Колчинский, Эдуард Израилевич. член-корреспондент РАН. 2
К нам присоединился полупрофессиональный каменщик Игорь Рожков, калымивший более 15 лет. Личностью он был почти легендарной. В 1961 г. он послал Джону Кеннеди телеграмму с поздравлением по случаю избрания его президентом США и пожеланием успехов в переговорах с Н. С. Хрущевым. До Кеннеди телеграмма, видимо, не дошла, во всяком случае, он не ответил, а вот деканат ее как-то получил. Начались разборки, что и как, да почему, да зачем. Но Игорь держался твердо, настаивая, что хотел способствовать взаимопониманию двух стран и реализации политики мирного сосуществования двух систем, намеченной решениями ХХ съезда КПСС. На факультете его оставили, но в дипломе написали «без права преподавания». А он искренне любил философию, особенно эстетику, и около 20 лет работал лаборантом на кафедре философии, когда уже все его однокурсники были кандидатами наук, а некоторые и докторами. Но Игорь не унывал, к жизни относился философски, но советскую власть не жаловал. С ним было интересно и продуктивно беседовать. Благодаря ему работа закипела, и проблема заключалась теперь в том, чтобы снабдить его в нужном количестве кирпичом и раствором.
Эта задача частично была возложена на меня с Сергеем, фамилию я его не помню, но тоже личность весьма характерная для философского сообщества. С курса на курс передавалась история его злоключений, которую он мне подтвердил. Сергей окончил факультет лет за десять до нашего калыма и, отработав по распределению
положенный срок, приехал в ЛГУ в аспирантуру, поселился в общежитии в Старом Петергофе. А тут вдруг партком университета решил проверить, как аспиранты и студенты трудятся в рабочие дни. Заглянув в комнату Сереги, спавшего сном праведника, его разбудили и спросили, с какого он факультета и почему не в библиотеке. Сергей со сна вместо ответа поинтересовался, с кем имеет честь говорить, и, узнав, что перед ним первый секретарь парткома, вдруг издал клич: «Вот ты-то мне и нужен!» — и врезал партайгеноссе. Естественно, через час был готов приказ об отчислении, и ему пришлось отправляться в свой институт на периферию. Тем не менее он не терял надежды со временем защитить диссертацию — по-моему, тоже по эстетике или этике.
С ним мы должны были поднятый на кране «Пионер» груз затянуть на крышу, точно опустить в прицеп мотороллера, а затем развести по крыше. Работа была непростая, и Серега быстро начал выдыхаться, засыпая при каждом удобном случае. А ребята внизу (Володя Носов и Саша Вареников) иногда любили пошутить: я кричу: «Майна» (опускай), а они делают вид, что не слышат, ожидая, пока я не объясню им с трехэтажными добавлениями, что я думаю об их работе. Из-за этого бригадира даже вызывали на беседу в поселковый совет, жалуясь, что мои производственные соображения слышны всему Жешарту, а там, мол, дети и женщины. Это звучало особенно умилительно, так как, по моим наблюдениям, все население от грудничков до старцев независимо от национальности знало только матерный язык.
Однажды ребята дошутились — повисшая на тросах раскачивавшаяся пачка шифера вдруг соскользнула и уголком попала прямо мне на ногу. Спасло только то, что я был в лесорубских сапогах, где носок железный, но палец все равно посинел, а ноготь сошел. В бригаде было еще немало колоритных ребят. Но всем им было далеко до местных жителей. Начальник строительного управления завода поселился вместе с нами, чтобы не тратить время на хождение по утрам за опохмелкой, и пил с нашим бригадиром с утра до глубокой ночи, закусывая солью. На объекте появлялся редко. Но когда у нас возник затор с установкой стропил, дал двух профессиональных плотников, которые сделали все как надо и быстро. Рабочий класс был весь из бывших заключенных, полностью спившихся. Зарплату им на руки не выдавали, получали их жены, которые тоже обычно пили, но хоть что-то оставляли детям. С мужьями были суровы, публично били их по мордам, а потом хватали кирпичи и гнали домой, а те, огрызаясь, шли послушно, так как знали, что каждая пробьет голову не задумываясь.
