Об андеграунде 60−80-х, преимущественно о южинцах

Мамлеев, Головин, Джемаль и многие другие видные московские философы и литераторы, ушли от нас в мир иной. Поэтому свидетелей той эпохи, которые помнят ее и могли бы рассказать, как всё тогда было, остается всё меньше и меньше. Одним из таких последних могикан московского метафизического подполья является Сергей Жигалкин.

От Александра Чаленко. У русского политического философа Константина Крылова есть гениальное лаконичное определение того, что из себя представлял поздний СССР, поздний Совок — «сенсорное голодание».

Перманентное и непрекращающееся сенсорное голодание. Никаких сильных впечатлений, никакого чувства эстетической красоты, наполненности, гармонии советская действительность у нормального, интеллектуально развитого русского человека не вызывала. Практически всё, что давал и производил Совок, было убогим, косным, нищим, серым, неинтересным — не на что было глаз положить. СССР был страной тотального дефицита, тотального запрета и тотальной же регламентации. Все постоянно испытывали чувство интеллектуального и эстетического недоедания.

Поэтому, когда изучаешь эпоху 60-80-х годов XX века, то самым интересным в ней, самым человеческим были люди и сообщества людей, которые существовали автономно от Совка и которые сами себе задавали интеллектуальную и моральную повестку.

Вне всякого сомнения, к таким интересным сообществам относилось и московское метафизическое подполье (легендарный Южинский кружок), неформальным лидером которого сначала был писатель Юрий Мамлеев, а после его отъезда в эмиграцию — философ, поэт, эрудит, бард Евгений Головин (Эжен).

Самыми известными представителями данного кружка в постсоветские времена стали Александр Дугин и Гейдар Джемаль.

Увы, Мамлеев, Головин, Джемаль, да и многие другие видные московские философы и литераторы, ушли от нас в мир иной. Поэтому свидетелей той эпохи, которые помнят ее и могли бы рассказать, как всё тогда было, остается всё меньше и меньше. Одним из таких последних могикан московского метафизического подполья является Сергей Жигалкин.

А. Чаленко, С. Жигалкин и гобелен «Саламандра»

Когда я впервые увидел этого высокого человека с небольшой поседевшей бородой, то мне показалось, что ему пятьдесят с чем-то лет, настолько он выглядел спортивным, поджарым, подтянутым, бодрым и молодым. При этом и одет он был по-молодежному — шорты, футболка, шлёпанцы. Никакого пафоса.

Каково же было моё удивление, когда после встречи из его биографии я узнал, что ему почти 70 лет.

Сергей Жигалкин — философ, литератор, переводчик, издатель. Автор книг «Метафизика вечного возвращения» (1996), «Об иных горизонтах здешнего: апология вечного возвращения» (2019), «Тень альпиниста. Рассказы Сергея Жигалкина и Наталии Прокуратовой» (2020), статей, очерков, эссе, составитель весьма любопытных книг.

С английского и немецкого языков он переводил художественную литературу и философские труды. В свое время участвовал в издании коллекции книг черной фантастики «Гарфанг» (1991-2008), которую вёл Евгений Головин. В 90-х годах основал издательство «Nox», среди прочего, выпускавшего художественно-публицистический альманах «Splendor Solis» (1995). В настоящее время — заведующий редакцией «Издательского Дома ЯСК».

Сергей Жигалкин живет в небольшом дачном поселке Клязьма — это на севере от Москвы. Он занимает часть двухэтажного деревянного дома со стенами темно-орехового цвета. Строение в окружении высоченных сосновых деревьев выглядит красиво — как небольшой замок. Тут Сергей и его жена Наталия Прокуратова, которая в начале этого года перешла в мир иной, прожили более 40 лет.

У Жигалкина в доме две комнаты, кухня и веранда на первом этаже. Отдельный вход. Одну комнату (ту, что побольше) занимала Наталия, меньшую — сам Сергей. В каждой комнате обычная интеллигентская обстановка — полки от пола до потолка и на всю стену, забитые до отказа книгами, стол, компьютер, тахта.

