Дмитрий Быков // «Русский пионер», №6(100), декабрь 2020 года — январь 2021 года

1

Довожу до вашего сведения… Кажется, так полагается начинать? Довожу до вашего сведения, что Чехов, по собственному признанию, писал всё, кроме стихов и доносов. Сегодня ему пришлось бы нелегко, поскольку это самые востребованные жанры. Романов, в общем, не пишут — их переписывают, потому что всё уже было, новых явлений русская жизнь почти не порождает. Да и какой смысл писать роман, вещь долгую, когда всё скоро начнёт меняться и все наши сегодняшние потуги потеряют актуальность. Другое дело стихи: это быстро, в среднем два часа, с утра сочинил и весь день свободен от размышлений о смысле жизни. Завтрак как бы оправдан, а если стихотворение удалось — то и обед. Что касается доносов, то, судя по «Яндекс Дзену», это сегодня самое модное увлечение. Доносов полно и в газетах (почему-то особенно много в «Комсомольской правде»), и в аналитике — почти любая колонка содержит донос, замаскированный даже без особенной тщательности; социальные сети полны доносов не только на сервис, но и на соседей, и на своих бывших, и на своих хейтеров (то есть на всех, кто вас недостаточно высоко оценил). Донос — вещь внеидеологическая, их с равной готовностью пишут и на идейных врагов, и на собратьев по коалиции: скажем, в условно-патриотической сфере доносительство на своих («недостаточных патриотов») распространено даже больше, чем борьба с инородцами, на которых давно махнули рукой, потому что у них связи на самом верху и полное их истребление пока проблематично. Такое внутриклановое доносительство объясняется конкуренцией: доносчиков чаще всего вдохновляет не борьба с заведомыми чужаками, а оттеснение своих, но более ретивых.

Всё это наводит меня на мысль изучить наконец, хотя бы на филологическом уровне, природу стукачества. Это полезно, во-первых, для чистой науки, которая интересовалась всем, от пародий до инструкций, но почему-то систематически обходит вниманием почтенный, широко распространённый жанр. Нельзя не отметить, что издание его лучших образцов до сих пор поставлено из рук вон плохо: из классиков фундаментально представлен один Булгарин (см.: Абрам Рейтблат. Фаддей Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. М.: НЛО, 2016, в особенности раздел «Булгарин и III отделение»). Но почему обойдены такие мастера жанра, как Николай Лесючевский (1908–1978), посадивший Заболоцкого, или Владимир Ермилов (1904–1965), на чьём переделкинском заборе к табличке «Осторожно, злая собака» неведомый сосед дописал «и беспринципная»? Неверно было бы ограничивать сферу доносительства только литературной борьбой: низовые, бытовые или политические доносы отличаются подчас даже и большей яркостью слога. К сожалению, анонимность, отчасти входящая в условия жанра, скрыла имена многих подлинных мастеров, поучаствовавших в формировании канона. Но тем лучше: имя автора не омрачит объективности исследователя. Антология бытового доноса ждёт своего издателя. Клянусь, это будет востребованное, увлекательное и поучительное чтение.