Вообще царил полный матриархат. И незамужние, и замужние женщины, обрадованные прибытием молодежи, вели себя достаточно свободно. Их местные возлюбленные, отупевшие от водки, ни во что не вмешивались. По воскресным дням берег реки порой напоминал празднество Ивана Купалы с элементами свального греха. В целом крышу мы поставили играючи, быстро, никаких проблем в бригаде не возникало. В день отъезда была отвальная, и, глядя на гульбу, бригадир сказал: «Сегодня домой доберется только Колчинский». Так оно и получилось. Выбраться из Жешарта было легко — только сказать пролетающим «кукурузникам», что надо захватить пассажиров, — нечто вроде крылатого такси. Уже в аэропорту, представлявшем собой дощатую будку, выяснилось, что летят только шестеро из тех двенадцати, кто собирался улететь утром.
Молодежь не устояла перед воплями оставляемых подруг и решила ещё потрудиться на благоустройстве Жешарта. В Сыктывкаре выяснилось, что билетов нет и на ближайшие 30 дней все продано. Наши ребята взяли в оборот аэрофлотовских девушек: купили шоколадки, пошутили, похохмили — и в конечном счете все улетели, куда им надо было: Володя Носов — в Москву, а Толя Михеев — в Архангельск. В Ленинград долетели четверо. Нас случайно встретил в аэропорту заместитель бригадира, улетевший раньше,
так как у него на юге, у Черного моря, где жила теща, родилась дочка. Столь радостное событие надо было отметить по-настоящему. Мы пошли в ресторан, который,
правда, был закрыт из-за позднего часа, но официант, подумав, что мы при больших деньгах, начал суетиться.
За ужином счастливый молодой отец убедил трех кандидатов наук, долетевших со мной до Ленинграда, что его жена и теща только и мечтают о том, что они вместе с ним прилетят поздравить новорожденную, и они остались в аэропорту добывать билеты на юг. Как и предсказал бригадир, в тот день я добрался до дома один, и то, наверное, потому, что на следующий день должен был встречать жену и сына из Челябинска. Впоследствии жена мне призналась, что была шокирована моим внешним видом. Соседям по купе она рассказывала, что муж у нее ученый, работает в Академии наук, а здесь является некий уркаган, наголо стриженный и с похмелья.
К сожалению, не у всех остались такие теплые воспоминания о работе в Жешарте, многие были недовольны заработками, начались разборки с бригадиром. Я пытался как-то уладить ситуацию, но бесполезно, люди очень принципиальны, когда дело касается их карманов. Бригадир, правда, лично мне снова предлагал поехать с ним, но мы с Володей Носовым решили отправиться на север Коми в районе Ухты.
Новый бригадир имел связи в республиканском комсомольском строительном штабе, достал путевку, дававшую льготы по налогообложению и какой-то процент надбавки в нарядах за отсутствие квалификации. По приезде на место, в большое село, выяснилось, что, как всегда, объект не готов, материалы неизвестно когда завезут, так как во время весеннего половодья не успели, а теперь неизвестно, достаточен ли будет уровень во время дождей, чтобы прошел пароход. Второй же объект уже отдали бригаде с Кавказа, которая, видимо, лучше смогла договориться с начальством. Усугубило положение ещё и то, что один из наших студентов, соблазненный доступностью деревенских женщин, завязал роман с одной из очень любвеобильных особ, но слишком рано ее покинул в ночь любви, и она, оставшись не до конца удовлетворенной, в обиде на него перебила нам окна. Правда, ее отец и брат окна нам вставили, но было понятно: в этом поселке вряд ли будет уютно.
Мы, получив компенсацию за авиабилеты и сделав что-то по мелочи, отправились далее на поиск работы. Сейчас я смутно помню маршрут: грузовик на таежной дороге, представлявшей собой болото с утопленными в нем несколькими рядами бревен; переправа через широкую речку на полудырявой лодке, из которой приходилось все время вычерпывать воду, чтобы она не затонула, затем неизбежный «кукурузник» в Сыктывкар.
В Сыктывкаре решили разделиться, чтобы искать объекты. Я слетал в Жешарт, договорился с прежним начальником о работе, но, вернувшись, обнаружил, что найден
другой объект под Сыктывкаром, в Новом Затоне. Мне показалось, что капитальный ремонт двухэтажного восьмиквартирного дома — занятие трудоемкое и невыполнимое, да к тому же очень дешевое, не зря за него никто не желал браться. Настораживало и поведение начальника, тоже немца из бывших ссыльных, который был сама любезность: заботился о быте, давал машину для поездки в столовую и т. д. Что же касается перспектив заработка, они были более чем туманные. Обещал бригадиру заплатить хоть по 50 рублей в день, если заработаем. И бригада решила остаться.
