Сергей Алиханов Михаил Грозовский родился в 1947 году в Москве. Окончил МГУ (физический факультет) и Литературный институт имени А. М. Горького (семинар Евгения Винокурова). Стихи публиковались в журналах: «Дружба народов», «Кольцо А», «День и ночь», «Плавучий мост», «Наш Современник», «Русский переплет»; на порталах 45 параллель, livelib.ru, дети-книги.ру, и других изданиях. Автор более 50 книг стихов для детей, двух антологий «Гордость и горечь» и «Свет двуединый», книг документальной прозы. Перевел с датского языка сборник детских стихов Хальфдана Расмуссена. Творчество отмечено: премиями журналов «Кольцо «А», «Наш современник», «Круг родства»; премией имени К. И. Чуковского — «за плодотворную деятельность в отечественной детской литературе». Руководит литературной студией «Красная Пресня». Член Союза писателей Москвы. При чтении стихов Михаила Грозовского читатель сразу улавливает знакомую с детства пушкинскую фразовую, сходнозвучащую интонацию. И невольно начинаешь ловить себя на давно забытом ощущении — при прочтении стихов вдруг обрести истину, и может быть даже найти универсальный смысл бытия. Доброта тона, естественность и спокойствие словесных ударений и, как ни странно, давно забытая мудрость, которой делится поэт, проливают новый и всегда успокаивающий свет на исторические — всегда трагические в России события, да и на тревожные факты текущей действительности. Негромкий и оттого еще более пронзительный голос поэта, только подчеркивает его просодический дар, богатую акустическую палитру. Лиризм человеческого духа все преодолевает, и опять поэзия побеждает только тем, что прочитанное навсегда остается в памяти: Я почему-то вспомнил сад, и зарастающую тропку, и долгий материнский взгляд, как солнце нынешнее, робкий, и уходящий сквозь года в страну, где холодно и пусто... Всего лишь вечер был, когда щемящее рванулось чувство и оградило всех крылом... И целый миг в припадке нежном никто не думал о былом и не скорбел о неизбежном… Тонкая инструментовка стиха, всегда утонченная аллитерация только усиливают и может быть даже делают осуществимым благородный замысел поэта — воздействовать на глубокие детские струны, которые всегда остаются в душе каждого взрослого. Олицетворяя — уподобляя живому средствами искусства, Михаил Грозовский стремится смоделировать и даже исправить нашу беспощадную реальность, и тем самым спасти род человеческий. Эмоциональная окраска лексики позволяет поэту привести общепонятные, но давно забытые, явления живой природы в качестве спасительного примера. И вовсе не в детских, а во вполне взрослых стихах: В лесу, где березняк и ельник, где вперемешку свет и мгла, великолепный муравейник примкнул к подножию ствола... И можно не бояться рабства и в кучу спрятаться под ель, поскольку равенство и братство здесь только средство, а не цель... И он стоит, как божья норма меж пятен света и теней, к стволу прижавшись... Смысл и форма в неразделимости своей. Михаил Грозовский в беседе с редактором детского журнала «Кукумбер» Диной Крупской рассказывает о своем творчестве, читает и взрослые, и детские стихи — видео: https://youtu.be/v6-9U4_xt7k О творчестве поэта опубликовано много статей. Елена Печерская — поэт, переводчик и литературовед, написала: «Голос Михаила Грозовского ясно различим благодаря безупречному вкусу и литературному мастерству, помноженному на верность традиции… у него дар говорить просто, ясно и доходчиво о самых сложных и подчас противоречивых вещах... как ни парадоксально, именно его стихи, адресованные вполне зрелому ценителю, помогают лучше понять, почему он так много и плодотворно работает для детей. Взгляд поэта, обращённый внутрь себя, позволяет ему не только вернуться в тот относительно безмятежный, лучезарный мир, где были всегда рядом отец, мама и младший брат. Он позволяет Грозовскому хотя бы ненадолго возвратиться в наше общее прошлое, где царят покой и счастье, пусть иллюзорные... В его предельно исповедальных стихах о любви отразились всевозможные испытания и соблазны, которые жизнь воздвигает на пути этого чувства… ...для Грозовского подлинной национальной идеей становится сохранение и приумножение богатств родного языка, которому он верно служит как версификатор и мастер слова. И «строй высокой русской речи» становится тем спасительным воздухом, которым он дышит. ...следует отдать должное мужеству Михаила Грозовского, не убоявшегося пойти против утвердившейся тенденции, и сделать старость основной темой своего нового сборника, пожилых людей — ее главными героями... Его стихи никогда не были эзотерическими, рассчитанными лишь на узкий круг избранных и посвященных... в новом его сборнике с особой очевидностью прослеживается глубинная связь поэта с народным творчеством...». Абрам Миль, филолог и писатель, подчеркивает: «Чудо поэтического слова раскрывается в ассоциативности восприятия «внешнего словесного оформления» стихотворения с подлинной безмерностью его истинного смысла. При внешней форме, легко воспринимаемой ребенком, они входят в него и запоминаются, как правило, «на всю оставшуюся жизнь» именно потому, что рождаются у поэта как результат