2

У всякого текста своя поэтика и прагматика, то есть структура и цель, и первое подчинено второму. Сложности начинаются именно с прагматики, поскольку в современном доносительстве она неочевидна. В незабвенные тридцатые имело смысл донести на соседа ради его дачи, квартиры, женщины, на худой конец ради передачи доносчику его проекта или должности. Сегодня государство не обеспечивает писателей и режиссёров дачами, они шустрят сами — и, следовательно, дача никому не передаётся; главными объектами доносительства являются не идеологические враги. Идеологические враги сегодня — особая группа самоназначенных (или назначенных сверху) вполне легитимных граждан, которые в российском «обществе спектакля», в терминологии Ги Дебора, играют хорошо оплачиваемые роли мальчиков для битья. Доносить на «врагов народа», предназначенных играть эту роль на ток-шоу федерального телевидения, так же бессмысленно, как в конце тридцатых клеймить Троцкого, уже изгнанного, но пока неуязвимого. Доносы на Григория Амнуэля, Леонида Гозмана или Алексея Венедиктова всё равно регулярно появляются на том же «Дзене», не говоря уж о комсомольской прессе, но это действия, скорее, ритуальные. Наверное, если бы объектам этой периодической критики — а также особому разряду гостей, «прозревающим американцам» вроде Бома и Злобина — не нравилось ходить на ток-шоу, если бы украинским экспертам не нравилось с позором изгоняться из студии и с позором же возвращаться туда, они бы туда не ходили же, правильно? Ввиду сугубой имитационности всей российской политической жизни вообще и риторики в частности доносы на объявленных врагов, прокламированных русофобов и вообще евреев имеют лишь тот смысл, что позволяют начальству поставить галочку в графе «идеологическая работа», а доносителям дают на миг почувствовать тёплую ауру сплоченности, принадлежности меньшего к большему. Две вещи доставляют человеку наибольшую радость — есть и освобождаться от съеденного, учит арабская пословица; соответственно, два состояния приносят нам наивысший оргазм — испускать из себя нечто меньшее (мочиться, эякулировать, подчас гадить) либо вставлять себя в нечто большее (массу, коллектив, передовой отряд советского общества, добровольное общество врагов бутылки, садоводческое товарищество). Донос стал универсальным жанром самоудовлетворения, которое в постмодернистском обществе является главным занятием большинства мыслителей (а вот уже и футболистов), — именно потому, что предоставляет человеку обе эти возможности. ВО-ПЕРВЫХ, доносчик является как бы Джекилом, испускающим из себя Хайда: все знают, что стучать нехорошо, но выход Хайда всегда сопровождается острым блаженством, как и любое избавление от химеры совести. Это же острое блаженство испытывает любой персонаж готической прозы, испуская из себя какую-либо одну свою грань (Дориан Грей передоверяет свою личность портрету, майор Ковалев — носу). ВО-ВТОРЫХ, доносчик одновременно подчёркивает свою принадлежность к истинным хозяевам жизни, ибо изобличает паршивую овцу. Это тоже аморально, как всякая травля, и не приветствуется потомками — поскольку и участь Сократа, и участь Христа давно стали предметом определяющих культурных мифов, и никакая американская реабилитация доносительства их не поколебала. Но человек устроен так, что иногда огромное аморальное удовлетворение доставляет ему не столько добрый, сколько дурной поступок. (Ещё Кант заметил, предсказывая эстетику романтизма, что эстетическое наслаждение может быть как положительным — пейзаж, женская красота,— так и отрицательным: буря, тревожные сумерки, эстетика безобразного.) Это удовлетворение многослойно:

— все-то уже давно пали, только я ещё чего-то сопротивляюсь, как идиот;

— сколько можно притворяться хорошим для всех, когда об меня всю жизнь вытирают ноги и всем плевать, что я при этом чувствую;

— сейчас такое время;

— есть ли что-нибудь после смерти — неизвестно, Докинз считает, что нет и быть не может, а жизнь проходит;

— объект доноса — безусловно плохой человек, который сам в таких же обстоятельствах донёс (бы) на меня, и в тридцатых, кстати, тоже зря не сажали, а брали только коммунистическую элиту, которая сама травила крестьян газами. Сегодня этот мотив подменен: «Они зато жировали в девяностые, приватизировали нефть, расхищали страну» и т.д. Нельзя не отметить, что в обоих случаях это верно, то есть объекты доносов жировали именно в те времена, когда карьера делалась за счёт личных талантов (тех или иных), а не за счёт совпадения с линией партии.

Преобладающий мотив при совершении дурного поступка — в частности, доноса, травли, шельмования — всегда один: «Позвольте для вас какую-нибудь подлость сделать!» (Островский, «Волки и овцы»). В наше время — к сожалению или к счастью — это уже не ведёт ни к выгоде, ни даже к безопасности: доносчиков в России не уважают. Но, во-первых, чем чёрт не шутит — в случае обострения экономического кризиса официально признанные враги народа всё-таки могут быть принесены в жертву, и тогда лишний пинок, нанесённый им, не повредит; во-вторых, всегда есть шанс, что раньше возьмут тех, кто не успел донести первыми, — а тех, кто успел, возьмут вторыми; это какое-никакое, а всё же преимущество.