Дом каждую весну был в зоне затопления, и венцы, вплоть до пятого, прогнили полностью. Дом пришлось вывешивать более чем на метр, что было возможно при
одновременном использовании четырех 20-тонных домкратов, под которые надо было строить сложные клетки и поднимать очень осторожно. Домкраты вылетали со страшной скоростью, что означало верную смерть в случае попадания в кого-то из нас. Поднимать надо было понемногу, переходя с места на место. Дом скрипел, трещал, внутренние стены ходили ходуном, и была постоянная угроза, что дом рухнет. Отошедшие стены пытались поставить на место трактором в 100 лошадиных сил, что также грозило развалом сруба. По обычаю, нанявший нас начальник уехал в отпуск, а его заместитель постоянно приходил с проверкой. К тому же капитальный ремонт — очень утомительное и грязное дело. Вскоре мы осознали, что прогораем и в денежном отношении.
Новая работа была найдена в Княжпогостском районе, в сельском поселении Ветью, расположенном на реке Вымь. Это место было описано А. И. Солженицыным
в «ГУЛАГе». Свободные поселенцы Ветью — это сотрудники МВД, обслуживавшие зону особо строгого режима для рецидивистов и убийц. Начальнику отделения, бравому капитану двухметрового роста, для выполнения плана лесозаготовительных работ надо было построить железнодорожную ветку. Заключенных к этой работе привлекать было нельзя, так как их не хватало на заготовке древесины, идущей на экспорт. Он пытался уговорить республиканский строительный штаб в Сыктывкаре прислать отряд человек в пятьдесят для постройки дороги. В штабе сидели не дураки, считать умели, работа была не только невыгодна, но и практически невыполнима из-за труднодоступности места, куда только по реке можно было добраться на катере летом и на санях зимой.
Не было никакой строительной инфраструктуры, отсутствовал элементарный столярный и слесарный инструмент. Жить надо было в тайге, в палатке, без всяких удобств и т. д., а уже прошла середина лета. И вот капитану попался наш бригадир, который пообещал на следующий год привезти запрашиваемое количество людей для предстоящей стройки, а пока был готов сделать капитальный ремонт узкоколейной железной дороги, примерно 10–12 км. Когда мы прибыли на новое место, стало ясно, что объем предстоящих работ велик, а взятые бригадиром обязательства невыполнимы. Узкоколейная дорога была построена зэками во время войны среди болот и лесов на скорую руку. Насыпь отсыпали в основном из болотного грунта, шпалы почти все были гнилые, и, когда дом кратом поднимали рельс, они оставались лежать, так как костыли рельсы
не держали. Самым выгодным делом была рубка лесозащитной полосы, но не хватало даже хороших топоров и заточить их было негде, да и не всегда они были нужны
в сплошном ивняке.
Спать приходилось в холодных палатках, в которые залезали на ночь, порою мокрые насквозь, а просушиться у костра не было возможности. Приходилось спать, накрывшись двумя матрасами. В конце августа выпал первый снег. Воду брали из грязного болотного ручья, мыла купить было невозможно. Посуду, а также кастрюли, сковородки мыли глиной. Среди местных жителей общаться можно было лишь с вольнонаемным начальником Ветькинской узкоколейной дороги, окончившим когда-то железнодорожный техникум и осевшим здесь после отсидки. У него была семья. Маленькому сыну летом некуда было деваться и не с кем было играть в поселке, предназначенном для условно освобожденных и надсмотрщиков. Мальчик некоторое время прожил у нас со своей собакой, что позволило установить дружеские отношения с начальником, который был молчалив, печален, сдержан, мудр и философски смотрел на бардак, царивший во вверенном ему предприятии, где трудились и расконвоированные осужденные, и поселенцы. Обитатели зоны — это, конечно, особая экзотика.