Везде висят красивые гобелены. Произведения Наталии. Она была художницей. Самый красивый и самый большой ее гобелен под названием «Саламандра», на котором в буйстве стихии огня, в блеске молнии, пламени, проступает сама саламандра, находится в ее комнате. Гости Жигалкина часто располагаются для чаепитий, бесед в этой комнате среди гобеленов.

Место, где находится дом, необычное. Стоим с Сергеем во дворе. Он рассказывает мне совершенно мистические истории:

 — В конце 70-х у нас с Наталией начался роман, и вскоре она поменяла свою комнату в питерской коммуналке на маленькую комнатку и кухоньку в этом доме. Помню, когда мы приехали посмотреть этот дом в первых раз, было роскошное лето. В тот день то сияло солнце, то хлестал ливень. Наталия не колебалась: не заходя даже в дом и бросив лишь взгляд на сосны и ели, на шелестевшую всюду густую листву, она объявила: «Ну всё, это — то самое место, будем здесь жить». Мгновенность ее решения объясняется, думаю, тем, что она вдруг почувствовала суггестию, силу этого места. А оно и действительно уникальное, заряжено какой-то особой энергией. И это не людская энергия, а именно энергия места. Попадая сюда, сразу становится как-то спокойно — и н а ч е, чем всюду…

К тому же здесь происходят разные странные вещи. При нас, например, прямо на наш участок, три раза ударяла молния. Один раз я видел её из окна. Ветвь молнии вошла прямо в землю, метрах в десяти от меня. Сгорели компьютеры, телевизор, хотя были выключены из розеток. И не удивительно — это был вот такой электрический столб огня, — Сергей руками показывает, каким был диаметр этого столба — где-то полметра.

— В другой раз при ударе молнии нас дома не было. Вон видите кусок сгоревшей сосны? Молния расколола ее пополам, причем вдоль, сверху донизу.

Смотрю в то место, на которое показывает Сергей. Рядом стоят довольно высокие cосны, этажей, так, в шесть-семь.

— А в третий раз в землю ударил лишь небольшой отросток молнии, но гром был при том был колоссальный. Знакомые физики предполагали, что в земле, может, железо или что-то еще, кое-что измеряли, но ничего не нашли. Да и ямы копали мы здесь глубокие — там только глина, песок. А иные советовали снять гобелен «Саламандара», усматривая в нем мистическую причину сего, однако, не знаю, что и сказать… но если и так, пусть всё же висит…

В общем, что-то необычное в этом месте действительно есть. Все, кто сюда приезжают, говорят, что здесь как-то особенно, умиротворенно… Даже Эжен, от которого мало кто слышал какой-либо похвалы, зато много чего наоборот, приехав сюда в первый раз, снисходительно заявил, что хотя мы и дикие люди, мы как-то случайно друг с другом и с местом совпали, и всё тут по кайфу…

Сергей спокойный, не очень эмоциональный человек. Даже может показаться, что флегматичный. Угощает пельменями и клубникой. Рассказывает, что летом и осенью каждое утро прежде всего садится в свою машину, проезжает 25 километров и подолгу плавает в прозрачном лесном озере, затем проезжает еще пару километров и завтракает в кафе на берегу уже другого озера. Потом возвращается к книгам, делам… Красиво!

Садимся за стол в комнате Наталии, пьем чай. Я начинаю задавать ему вопросы о том времени, когда Головин, Джемаль, Дугин были еще молодыми.

Александр Чаленко

— Сергей, когда я недавно разговаривал с одним из самых известных сегодня южинцев Игорем Дудинским и сказал ему, что буду делать с вами интервью, то попросил совета: что спросить у Жигалкина?

Игорь мне посоветовал: спроси у него о том времени, когда Южинский кружок после отъезда из СССР Юрия Мамлеева был возобновлен благодаря его с Наталией Прокуратовой дому в подмосковной Клязьме.

Разбираясь в ваших метафизических собраниях, я вроде как понял следующее: у южинцев есть два периода. Есть собственно южинский период, когда все собирались у Мамлеева в Южинском переулке. Потом, когда Мамлеев уехал на Запад и главным стал философ Евгений Головин, и это уже второй период в истории южинцев.

Я правильно понимаю, что возрождение Южинского кружка под патронатом Головина произошло у вас в Клязьме или нет?