Вот это двоякое моральное удовлетворение — от сладострастного падения в грязь и от своего там неодиночества — принадлежит к числу самых острых, и прагматика доноса им совершенно исчерпывается. Возможные куски кровавой пищи, приглашение на федеральное телевидение и другие бонусы — это уж так, подарок фирмы.

3

Такая цель доноса диктует и его поэтику, то есть приёмы словесного оформления. Но при отсутствии реальных последствий доноса (а максимумом таких последствий может стать для особо беззащитного провинциального журналиста запрет на профессию, ибо не все же способны на самосожжение, как Ирина Славина) встаёт вопрос о том, какие цели преследует собственно власть, всячески стимулируя доносительство. Оно конечно, пресловутая фраза, столь любимая обывателями,— «Кто же написал 4 миллиона доносов?» — удобна именно тем, что размазывает вину. Но невозможно сомневаться, что никто бы не написал и трёх доносов, если бы не чувствовал явного подзуживания, поощрения сверху. Поскольку в наше время власть этим доносам сама не верит (и не верила уже в тридцатые, когда на аресты существовала разнарядка), ей, видимо, нужно что-то другое, и это другое правильный доносчик должен ей предоставить.

Зафиксируем для начала, что реальное положение дел, реальные разговоры на кухнях, экзит-полы и прочие показатели настроений массы для власти сегодня неинтересны, поскольку все российские власти имели случай убедиться в том, что настроения масс никак не коррелируют с их действиями. Они могут читать под одеялом хоть Авторханова, обсуждать в интернете хоть расследования Навального, обмениваться с коллегами хоть ксероксами Блаватской, хоть перепечатками Набокова,— но ни к какой социальной активности они не способны и в ближайшее время способны не будут. Доносы по шаблону «такой-то говорит то-то» или «такая-то спит с таким-то» интересны власти лишь как примеры низости героев и авторов — и могут быть востребованы лишь в таком качестве. Но здесь-то и кроется отгадка: власть хочет получать доказательства своей правоты, это единственное, в чём она заинтересована. В тридцатые доказательством такой правоты был трудовой энтузиазм и разные формы готовности к труду и обороне. Поскольку сегодня сверхзадачей власти является максимально полное растление населения — при каковом растлении сопротивление исключается и паразитировать на стране можно бесконечно,— доносчик должен демонстрировать максимум растленности. Донос должен быть свидетельством беспримесной мерзости, и в этом смысле мы наблюдаем весьма показательную эволюцию сервильной прессы и сервилизма как такового.

Особенно эффективны — в том числе для карьерного продвижения — тем самым становятся доносы:

— на близких родственников (детей на родителей и наоборот);

— на благодетелей (то есть на врачей, которые вас спасли, но при этом нагрубили; на учителей, которые возятся с вашими безнадёжными детьми — но наверняка пристают к ним, иначе зачем бы с ними возиться);

— на кредиторов (и вообще на всех, кому вы морально или материально должны).

Конечно, власть ни на секунду не поверит, что врач является скрытым убийцей (как не верила в виновность профессора Вовси от слова «вовсе»). Но ей будет приятно, что её целенаправленные усилия по развращению и оглуплению населения достигли результата. Другой сверхзадачи в её действиях сегодня не просматривается.

Стилистика доноса должна служить той же цели, то есть позиционировать автора как максимально отвратительного. Если донос публичен, нужно как можно чаще прибегать к лексике, уже отработанной для этого жанра: называть либералом любого, кто не требует публичных казней; инкриминировать любому оппоненту жирование в девяностых за счёт упомянутой распродажи ресурсов; как можно чаще употреблять применительно к оппоненту слова «доморощенный» и «новоиспечённый», а также — без всяких оснований — притяжательное местоимение «наш» (наши либералы, наши деятели культуры, наши учителя жизни). Этим создаётся мощный негативный контекст: они «наши» — и смеют при этом вести себя как не наши!