Мы не общались с теми, кого возили под конвоем на работу. К расконвоированным относились осужденные, отсидевшие уже значительную часть срока и заслужившие право работать вне лагеря без конвоя. Поселенцы готовились к выходу на волю и обычно проживали компактно где-то в лесу под надзором офицера, следившего за порядком, выходом их на работу и по этим показателям определявшего готовность к жизни на свободе. Если выявлялось, что по какой-то причине поселенца выпускать не следует, то кандидату на освобождение подбирали подходящую статью и отправляли обратно в лагерь. Статью найти было легко, так как в лагере они учились в основном одному:
не соблюдать никакие законы и нормы морали. Только так можно было выжить.
За исключением нескольких убийц на бытовой почве и казнокрадов, публика была отпетая, для которых тюрьма давно стала домом родным, а кое-кто и не представлял себе, как жить по закону, а не по понятиям. Они были большие затейники. На спор, у кого тепловоз сильнее, сцепляли локомотивы и тянули их в разные стороны. Вдруг без всяких правил начинали гонять локомотив по ремонтируемой линии, пока тот не сваливался под откос. Начифирившись, вели тепловоз, резко переключая регулятор, и т. д. Офицеры с ними не церемонились, били по физиономии, порой не стесняясь нас. Правда, как я понял, бить можно было только за серьезные проступки, когда наказываемый и сам знал, что виноват. Бравого капитана, который одним ударом сваливал любого зэка на пол, уважали за справедливость. Поступать несправедливо было опасно, поскольку куда дерево упадет, когда и где бревна покатятся с платформы, никто не знал. Офицеры, прослывшие несправедливыми, говорят, жили недолго. Несчастные случаи на производстве с неквалифицированной рабочей силой — дело обычное, а прокурор далеко, в Княжпогосте, да ничего они и не желали всерьез расследовать.
К нам зэки относились насмешливо, считали фраерами. Шутили: «Мы здесь по приговору, а вы по договору». Намекали: как деньги получите, сматывайтесь поскорее, не заставляйте брать грех на душу. Что многое у них всерьез, мы поняли быстро. Еле-еле удалось отбить у них собаку начальника, которая, зная предстоящую участь, спряталась у нас в палатке. В один из первых дней, когда мы были на объекте, обшарили все наши вещи, правда, взяли только чай. Потом мы им иногда его давали, они чифирили прямо рядом с нашим лагерем. Однажды нам удалось перехватить поселенца, угнавшего нашу железнодорожную тележку. Он сразу стал нас стращать, что ночью сожжет нас вместе с палатками, если мы его будем бить. Бить мы его не собирались, а попросили в конце его пути, где ему надо было сворачивать в лес, толкнуть тележку, которая с горы должна была докатиться до нас. Он клятвенно обещал, но не только этого не сделал, а, напротив, скинул ее с трехметровой насыпи. И нам пришлось потом потрудиться, чтобы ее отыскать, а затем втащить на рельсы, а весом она было около 200 кг. Потом, ерничая при нас, он объяснял офицеру, что вот ведь какие мы приличные люди — дали ему тележку, а он, подлец, нам напакостил. Причем о его деяниях мы никому не рассказывали, ему просто доставляло удовольствие так поиздеваться над нами еще раз. Бежать оттуда было некуда.
На речке отлавливали. Через тайгу бежать было также невозможно: летом — болото, зимой — морозы под сорок. Но все-таки кое-кто бежал, часто совершенно неожиданно. При нас в бега ударился поселенец, которого должны были отпустить через месяц. Рассказывали, что охранники, намучившиеся в тайге в поисках беглецов, часто
предпочитали их пристреливать на месте.
В таких условиях мы надеялись в рекордно короткий срок, за три недели, заработать столько, сколько намечали получить за два месяца. Задача была в принципе невыполнимая, и часть членов бригады под разными предлогами уехали. К концу нас осталось только пять человек. Так как было немыслимо сменить шпалы, мы старались все оставить как есть, меняя в звене по две-три шпалы, а неиспользованные новые скидывали в болото. Там, где линия была более или менее в порядке, мы только слегка ее рихтовали ломиками, почистив шпалы топором, чтобы было ясно, что мы здесь что-то делали. А для вырубки деревьев и кустов около дороги выбрали пространство, наиболее часто прерываемое болотами, где деревьев не было.
Рубка вообще оказалась самым трудным делом. Прорубали за день около ста метров трассы шириной четыре метра. Руки, державшие топор или мачете, изготовленное по нашему заказу в кузнице, превращались в крюки, и разогнуть их без жуткой боли было невозможно в течение нескольких недель. Была, конечно, и романтика, но мало. Например, когда вечером после работы несколько километров мчались на железнодорожной тележке к лагерю, отталкиваясь от полотна баграми и разгоняя ее до приличной скорости. Особая прелесть была и в вечерних посиделках у костра. Вообще тяжелая работа в экстремальных условиях сплачивает людей.