Сергей Жигалкин

— Отчасти так, но всё-таки не совсем так, а в каких-то аспектах и вовсе не так.

Сказать, что Южинский кружок располагался в одном месте, а потом переехал в другое, можно лишь с известной натяжкой. Также и идея, что на Южинском был кто-то главный, был лидер, крайне сомнительна. «Оригинальный» Южинский тем-то и интересен, что люди этого кружка не были единомышленниками: каждый был своего рода лидером… Я имею в виду лидером или, лучше сказать, своеобразным провозвестником, именно своей философии, своего, как тогда говорили, «личного мифа». И на Южинском между этими людьми велась глубочайшая, невероятно интенсивная полемика. Хотя во многих аспектах все и приходили к согласию, все-таки единой позиции там не было.

Гейдар Джемаль

На Южинском тогда собирались яркие, выдающиеся индивидуальности, объединенные именно глубиной понимания онтологической и метафизической ситуации, безусловно трагической, в которой находится человек нашей эпохи, поисками какого-то выхода из нее… или же беспощадным признанием отсутствия всякого выхода. Как раз это глубочайшее взаимопонимание, ну и плюс невероятная эрудиция, сходство важнейших оценок, их безусловно и объединяло, но всё же говорить об общей идеологии я бы не стал: одно дело, к примеру, Гейдар Джемаль и совершенно другое дело — Евгений Головин. То есть сформулировать общую философию Южинского, думаю, всё же нельзя.

Евгений Головин

Полагаю, неверно считать, что после отъезда Мамлеева его место центральной фигуры занял Головин. Потому что, как я уже говорил, все южинцы были людьми свободными, независимыми, носителями определенных тайных доктрин. Взаимное влияние, разумеется, было, и очень сильное, но нельзя сказать, что Головин какое-то время находился под полным влиянием Мамлеева или наоборот — что Мамлеев под полным влиянием Головина. Нельзя сказать, что Валентин Провоторов находился под полным влиянием Юрия Мамлеева или наоборот — Мамлеев под полным влиянием Провоторова.

Но вот говорить о «популярности» той или иной фигуры в то или иное время, думаю, можно. Не исключаю, что Мамлеев раннего Южинского был популярнее, известнее Головина, и что только после отъезда Мамлеева Головин, уже окончательно, по популярности вышел на первое место московского метафизического андеграунда. Однако утверждать этого я не могу, так как на самом деле я никогда не был на «оригинальном» Южинском и познакомился со всеми его представителями позже. По этому поводу вам лучше всего расспросить Игоря Дудинского или Сергея Гражданкина, которые как раз там бывали и многое помнят…

Когда Юрий Витальевич уехал, а, кажется, даже немного раньше, квартира Мамлеева в Южинском переулке перестала быть местом встреч. Южинцы и новые люди, примкнувшие к ним, теперь собирались в разных местах — на квартирах, в мастерских художников. Часто приезжали и к нам с Наташей в Клязьму, где много чего происходило… Гейдар Джемаль, Евгений Головин, Владимир Степанов, Игорь Дудинский, Александр Дугин, Сергей Гражданкин, вернувшийся из эмиграции Юрий Мамлеев и многие, многие другие…

Приезжали на вечер, оставались на несколько дней, даже недель… Думаю, именно это имел в виду Игорь Дудинский, когда говорил о переезде южинцев в Клязьму. Отчасти это действительно так, но лишь отчасти: были и другие места, в Москве, да и в Питере, где южинцы продолжали встречаться…

Александр Чаленко

— Я сразу хотел бы уточнить. Как вы присоединились к этому кружку и почему?

Сергей Жигалкин

— Это было приблизительно в 1977 или 1978 году. Андеграунд тогда не ограничивался только Южинским. Это было довольно большое, даже очень большое движение, вернее, это был целый мир, метакультура: десятки (если не сотни) тысяч людей, разбросанных по городам и просторам тогдашнего СССР…. Понятно, что многие представители андеграунда не знали о том, что такое метафизический андеграунд, не знали о Южинском, вообще ничего. Кто-то, конечно же, слышал о том, ведь слухи распространялись в то время с удивительной быстротой, но большинство, полагаю, пребывало в неведении.