Демонстрируя всё ту же растленность в сочетании с идиотизмом, автор должен как можно чаще употреблять конструкцию «В наше время, когда…». Здесь способ организации контекста может быть либо негативным («В наше время, когда русофобия во всём мире особенно бессовестно эксплуатирует наши трудности», «В наше время, когда враги России не брезгуют решительно ничем»), либо позитивным до дрожи («В наше время, когда Россия недвусмысленно доказала миру своё лидерство в области производства вакцин и гиперзвукового оружия»). Всё, что бы ни происходило во время бессовестной русофобии, вакцин и гиперзвукового оружия, просто по контрасту не может не вызывать омерзения — особенно в наше время, когда во всём мире наблюдается очевидный кризис власти и только Россия неколебимо пролагает свой путь в хаосе постмодернизма и гей-парадов. Следует, однако, помнить, что изменилось само представление о грехе, и это не могло не сказаться на стилистике доноса. Промискуитет и пьянство являются грехом только при наличии отягчающих обстоятельств, как то: принадлежность к оппозиции (идейной, поскольку организационной не осталось); принадлежность к культурной элите («они берутся нас учить жизни, а сами вон что»); принадлежность к иностранному гражданству («и эти люди запрещают нам ковырять в носу»). Во всех остальных случаях, напротив, пьянство, промискуитет или физическое насилие — как с эротическим подтекстом, так и без него — является доказательством силы, права на такие поступки, сознания своей правоты и т.д. Особенно характерно для поэтики сегодняшнего доноса утверждение, что Россию можно упрекать в чём угодно, но у неё есть вся таблица Менделеева в недрах, церковь, победы дедов, ядерное оружие и автомат Калашникова, а потому она вольна пренебречь любыми чужими мнениями. Идеальным предлогом для доноса является неуважение именно к этим пяти основным скрепам: нефть и прочие ресурсы, церковь, деды и их победы, бомба (как сериал и как идея), автомат (как идея и оружие). Донос на хищение или мужеложество не столь эффективен, как посягательство на этих Пятерых.

Конечно, всё это очень глупо. Но именно агрессивная глупость, лежащая в основе сегодняшней российской идеологии, психологии, философии, промышленности и культуры, должна демонстрироваться в доносе. Она важней преданности, поскольку преданность можно имитировать. Она выше разума, поскольку на коротких дистанциях простое всегда выигрывает у сложного, а толстое у тонкого. Донос сегодня служит единственной цели — наглядному доказательству безнадёжности, ибо надежда есть в системе современных российских ценностей такое же преступление, как милосердие или просвещение. Человек, освоивший поэтику доноса, не только обеспечит себе карьеру, но и в меру сил ускорит крах существующей системы ценностей, о котором с той или иной степенью искренности мечтают как её оппоненты, так и бенефициары.

Не могли же все окончательно расчеловечиться.

А тема лекции сегодняшней, ну, многие почему-то просят поговорить, ну видимо, в связи с нашим курсом эволюции сюжета и жанра, с нашим курсом в «Свободном университете», — завтра у нас очередная лекция, все продолжается. Будет… Очень много просят поговорить о самом востребованном жанре [20]20 года. Что мне кажется главным жанром 20 года, если подводить итог? Мне кажется, что самый главный жанр 20 года — донос, и я работаю сейчас над онтологией доносов, над книгой, которая будет состоять из лучших образцов жанра, начиная с Булгарина, кончая современниками, ну, включая там письмо врача Тимошук, написанное, кстати, с самыми добрыми побуждениями, ну и массу других. И не анонимно… Ну и масса других там интересных обращиков, я стал тут с одним издателем любимым и влиятельным обговаривать — можно ли это издать. Издатель говорит: «А как же авторское право?» Я говорю: «Помилуй Бог! Какое авторское право? Анонимность входит в условия жанра, так сказать, ipso facto». Но подумали, будем думать еще. Я заручился содействием одного, не побоюсь этого слова, живого классика, и одного очень крупного филолога попросил написать статью о поэтике доноса. Прагматика доноса более-менее очевидна, а вот поэтика, это сложная проблема. Вот, может быть, я поговорю о доносе как жанре, это интересно. Хотя, вот, Никита Елисеев утверждает поспешно, что тема… идея антологии доносов высказывалась письменно уже Самуилом Ароновичем Лурье, и это вполне в его духе, да. И я, честно говоря, не вижу в этой истории ничего особенно сложного и эксклюзивного. Мне кажется, что она давно должна была осуществиться. Это скорее чудо, что она до сих пор не составлена. Ведь тут есть блистательные образцы, понимаете? Были такие классики жанра: Ермилов, у которого на заборе к надписи «Осторожно злая собака!» чья-то щедрая рука приписала «и беспринципная», Лесючевский, страшное количество доносов, явных доносов, печаталось в «Литгазете» незабвенных поляковских времен, и это даже не маркировалось и не маскировалось никак. Вот, уж если у нас есть инкарнация Булгарина, живая, то вот, понимаете. И тоже наверняка ведь есть люди, которые любят такую беллетристику сальную, при том что у Полякова есть одна, безусловно, шедевральная вещь, «Апофегей». Вот, видимо, он в ней равен себе. Я к тому, что просто надо бы такие вещи как-то собирать, собирать чтобы понять, как это делается. Но я не буду сейчас в лекцию влезать, эта лекция очень интересная, мы об этом поговорим, интересно мне ее читать.