Аспиранта Володю Смирнова, выполнявшего у нас функции мастера, все звали Наполеон, так как внешне он был очень похож на великого корсиканца. Он был оптимист и в начале любой работы обычно говорил: «Не фиг делать!», но нередко ошибался в подобном прогнозе. Вместе с тем он был эрудированным и творческим человеком. Впоследствии я с удовольствием рецензировал его кандидатскую диссертацию, посвященную проблеме ритма в природе, которая в наше время могла бы легко сойти за докторскую. Впрочем, доктором он стал позднее.
Как назло, накануне приезда приемочной комиссии на участке, за который мы, казалось, были спокойны, случилась авария. Какой-то расконвоированный зэк свалил под откос состав груженых вагонов. Аварию устраняли несколько дней. К счастью, удалось доказать, что нашей вины не было. Комиссия во главе с начальником отделения, капитаном, и вышедшим из отпуска главным инженером появилась неожиданно вечером на тепловозе. Посадив нас у конечного участка, поехали инспектировать сделанную работу. Их лица довольно быстро стали темнеть, так как тепловоз раскачивался из стороны в сторону и обещанного мастером состояния пути, когда из стакана вода не выплескивается, явно не удалось достигнуть. Впечатление скрасили последние пара километров, откуда мы начинали трудиться и делали все как надо. Обстановку разрядили пикник в лагере и водка, хорошо идущая у костра на фоне темной тайги. Нам было велено ликвидировать недостатки, а нашему другу, начальнику железной дороги, окончательно принять работу.
Вместе с начальством отбыл наш бригадир, который вернулся через пару дней с победоносным видом и с актом, из которого он мало что понял. А в нем было отмечено, что мы не выполнили условия аккордной оплаты, сделали только часть работы, да к тому же на троечку Это означало, что наш планируемый заработок уменьшался в два-три раза, что нам казалось несправедливым при такой каторжной работе. Бригадиру было велено ехать в Ветью вместе с мастером для решения проблемы по справедливости. В итоге мы в среднем получили по 1200 рублей чистыми за двадцать дней работы. Это был очень хороший заработок.
Понимая, что с такими деньгами в Ветью надо быть осторожными, мы их получили только тогда, когда расконвоированные были в лагере, и по поселку ходили все вместе, вооруженные ножами, а ночью спали, положив рядом топоры. Но это, конечно, для самоуспокоения. Утром вместе с офицерами зоны, отправлявшимися в г. Евма, центр Княжпогостского района, на какой-то семинар, доплыли на скоростном катере до этой знаменитой точки ГУЛАГа и сразу же улетели в Сыктывкар. Вскоре стало ясно, почему нам заплатили так щедро. Начальнику нужен был не столько так называемый капитальный ремонт старой узкоколейки, сколько новые железнодорожные пути и мост. Бригадир обещал ему на следующий год привезти отряд, и ради этого начальник зоны пошел навстречу нашим чаяниям в этом году, чтоб отыграться в следующем. На следующий год бригадир набрал новую бригаду, обещая баснословные заработки. Надо ли говорить, что за два месяца жуткого труда им заплатили всего по 150 рублей. Капитан МВД был не глуп и принцип мышеловки знал хорошо.
Обманутые калымщики вначале хотели бригадира крепко побить, но потом раздумали. А жаль. Он так и не понял, что любое дело, за которое берешься, надо хоть немножко знать. Со временем он стал доктором философских наук, написал кучу толстых книг по культурологии и даже выпустил книгу по современным концепциям естествознания, рекомендованную Министерством науки и образования в качестве учебного пособия для университетов. Из любопытства я полистал ее и увидел, что все сведения о биологии он взял из нашей с К. М. Завадским книги «Эволюция эволюции». Возможно, это была единственная книга по биологии, попавшая к нему случайно в год нашего скитания по Коми. Вот такие учебники рекомендует наш Минобрнауки, по инициативе которого реформирована РАН.