Александр Чаленко

— Простите, попутный вопрос: как вообще в послесталинскую эпоху в СССР появился андеграунд?

Сергей Жигалкин

— По моему мнению, андеграунд — явление уникальное. В некоторой степени внешние обстоятельства действительно были одной из причин его возникновения. Представьте себе: жесткий режим, где всё под запретом — философия, литература, искусство… Только Карл Маркс, только Ленин… повиновение, диктатура, коммунистическая идеология, а кто не согласен — чекисты, тюрьма, лагеря…

Однако философы и поэты, художники и музыканты, просто свободные люди, не терпящие повиновения, рождаются всё равно, при любых обстоятельствах. Плыть по течению в мутных водах мейнстрима — никак не для них. В условиях полицейских можно, конечно, замкнуться в себе, писать книги в стол или вообще не писать, как делали многие, но это не выход…

Для людей творческих, ищущих, мыслящих полемика, общение, выражение мнений, идей, особенный образ жизни, а для многих даже признание, влияние на умы и судьбы людей, на весь социум, причем без оглядки на какую-либо цензуру, необходимы: художнику необходимо, чтобы картины его видели, музыканту — чтобы его музыку слышали, писателю — чтобы его читали… Для этого должна быть среда. И как только большевистская власть стала давать сбои, ослабевать, такая среда моментально образовалась, сама собой.

Хотя слово «андеграунд» и вошло в обиход, оно всё же не совсем удачное, лучше бы говорить «метакультура». Именно «мета», а не «суб», поскольку культура андеграунда была куда интереснее культуры советской со всеми ее гуманитарными институтами вместе взятыми.

Андеграунд не был чисто оппозиционным движением, как теперь иногда говорят. Это была именно метакультура: своеобразная ойкумена для множества самых различных людей. Там можно было встретить философов, метафизиков, эзотериков, оккультистов, поэтов, художников, музыкантов, литераторов, ученых и диссидентов. Там были свои лекции и беседы, своя музыка, свое книгоиздание (самиздат), свои художественные галереи (квартирные выставки), причем всё это в невиданных и неслыханных в совдепии направлений, и причем всё «подпольное»…

Андеграунд — не странное сообщество покинувших социум разнообразных людей, уединившихся где-то вдали от больших городов или в тайных местах. Андеграунд пронизывал социум, был иным измерением, существовавшим буквально везде, но невидимым для посторонних. Кто-то действительно бросал карьеру, работу, социальные связи, устраивался дворником или сторожем и уже как свободное существо занимался своими делами: поэзией, музыкой, живописью, философией… А кто-то действовал тоже свободно, но продолжая работать на официальных должностях…

Принадлежность к андеграунду определялась не тем, вписывался ли человек в социум или не вписывался, работал ли где-нибудь или нет, зарабатывал много или вообще ничего, а исключительно тем, насколько он ощущал себя другим, чем ангажированные пропагандой массы людей. Ну и тем, что он собой представлял. Иными словами, центр тяжести внутренней жизни принадлежавшего андеграунду должен был лежать не в социуме, а в другом месте — далеко, в стороне от него…

Именно такие люди, объединившиеся стихийно, и создали андеграунд, метакультуру…

Понятно, что большевистские власти в восторге от этого не были, но уничтожить андеграунд было очень и очень непросто. Потому что у этого движения не существовало единого центра, оргкомитета, единой идеологии, единой направленности действий. Власти, конечно, пытались следить, принимать меры — кого-то сажали в тюрьму, кого-то в дурдом, — однако проблемы это отнюдь не решало, а всех посадить в то время чекисты уже не могли.

Преследованиям подвергались в основном политические протестанты, борцы против советского строя, ну и диссиденты, нацеленные на Запад и в идеале на личный отъезд, тайно лелеющие надежду на должный прием на той стороне. Философы, метафизики, художники чистого искусства, мистики, поэты, писатели, эзотерики и прочие, не считавшие социалистическую действительность достойной внимания, почитались спецслужбами за дураков, и особенно шумным из них светил лишь дурдом…

В 1970-х годах, до встречи с южинцами, я уже был знаком со многими представителями метакультуры, однако, как стало ясно впоследствии, московский метафизический андеграунд был кругом самым глубоким, самым серьезным и самым интересным — это было нечто радикально иное… немыслимое, невероятное…

Александр Чаленко

— Чем вы тогда занимались?