<...>

Ну а теперь вернемся к поэтике, значит, доноса. Поэтика определяется прагматикой, структура определяется целью, а вот прагматика доноса неочевидна. Можно сказать, прагматика доносов в [19]30-е годы понятна. Человек пишет для того, чтобы ему дали чужую квартиру, чужую дачу или там заполучить чужую жену. Это во все времена. Но вот в наши времена поэтика доноса — она — принципиально изменилась, потому что… Во-первых, государство не дает больше дач, во-вторых, по доносу необязательно сажают. Сейчас вот все обвиняют там, что вот кто-то писал гадости про Ходорковсского, а Ходорковского посадили. Ходорковского посадили потому, что он мешал. А государство доносов не читает, ему это неинтересно. И вот сегодня прагматика доноса сменилась по трем очень интересным направлениям.

Пункт первый. Донос пишется не для того, чтобы кого-то проинформировать об имеющихся настроениях. И в [19]30-е годы доносы писались не для того, чтобы государство приняло их к сведению. Донос Ставского на Мандельштама не привел к аресту Мандельштама. Мандельштам был обречен по другой причине. Он доносил сам на себя своим существованием. «Имеющий мускус в кармане не кричит об этом на улицах, запах мускуса говорит за него [ибо запах мускуса сам выдает себя]». Донос пишется либо для свидетельствования своей лояльности: «Я доношу, обратите на меня внимание». Судьба, значит, оклеветанного при этом не релевантна.

Второе. Донос пишется, чтобы власть увидела радостные, лестные для себя доказательства народного растления. Властям приятно не то, что вы сообщаете им о чужом инакомыслии. Властям приятно что вы демонстрируете им свою мерзость. Потому что ключевая цель власти в [19]30-е годы, и сегодня, в уничтожении опор нравственности, в уничтожении опор человечности, в расчеловечивании. Потому что, чем более вы растленны и расчеловечены, тем менее вы резистентны, тем более вы обречены, тем больше с вами можно делать все. Когда мать доносит на дочь, а дочь — на мать, можно вот просто брать их голыми руками — они не будут друг за друга вступаться. Это люди разрушенные, это люди гнилые. Именно поэтому, кстати говоря, качество советского населения — оно — сильно упало к концу [19]30-х годов. Война вернула людям представление об основах. Но всякий раз такой ценой покупать это возвращение — это будет немножко дороговато, понимаете? Поэтому… Да и вообще — война как способ воспитания общества — это слишком травматичный способ.