Три последующих калыма проходили, как это ни странно, не в Сибири и не на Севере, а на юге, на берегу Черного моря. Мой однокурсник Анатолий Михеев, работавший в Херсоне, нашел объект в деревне Круглоозерка Черноморского совхоза недалеко от Железноводска. От Херсона на пароходе ехали пароходом до Голой пристани, а оттуда автобусом более ста километров по степи. Отказаться было трудно. Жена ждала второго ребенка, прожить год на одну зарплату вчетвером в кооперативной квартире было невозможно. Основу бригады на этот раз составили выпускники нашего курса. Кроме нас с Михеевым были проверенные в Коми Володя Носов, Игорь Васильев, Володя Смирнов. Шестым был Слава Глазунов. Он учился на курс ниже, был не совсем справедливо исключен. Несколько раз безуспешно поступал вновь, в конце концов попал на вечернее отделение и на тот момент был близок к завершению учебы. Для успешной работы нужны были опытные каменщики. Я пошел на стройку областной больницы, дождался обеденного перерыва и, встретив каменщиков, предложил им поехать с нами, обещая двоим заплатить в любом случае по 700 рублей чистыми при полном содержании и оплате билетов.
Деньги для квалифицированного рабочего были не ахти какие, но прельщали юг, море, фрукты. Николай и Валера согласились, и они не пожалели, а мы были довольны нашими новыми товарищами и обстановкой в бригаде. Огромная заслуга в этом прежде всего нового бригадира Анатолия Михеева,совестливого, щепетильно честного человека, державшего всех в курсе дела. Особое внимание он уделял жилью и питанию. Обязательно отмечались дни рождения, а ножки моей новорожденной дочери, известие о рождении которой я получил 10 июля, бригада обмывала с энтузиазмом. Расположили нас на втором этаже общежития, удобства были на улице. Питаться мы вскоре стали великолепно.
Дело в том, что первые шесть дней нам пришлось доливать фундамент под коровник размером 22 на 75 м, изготавливая для этого раствор вручную и растаскивая его носилками. Здесь наши каменщики приуныли. Но, как только началась кладка, они показали, на что способны: за четыре дня опоясали весь периметр высотой в 1 м 20 см. Проезжавший каждый день мимо прораб не поверил своим глазам. На следующий день привез директора совхоза, который, назвав нас циркачами-фокусниками, приказал
выделить нам лучшую повариху, выдавать продукты, а к предстоящему празднику зарезать двух баранов и вдобавок каждый день в обед возить на море купаться.
Последнее было особенно важно, так как работать днем было невозможно, а море прекрасно освежало. Акклиматизация на юге шла непросто, мы обгорали, страдали
расстройством желудка, от которого вылечивал только ветеринар, давая лошадиные средства, да и каменные работы были тяжелы. Внимание директора совхоза позволяло быстро решать многие производственные проблемы.
В общем, народ — нечто среднее между украинцами и русскими — там был спокоен, доброжелателен, не суетлив и не драчлив. Пили умеренно, пьяных я не видел ни разу. Директор был хозяин, его слово было закон. Нашей производительности труда все удивлялись, говорили, что если бы все так работали, коммунизм давно построили бы. Но следовать примеру нашему не спешили. Одновременно с нами бригада из пяти человек местных стала строить сарай из ракушечника 3 на 5 м, окончили мы одновременно. К концу работы наши каменщики вымотались, и приходилось покупать им горилку, которая продавалась по цене 3 рубля трехлитровая банка. Им это было много, приходилось помогать, что не способствовало росту производительности труда.
День в день, минута в минуту мы уложили последние кирпичи, директор устроил нам прощальный обед. Когда он приехал, один из наших ребят, перебравший накануне, отлеживался в тенечке. Директор чуть на него не наступил и страшно удивился: что бы это значило? Тот не растерялся и сказал: «Вот так и работаем до упада. Падаем, отлежимся и снова за работу». Звали нас приезжать и на следующее лето. До Херсона проводили каменщиков, с которыми расплатились сполна, но наш заработок оказался не столь велик, поскольку расценки были низкие, а приписки там не практиковались.
Нам предложили остаться, местные строители хотели с нами завершить отделочные работы. Мы сперва согласились, но потом выяснилось, что с ними работать
трудно; близость частного подворья мешала сосредоточиться на общественном производстве. Стоимость других предлагаемых работ была мизерная, да и настроение
было уже нерабочее.