Сергей Жигалкин

— Окончил институт, начал работать в НИИ, но это всё — внешнее, фон… Некоторые пробуждаются рано, даже с раннего детства, кто-то попозже, а многие множества — никогда. Ницше, к примеру, вел дневник с 11 лет, и в его юных записях уже виден мыслитель. То же самое про себя говорили Джемаль, Головин… У меня пробуждение наступило довольно-таки запоздало — года в 23-24. Я имею в виду, что именно тогда я вдруг понял, что сам отвечаю за всю свою жизнь, и действовать, что-то искать, размышлять я должен, обязан исключительно сам. Плыть, как и прежде, в общем потоке стало вдруг невозможно… Конечно, мгновения личной ответственности за свою жизнь, за поиск пути случались и раньше: при смерти родителей, родственников, близких друзей, при внезапных угрозах, при сложностях романтических отношений — при резких поворотах судьбы, но окончательное пробуждение все-таки наступило попозже. И оно не было связано с какими-то необыкновенными людьми, обладавшими изрядной суггестией, энергией, силой, — с философами, поэтами, эзотериками, мистиками, оккультистами. В то время я жил один и вращался среди своих друзей и знакомых, которые хоть и были людьми хорошими, не были захвачены притягательной силой далекого горизонта. И если они и были причастны к андеграунду, то лишь отчасти… Но, может, я и ошибаюсь, ведь кто-то из них впоследствии стал священником, кто-то — монахом, кто-то — иконописцем, писателем… Так или иначе, но из внешних причин наиболее сильное впечатление на меня произвели всё же книги, особые книги…

Александр Чаленко

— Какие именно книги?

Сергей Жигалкин

— Во-первых, Ницше — случайно попавшее ко мне потрепанное дореволюционное издание, которое мне дали на время под страшным секретом. С одной стороны, книги Ницше можно было в каком-нибудь букинистическом магазине купить, а с другой стороны, могли за него и посадить. Книга называлась «Так говорил Заратустра» и была она без четвертой части и в очень плохом переводе.

По разнообразным книгам о Ницше, по всяческим упоминаниям, по оценкам так называемых советских философов и журналистов у меня сложилось мнение о Ницше как об особом, непримиримом философе. И мне было невероятно интересно, что же в нем такого непримиримого. Когда я начал читать, то был разочарован и удивлен. Во-первых, текст не соответствовал моим ожиданиям — текст был совершенно другой, не философский в том моем понимании: это был текст, которого я не понимал и не предполагал. Скорее, поэтический текст…

Во-вторых, ничего неприемлемого в этой книге я не находил. И вообще ничего не находил… Но всё равно вечерами упорно читал эту книгу, достаточно долго, неделями, даже месяцами, наверное… А потом, в один миг, я вдруг всё понял — понял мгновенно и сразу всё…. Ницше открылся мне именно так…

Еще меня очень интересовали различные срезы реальности — грёзы, действительность, сны в их сплетении и уникальности и, главное, интересовало сокрытое в бессознательных, иррациональных сферах ума, в том числе собственного. Я года два даже вел своеобразный дневник, записывая туда вечерами наиважнейшее впечатление, событие, мысль данного дня, а каждое утро — приснившийся сон. Часто считают, что, случается, сны и не снятся, но это не так: они снятся всегда, мы просто их забываем, и на то есть причины… Но если научиться их вспоминать, то многое начинаешь в них понимать, в том числе и рационально необъяснимое…

Я теперь даже побаиваюсь читать этот дневник, потому что как-то туда заглянул, чтобы уточнить какую-то дату, случайно прочел пару снов и вдруг с пронзительным чувством понял, что приснившееся тогда в точности, как в тех снах, через много лет произошло в действительности… Мистическая предопределенность судьбы (в противовес дурацкой уверенности, что гончар нашей судьбы — наша собственная воля), знаете ли, ужасает, когда вдруг становится очевидной…

