы к христианству – это надолго?
– Христианство нигде и никогда не уходит совсем, вымереть «как динозаврам» нам не грозит.
– Для такого оптимизма есть основания?
– Конечно. Когда в 2019 году в Париже горел Нотр-дам, великий собор, в котором я прикладывался к Терновому венцу, – вокруг возникло кольцо молодых французов, которые пришли, чтобы собор отмаливать.
В Бордо, где в храме устроили выставку современного искусства, я посмотрел книгу отзывов, которая лежала на аналое, она была полна гневных реплик прихожан: «Как вы посмели в храме Божьем устроить такое?»; «Убирайтесь!» Значит, люди понимают, что это святое место, что с грязными руками сюда заходить не надо. Христианство «уходит» уже не первый век и все никак не уйдет.
– А есть ли перспективы у христианской академической философии? Скажем, в духе Элвина Плантинги, который говорит о «простом» Боге как одном из «других сознаний» (книга «Бог и другие сознания)? Или это нишевое явление для университетских интеллектуалов?
– «Христианская философия» – название работы Василия Васильевича Зеньковского. Он великий человек, но читать его тексты скучно, кроме, может быть, «Истории русской философии». Христианская философия – то же самое, что христианская политика или христианское государство.
– Как вода и масло, не смешиваются?
– Да, но это не значит, что философия должна быть атеистичной. Просто она не должна себя специально подстраивать под догматы. Достаточно помыслить мир не исчадием ада, а прекрасным творением Божьим, и уже можно говорить о религиозном философствовании.
– Зайдем с другого конца. Представим, например, витгенштейнианца, который вдруг уверовал. Содержание его трудов станет иным, а стиль и методы сохранятся. Может это существовать как устойчивая тенденция?
– Есть много свидетельств и работ о мистическом опыте и самого Людвига Витгенштейна. Рассел считал, что он логику понимал как нечто интимное и личное, направляющее нас на путь аскезы.
– Но ведь он не впускал эту часть опыта в свои тексты?
– Тем не менее, его «Логико-философский трактат» заканчивается молчанием, невыразимостью. Язык философии более открыт модернизации, язык теологии более консервативен. Их сочетание возможно, но часто бывает вычурным. Именно поэтому о. Сергию Булгакову запретили читать «софиологию» студентам.
Философия может встретиться со Христом, но скорее философ может прийти в Церковь.
– Ждут ли нас новые формы проявления христианской религиозности?
– Мне близка мысль Николая Бердяева о том, что «полнота Царства Божьего должна чем-то обогатиться». История – это исхаживание разных тропок. Вот если раньше христианское милосердие заключалось в том, чтобы копеечку у храма подать, то теперь бывает нужнее старушке интернет настроить.
У меня была такая бабушка на радио «Вера», она очень любила программу «Философские ночи», но слушать могла только прямой эфир по радио в очень позднее время.
– Что же такое Церковь с этой точки зрения?
– Это место, где встречаются удивительные люди, независимо от того, священники они или миряне. Помню, как я был на отпевании своей тети в храме XVII века в дальнем Подмосковье, а старенький батюшка вынес мне из алтаря книжку своих стихов: оказалось, что он филолог, выпускник Ростовского университета.
Другие создают христианские школы, детские хосписы. На пике пандемии волонтеры, наши студенты, развозили еду больным, пожилым профессорам. Я не знаю, верующие они или нет, я их не спрашивал. Но это христианство, которое прорастает из самого человека, согласно тертуллиановскому «Душа по природе христианка». Хотелось бы, чтобы таких людей было больше.
Алексей Павлович Козырев – российский философ, специалист по истории философии. Кандидат философских наук, доцент кафедры истории русской философии. Исполняющий обязанности декана философского факультета МГУ имени М.В.Ломоносова и одновременно заместитель декана философского факультета МГУ имени М.В.Ломоносова по научной работе.
Запись Грозит ли христианам судьба музейных экспонатов? впервые появилась Милосердие.ru.