Неожиданно у Михеева сильно заболел зуб, поднялась температура под сорок, с трудом мы со Славой Глазуновым довезли его до Херсона, где сдали в областную больницу, с приключениями устроились на ночлег и поняли — надо срочно уезжать. Кто жил в те годы, тот знает, что достать билет в конце августа на юге было невозможно. Нахально влезли в общий вагон без билета, как только поезд тронулся, повинились проводнику. Далее вопрос решался по налаженной схеме: дали на лапу, перешли в купейный вагон — и до самого Ленинграда ревизоры в упор не видели нас.
Потом еще были две поездки на юг с Михеевым в качестве бригадира, но эмоциональная окраска их была совсем иной. В 1979 г. мы взялись строить большое кирпичное двухэтажное здание заводского управления на станции Белая Криница Херсонской области. Носов сошел с дистанции, не поехали Игорь Васильев и Володя Смирнов, — видно, юг их сломил. Пришлось набирать новую бригаду, почти всю из рабочих, а там начались свои проблемы: кто-то запил, кто-то продал цемент за горилку, кто-то у кого-то из местных любимую увел. Тяжело было с материалами, Михееву приходилось мотаться по всему району, добывая кирпич сотнями тысяч штук, но все время была угроза простоя.
В итоге закончили мы раньше намеченного дня отъезда, рабочие стали расслабляться, начались конфликты и даже драки с западенцами, т. е. с рабочими с Западной Украины, задиравшими москалей.
Последняя поездка была снова в Круглоозерку, где нас встретили как родных. Поселили в отдельном доме с двумя комнатами и дали в распоряжение трактор «Беларусь» с прицепом. Вновь были ежедневные поездки на Черное море. Прежний прораб умер, его заменял молодой, но ранний, который работать не очень хотел, но все время намекал, что надо бы и ему что-то дать на «конфетки». Бригадир, конечно, обещал, но нарушать закон не собирался. За два года обстановка в Круглоозерке изменилась.
Происходивший в стране развал ощущался и здесь. Суть происходящего хорошо выразил один старожил: «Дела в совхозе идут все хуже и хуже, а народ живет все лучше и лучше». Было видно: приближается последняя стадия коммунизма, окончательно стиралась грань между личным и общественным. Все больше людей следовали принципу: «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь». Воровство начинало набирать обороты. Людей старшего поколения это возмущало. Как-то мне сказали, что надо как при немцах, и рассказали притчу. Немцы посеяли арбузы, а бахчу не охраняли. Бургомистр пришел к коменданту и сказал, что, мол, надо бы охрану установить, а то начнут воровать арбузы. «Не надо охраны, — возразил комендант, — достаточно соорудить на краю поля виселицу и первого, попавшегося на воровстве, вздернуть. Тогда никто не будет покушаться». Помнится, я ответил, что уже поздно и подобные меры не помогут. Проще окружить Круглоозерку колючей проволокой и поставить вертухаев на вышках, ибо без суда и следствия видно — воруют все...
Тем не менее мы снова сделали много, не раз вновь демонстрируя ударный труд, но что-то было уже не так. Опытные калымщики устали. Рабочие держались особняком, да и не всегда можно было понять их поступки. На завершающей стадии работ ко мне приехала жена с дочерью. Тогда мы первый и последний раз провели несколько дней на Черном море. Устроил меня заместитель директора совхоза к своей тете, которая взялась и кормить обедом, так как мне выписали в совхозе мясо. Я немножко помогал ей, потом к ней приехали ее знакомые из Херсона Немчиновы, очень интеллигентные люди. И мы часто сидели вечерами, беседуя о всякой всячине. Иногда приезжал заместитель директора.
Это был мой последний калым. Какие-то нити, связывающие костяк бригады, распались, для молодежи мы были старые. Да и уже не хотелось проводить отдых без семьи, подросли дети. Михеев переехал в Карелию, где со временем построил небольшую дачу на Шор-озере. Трижды я приезжал помогать ему, вернее тяжелая работа была только в первый год, когда заливали фундамент, а затем основное время уделяли рыбалке.
Калымную эпопею я вспоминаю добром. Не как турист я увидел жизнь столь различных регионов, как Западная Сибирь, Коми, юг Украины, столкнулся с бытом живущих там людей. А самое главное, обретенных там друзей я сохранил на всю жизнь. Калым, как любая работа в экстремальных условиях, сродни разведке — там высвечивается суть человека.