Потом я случайно столкнулся с художниками андеграунда, с группой «Движение». Их удивительные работы, напряженнейшая творческая атмосфера, совершенно иной образ жизни, колоссальные масштабы деятельности производили, мягко говоря, сильное впечатление. Точнее сказать, произвели на меня впечатление революционное… Вместо унылой советской реальности вдруг попадаешь в совершенно иной мир, о существовании которого, вернее даже о самой возможности существования которого, и не подозревал… Мир, безусловно, красивый, но и рискованный, очень опасный. Члены «Движения» вообще распрощались с социальной обыденной жизнью: жили в мастерских, перемещались из города в город, но каким-то образом, отлично умея уговаривать, убеждать даже людей, от искусства далеких (в том числе и чиновников), брали заказы, устраивали выставки… Антисоветчиками они не были, поскольку занимались чистым искусством. Контакт с этой группой — событие в моей жизни важнейшее…

Это я потихоньку отвечаю на ваш предыдущий вопрос о столкновении с южинцами….

Затем начались встречи, контакты, знакомства с людьми неординарными… Семидесятые годы… Владимир Степанов… — через него, я думаю, до нас впервые и донеслась волна Южинского. Я говорю «до нас», имея в виду и Наталию Прокуратову. Она была членом группы «Движение». В 70-х годах часть группы уехала на Запад, а часть осталась в СССР. После общения в группе я не видел Наташу годы и не знал о ней вообще ничего, наши пути, как я думал тогда, окончательно разошлись. Но потом, совершенно случайно, мы встретились в одной компании в Питере. Интересно, что за несколько месяцев до этой встречи мне вдруг стали сниться эротические сны, где она была в главной роли. «С какой это стати?» — я тогда недоумевал, ведь у нас прежде не было никаких отношений: встречались мы лишь в мастерских группы, где всегда были и другие люди, и держались всегда на дистанции. Сны эти, кстати, записаны в том дневнике.

В Питере у нас начался роман, феерический, который продолжался лет 45… То есть она стала моей супругой. Но не просто и не только супругой: как человек активный, со своими позициями и ориентирами, она была ещё (даже прежде всего) и сподвижником, другом, соратником — фигурой самостоятельной… Без нее я, наверное, не сделал бы ничего из того, что сделал: не понял бы многого, не писал бы книг… Наташа знала очень многих людей андеграунда. Мои и ее знакомые смешались… Пожалуй, первый южинец, с которым мы познакомились, не считая Степанова, был Гейдар Джемаль, тогда еще молодой. Это был конец семидесятых. «Ориентация — Север» еще не была написана…

Александр Чаленко

— А можете вспомнить, как вы с ним познакомились, как он тогда выглядел?

Сергей Жигалкин

— Однажды Сергей Рокамболь, художник-концептолог, эзотерик и мистик, который, кстати, тоже был некогда в группе «Движение», правда, недолго и совсем юным, вдруг нам позвонил и предложил в ближайшие дни отправиться в горы, на Тянь-Шань. Отец его тогдашней жены Марины, человек сам по себе интересный, который в то время жил в Алма-Ате и знал многое про Тянь-Шань, согласился быть нашим проводником. Мы собрались кое-как и пошли. Это был довольно несложный поход — два перевала, которые можно пройти без альпинистского снаряжения, высотой около 4000 м. Но для новичков это всё равно серьезные впечатления. Компания собралась большая — человек 15. С нами была в том числе знакомая Наташи Катя Подольцева из Питера, которая дружила с Гейдаром и взяла его с собой.

Кто это такой, тогда мы не знали вообще. Завязалось знакомство, пошли разговоры. Гейдар говорил много, и сначала мне казалось, что говорил вещи странные, иной раз и вовсе бредовые. Но чем дольше мы с ним беседовали, тем больше понимали, что за этим человеком стоит какая-то продуманная и выверенная доктрина, глубокая, цельная, но тёмная и непонятная.

Мы подружились, наше общение становилось всё более интенсивным. Гейдар часто приезжал в Клязьму, беседовали подолгу, иной раз ночами, иной раз по нескольку дней подряд. В то время к нам в Клязьму приезжало всё больше самых разных людей — художников и поэтов, эзотериков и оккультистов, метафизиков и философов, появлялись и южинцы.