Но есть и третья, интересная функция доноса. Донос — это в некотором смысле наслаждение. Я много раз говорил о том, что — ну, приходится повторяться — что с наслаждением читается то, что с наслаждением пишется. Именно поэтому графомания, фанфики — это как правило очень чтивно, читабельно высоко. Вот я думаю, что книга доносов будет читаться с наслаждением, потому что это свидетельство падения, во-первых, и как-то это утешает всегда, а во-вторых, понимаете, наслаждение… Вот есть такое определение, что самое большое наслаждение для человека — это поглощать еду и освобождаться от еды. Лев Лосев любил цитировать эту поговорку. Скажем иначе: для человека самое большое наслаждение это либо испускать из себя нечто, выпускать из себя Хайда, это приводит к своеобразному психологическому оргазму. Ты раскрепощаешь Хайда, из тебя выходит зло, и это всегда приятно. И вторая часть — это принадлежать, вставлять себя во что-то большее. Это, конечно, принадлежать к массе. Наслаждение оргазмического порядка. Ведь приятно, понимаете, испускать не только из себя, но и проникать в. Поэтому донос — это наслаждение двоякого порядка, наслаждение именно эротическое. Вы чувствуете себя принадлежащим гигантскому монолиту, от имени которого вы и доносите. Потому что вы — представитель той массы, которая с негодованием отторгает западную бездуховность, иноагента, вора, шпиона. Ну в общем стукачество это приятно, потому что вы это делаете от лица монолита. Ну и конечно, вы при этом выпускаете из себя Хайда, потому что вы освобождаетесь от химеры совести. Да, я доношу, да, это очень гадко, это омерзительно, но это оргиастическое такое наслаждение: «а мне стало можно».

При этом поэтика доноса — она — всегда предполагает строительство так называемого вертикального контекста. То есть мы по контрасту с отщепенцем должны создать ощущение вот этого самого монолита. Поэтому в то время как… Кстати говоря, «в то время как» тоже бывает двояко. Это может быть, например, в то время как мы всё выше поднимаем голову, всё более уверенно пролагаем путь среди мирового хаоса, в то время, как Россия выглядит всё более островком стабильности в колеблющемся мире и т.д. Или наоборот — отрицательная вертикальный контекст. В то время как страна задыхается в окружении врагов, стонет от санкций, переживает несправедливые приступы русофобии, вот в это время Н.Н. позволяет себе а) есть сливочное масло, б) писать сомнительные клеветнические книги, в) жить с женой, любовницей и падчерицей. Вот это, так сказать, то, что вы подчеркиваете постоянно. Судьбоносность, фатальность, роковость момента. Это входит в поэтику доноса обязательно.

И конечно, для власти самое драгоценное — это видеть глубину вашего падения. Донос на единомышленника или на соседа, на однокорытника, который читает не то или говорит не то, это неинтересно. Сегодня властям интересны только доносы на ближайших родственников, действительно — мать на сына, сын на мать. С чем это связано? С тем, что это свидетельствует о большой глубине расчеловечивания, и большей глубине как бы пластичности. С этими людьми уже действительно можно сделать всё, что угодно: дай собачью миску — вылижут.

Второе. Донос на благодетеля. Это особо ясно, потому что люди больше всего ненавидят тех, кому они обязаны. Не делай добра — не получишь врага. Классическая обывательская максима. Я в общем считаю, что эта максима довольно подлая, но я совершенно точно знаю, что донос на благодетеля это очень распространенный жанр. Вот на чужого человека — неинтересно, интересно донести на учителя, на врача, на того, кому вы обязаны, потому что тогда зрелище вашего падения ослепительно. Это не просто упал в грязь, а это еще и вдрызг действительно, вот настоящими брызгами. Это очень популярно, потому что власть же хочет чувствовать себя морально чистый. Понимаете, почему чекисты так презирают людей? Потому что им приятно, когда колются на допросах: «дрисня, не выдержал!». Помните, как Сталин о Пастернаке: «Не сумел постоять за друга». Уж этот-то, конечно, существо очень любило своих друзей, так любило своих друзей — всех под корень, и ближайших родственников. А Пастернак не смог защитить друга. Им же очень приятно всякий раз видеть, когда другие оказываются безнравственными. Поэтому чем безнравственнее, чем омерзительнее, чем позорнее ваш донос, тем скорее он достигнет своей цели. Вообще сейчас, чтобы сделать карьеру, надо быть духовно очень вонючим. Быть просто свиньёй — этого уже недостаточно.

Надеюсь что вы усвоили эти уроки, и так поступать не будете. Давайте вместе составим поэтику доноса. Я думаю, для будущих поколений это будет бесценное чтение.