Последний русский классик
Никогда прежде роман воспитания не был исполнен такой тоски по России, как «Жизнь Арсеньева». Любимая женщина и любимая Россия соединяются там в нераздельное и неслиянное единство.
И. А. Бунин, 150-летие которого приходится на 10/22 октября, был, наверное, самым сильным художником, писавшим об ушедшей России. И к тому же последним. Новые поколения если и писали, то уже из головы. Для такой сердечной любви и сердечной боли надо, чтобы «минувшее проходило предо мною». Т. е. здесь естественное возрастное ограничение.С другой стороны, трудно объять все творчество Бунина по одной простой причине. Его писательский век был редкостно долог — шестьдесят лет. Таких долгожителей не только в русской, но и в мировой литературе — единицы. И просто долголетие не всем свойственно, а уж творческим личностям наипаче. Поэтому при столь долгом веке можно говорить о самых разных ипостасях бунинского писательства.
Бунин как поэт — тема вообще недооцененная. Хотя последнее его стихотворение написано в 1947-м, — макабрическая «Ночная прогулка»: «В мертвом аббатстве два желтых скелета / Бродят в недвижности лунного света», основной корпус его стихов написан до 1917 г. и даже где-то до года 1910-го.
Но тут произошло изобилие эпохи. Плеяда поэтов Серебряного века оказалась столь многочисленной, что строго-классического Бунина, продолжавшего традиции Случевского, Жемчужникова, Анненского просто затмили новые звезды — более смелые и необычные. Для Серебряного века он был слишком сух.
Дореволюционная проза типа «Антоновских яблок» и «Деревни», принесшая Бунину славу, академические лавры, одобрение Горького, была скорее подражательной, во многом воспроизводящей (особенно «Деревня») народническую традицию. Сегодня она не волнует, не греет, не заражает. Но тогда же Бунин, гонимый вечной охотой к перемене мест — если бы он знал, что вскоре эта перемена мест станет недобровольной, — стал писать о далеких странах, иногда совсем экзотических, вроде Индии и Цейлона, иногда не столь экзотических, но не менее роковых — «Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем. И никто не знал того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу...»
И предчувствие беды было все сильнее. «Мы пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и «пролеты в вечность», и садизм, и снобизм, и «приятие мира», и «неприятие мира», и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм – и дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом «футуризм». Это ли не Вальпургиева ночь!» И еще на ту же тему: «Сплошная собачья свадьба. Идет у нас сплошной пир, праздник. По вашим же собственным словам, «народ пухнет с голоду», Россия гибнет, в ней «всякие напасти, внизу власть тьмы, а наверху тьма власти», над ней «реет буревестник, черной молнии подобен», а что в Москве, в Петербурге? День и ночь праздник, всероссийское событие за событием: новый сборник «Знания», новая пьеса Гамсуна, премьера в Художественном театре, премьера в Большом театре, курсистки падают в обморок при виде Станиславского и Качалова, лихачи мчатся к Яру и в Стрельну...» Как будто сегодня сказано.
И судьба свершилась. 24 января 1920 г. в Одессе Бунин взошел на борт французского парохода «Спарта». Россию он больше не видел никогда, да и невозможно было больше ее увидеть: «Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки».
И все, что он писал в изгнании, — это вечные поиски утраченного навсегда времени. Сочетание невыносимой горечи утраты и невыносимой сладости воспоминаний. Отсюда и opus magnum, заслуживший ему Нобелевскую премию. Роман воспитания имеет давнюю и почтенную традицию – «Годы учения Вильгельма Мейстера», «Детские годы Багрова-внука», — но никогда прежде роман воспитания не был исполнен такой тоски по России.
Любимая женщина и любимая Россия — и обеих больше нет и никогда не будет — соединяются в нераздельное и неслиянное единство.
«Весной того же года я узнал, что она приехала домой с воспалением легких и в неделю умерла. Недавно я видел ее во сне — единственный раз за всю свою долгую жизнь без нее. Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей молодости. Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда».
Кто жил и чувствовал, не может не поддаться этой любви и этой скорби.