Дискуссии с Гейдаром были чрезвычайно интересными и невероятно полезными: в частности, с необходимостью приходилось переосмысливать, отстаивать, углублять свою собственную позицию, которая в то время у меня была преимущественно интуитивной. Гейдар обладал невероятной разрушительной силой, которой трудно было противостоять, но благодаря которой оттачивались и углублялись собственные представления. Я очень рад, что судьба свела меня с этим человеком. Наше общение, дружба продолжались до самой его смерти… В жизни Гейдара было два периода: первый связан с андеграундом, Южинским, второй — это исламский, в который мы тоже встречались, общались, но реже.

Александр Чаленко

— А вы познакомились, когда он уже был практикующим мусульманином?

Сергей Жигалкин

— Нет, тогда еще не был.

Александр Чаленко

— А как произошел его переход к исламу?

Сергей Жигалкин

— Гейдар был философом глубоким и сложным, его позиции, ум находились в постоянном движении и проследить его, так сказать, духовный анабасис, я думаю, невозможно. То есть затруднительно будет предположить, как, почему и когда он обратился к исламу. Могу попробовать рассказать лишь о своих чисто внешних впечатлениях, то есть о наблюдениях за Гейдаром со стороны.

Его почтение и интерес к мусульманской традиции, хотя поначалу и не очень активный, нетрудно было заметить в нем и с самого начала нашего знакомства. Но я думаю, что постепенное углубление исламской темы, безусловно, связано в том числе и с нашими экспедициями в горы, в основном на Памир, а устраивали мы такие экспедиции каждый год, лет пятнадцать подряд. Небольшими группами, по четыре-пять человек, но несколько раз ходили втроем: я, Наташа и Гейдар. При этом поднимались мы достаточно высоко, часто попадая в ситуации сложные, рискованные, опасные. Известных маршрутов, как альпинистских, так и туристических, мы старались избегать, предпочитая тропы нехоженые тропам проторенным.

Бывало, забредали и в забытые всеми кишлаки, затерянные в горах, откуда до мест населенных, где можно было приобрести спички и соль, прочие важные мелочи, жители добирались на ишаках и верблюдах за несколько дней, да и то только летом — потом перевалы заносило снегом и караваны пройти уже не могли.

В таких незатронутых цивилизацией кишлаках царил дух Средневековья. Казалось, с тех пор не изменилось вообще ничего: практически натуральное хозяйство, но, главное, — вера, ислам. Вера была абсолютной, незамутнённой, то есть это была даже не вера: всё, сказанное Пророком, было для жителей истиной очевидной. Представить такое современному человеку даже с хорошо развитой фантазией, думаю, невозможно. Поэтому, когда попадаешь туда, испытываешь настоящий шок… — это совершенно другой мир… — и еще испытываешь сожаление, что на просторах России такой веры нет и в помине, разве что у отдельных людей, которых надо еще поискать… при этом понятно, что столь сильная вера, традиция в России тоже была, правда, давно… И нам становилось ностальгически жаль, что пропали, исчезли те времена…

Александр Чаленко

— Это был Таджикистан?

Сергей Жигалкин

— Да. Жизнь в таких кишлаках была ритаулизирована абсолютно: божественное и земное пребывали в единстве. Порядок, спокойствие, красота, чистота. И если кто хочет что-то понять про ислам, лучшего способа, чем оказаться в таких местах, наверное, не найти. То есть жизнь этих людей, в том числе и людей самых простых, но причастных к духовной традиции, утвердившейся там во всей силе, производила неизгладимое впечатление даже на нас — людей иных территорий, понятий и вер… Что говорить о Гейдаре, у которого ислам от рождения был в крови…

В горных походах нас с Наташей и других наших друзей больше интересовали стихии, места первозданные, ветры вершин… мысли, прозрения и состояния на заоблачной высоте, мало возможные на равнинах внизу, а для Гейдара центром притяжения стал и ислам.

Спустившись с вершин, мы обыкновенно отправлялись в аэропорт и покидали Среднюю Азию, Гейдар же нередко задерживался в Душанбе, странствовал по другим городам, кишлакам… подолгу, иногда месяцами. Он открыл для себя эту страну, освоил фарси, заводил множество разных знакомств с видными мусульманами, погружался в ислам.

Александр Чаленко

— В книге уроженца Таллина русского писателя, мистика и йога Владимира Видемана, который в настоящее время проживает в Лондоне, рассказывается, как они с Джемалем торговали в Таджикистане изданиями Корана, которые размножали на ксероксе. Стоили они от 100 до 300 советских рублей. Причем Коран был на русском, дореволюционное издание. Помните?

Сергей Жигалкин

— Помню, конечно. Тем более что готовили мы самиздатовские издания Корана вместе. Это был не просто ксерокс — книги были как следует, хорошо и красиво, переплетены. Только Коран был не на русском, а на фарси — перевод с арабского. Но вот не припомню, кажется, это была даже билингва: то ли русский—фарси, то ли арабский—фарси… Я не участвовал в продаже и какой-либо финансовой выгоде от этого, продажей занимался Гейдар, но его выгода была крайне скромная… Однако она всё же как-то поддерживала его, особенно в странствиях по Таджикистану, ведь денег тогда ни у кого не было. Но вообще делали мы это не для выгоды — просто считали, что распространять священную книгу — это правильно.

Был один смешной случай под названием «восточная мудрость как она есть». Однажды в Таджикистане Гейдара остановил милиционер и, заметив торчащую из рюкзака толстую книгу, потребовал показать. Гейдар вынул. Коран!.. Милиционер, задумчиво покачивая книгу в руке, то ли как улику, то ли как огромную ценность, со всей строгостью произнес: «Как представитель закона я должен вас задержать, отвести в участок, составить протокол по статье за религиозную пропаганду и посадить в КПЗ, а как мусульманин я должен вам всячески помогать и благодарить. Поэтому… — тут он на секунду замолчал, чтобы преступник как следует сосредоточился, заслушивая вердикт, и закончил: — поэтому я Коран забираю себе, а вы идите»… Коран тогда стоил немало…

Вообще же я думаю, что даже и без поездки в Таджикистан Гейдар всё равно ушел бы в ислам…

Александр Чаленко

— А к какому направлению ислама он больше склонялся?

Сергей Жигалкин

— Я не знаток ислама и не хотел бы оценивать, обсуждать различные школы и направления этой традиции, могу только сказать, что Гейдар общался с представителями разных течений и разных народов — с видными мусульманами Кавказа, стран Средней Азии, Ирана, Судана и так далее. Но на самом деле у него была своя тайная доктрина, которой он придерживался с юности и от которой не отказался, и став правоверным. То есть он был не только и не прежде всего мусульманином, строго придерживавшимся какого-то определенного направления: в первую очередь он был всё же философом, метафизиком и теологом и трактовал ислам, его понимал, следовал ему со своих фундаментальных позиций.

Понятно, что многим мусульманам это не нравилось. Никаким ортодоксам не нравится свободная мысль, особенно глубочайшая. На то есть, понятно, причины…

Другими словами, ислам Гейдара — не совсем традиционный ислам. Поэтому, как мастера слова, как мастера отстаивать веру и убеждать, его сначала с радостью принимали люди разный исламских конфессий, но вскорости отворачивались от него… потому что в отношении своих представлений он никогда не шел на компромисс… поэтому в общем-то он был одинок…

Александр Чаленко

— А как у вас появились южинцы?

Сергей Жигалкин

— Появился Степанов, Джемаль, а с ними — рассказы о Южинском, об образе жизни, беседах на Южинском, вообще о ситуации в московском интеллектуальном андеграунде. Понятно, был целый шквал историй о Головине, о похождениях Головина, которые тогда пересказывались во многих и многих кругах. Потом мы познакомились и с ним. Но прежде, по-моему, познакомились с Игорем Дудинским, кажется, у него на квартире, где по какому-то случаю собралась большая компания — художники андеграунда в основном, — но точно не помню. Мамлеев в то время уже уехал…

Александр Чаленко

— А как вы познакомились с Головиным? И какое он на вас тогда произвел впечатление?

Сергей Жигалкин

— На меня при первой встрече он вообще никакого впечатления не произвел — с моей стороны было лишь любопытство, а с его стороны и совсем ничего: меня он, похоже, просто-напросто не заметил… хотя, кто его знает…