удивительного сплава таланта и высокого профессионализма...». Ольга Корф, детский редактор и литературовед, убеждена: «Судьба Михаила Леонидович Грозовского богата и непроста… Но суровый путь не ожесточил его сердце, оно полно того трепетно-нежного отношения ко всему живому, особенно к старикам, детям и животным, по которому и узнаются все очень-очень-очень хорошие и добрые люди. Даже при первой встрече Михаил Леонидович способен поговорить с вами так, словно вы знаете друг друга уже миллион лет. Его стихи (и оригинальные, и пересказанные с другого языка) написаны для всех и не поддаются делению на взрослые и детские, они именно для-всехние...». А значит, стихи эти и для наших читателей: * * * Тих праздник мой. Окончены работы. Ушли геологи. В распадке горный ключ Звенит. И сокол для охоты Самоубийцей падает из туч. И бурундук пунктирными рывками Уносится под бревна от него. А надо мной тайга шумит верхами. И ничего не надо. Ничего. Что говорить, любимая моя? Я забываю все, а значит, все прощаю, Высокая якутская заря Янтарным светом сопки освещает. Я здесь один, и я тебя люблю. Мне кажется, я счастлив снова. Я понял, что поэзию мою Легко отдам за три беззвучных слова, Рожденных утром в северной стране. Вот здесь, где никому до незнакомца Нет дела; где дрожит на вышине Размытый в облаке неяркий факел солнца, Где нет ни сожалений, ни обид, Вот здесь, освобожденная от фальши, Как в юности, душа моя летит К вершинам сопок, а оттуда – дальше… * * * Я твою не грею душу, не неволь и ты мою. Вечер. —– Солнышко на суше постояло на краю и поехало впустую, как порожний тарантас, превосходно существуя независимо от нас. Заходящее светило с непокрытой головой. Как и я оно любило всех… а значит, никого… Желудь Раскатным грохотом по крыше упавший желудь прокатился, и звук по доброй воле свыше в воспоминанье превратился. Ты словно вырвалась из плена, явилась из болот уснувших, из тайных, неприкосновенных, далеких лет, былых, минувших. И всё, что намертво слежалось, усохло, сникло, исказилось, волшебным образом разжалось и радостно преобразилось. И я увидел нас с тобою в порыве страсти подноготной, пренебрегающих судьбою, хохочущих и беззаботных. Но вновь надвинулось затишье, и свет померк, и образ скрылся… Раскатным грохотом по крыше всего-то желудь прокатился… * * * Твой образ. Он глядит из пустоты И вдруг становится значительней, чем ты. За ретушью времен изъяны не видны. Как в тусклом зеркале черты приглушены. И чем нас больше разделяет дней, Тем для меня он ближе и родней. Поверишь, о потерянном скорбя, Я образ твой люблю сильней тебя. Тамаре У стен монастыря Донского в ста метрах — ПТУ, ГАИ, вендиспансер… А что такого? Как говорится, все свои. Когда над Шаболовкой — вечер, то уходящая заря разносит тихий, ровный, вечный покой от стен монастыря. Пред этой богатырской тенью я сознаю, что всё — тщета, что мы живём одно мгновенье, а умираем навсегда. И отвлечённою душою дерзаю думать о веках… Но там — чужие и чужое. И я нацеливаю шаг мимо ГАИ, и диспансера, и свалки возле ПТУ, с которой рядом дом мой серый, мой храм, моя земная вера, где я за Господа живу. * * * Не всем назначена любовь, Но всем назначена дорога. Мужайся, брат. В пути от Бога Не всем назначена любовь. А если явится к кому На взлете лет или на склоне, То слепо, вдруг... на переломе Из близи в даль, из света в тьму. И не затем, чтоб скрасить путь Или судьбу переиначить, А душу вспышкой обозначить И мигом вечность обмануть. * * * Есть в жизни высшее призванье, могучее, как торжество. Идти и чувствовать дыханье и не разгадывать его. И жизнь прожить, как ветер в поле, всего коснувшись на лету, и в тишине безвестной доли взрастить мечту. И с высоты влюбленным оком окинуть терем обжитой; и умереть, не став пророком или судьей. * * * В котле гигантском, недохристианском, на коммунальном медленном огне варился я… Вбирая гул пространства, империя сопутствовала мне. Я влился в хор, хоть был рожден для соло, и в пряной гуще братства и любви всю крутизну кипящего рассола впитали поры бренные мои. Я схвачен был эпохою тотальной, но верил в самой тайной глубине своей фатальной, экспериментальной, умом, увы, не понятой стране. Я растворился в голосе народа, когда снаружи инобытие пришло из телемусоропровода и расстреляло прошлое мое. И вот я стал солистом поневоле. Изобретая будущность свою, я сам себе выдумываю роли и в переходах нищим подаю. Мои года на ниточке повисли, и что там нынче варится в котле душа не ведает… Ну а бездушной мысли и без меня хватает на земле… * * * Август, вечер, дождь, вода… Вот умру я, что тогда? Вот умру и не увижу Никого и никогда. А из кухни льется свет, Сидит бабка, сидит дед. Бабке лет под девяносто, Деду еще больше лет. Репродуктор на окне И кофейник на огне. И сидят они смеются, Подливают кофе в блюдца И подмигивают мне… * * * Заря скупым приветом Легла на кровли крыш. В доске кусочек света Прогрызла за ночь мышь. Шепчу: «Вставай, Татьяна, Пожалуйста, вставай! Того гляди, нагрянут Родители в сарай, Как я тебя такую От них уберегу?» …А сам тебя целую, Целую, не могу… И солнце лезет в щели, И сладок наш приют. И ты мне шепчешь еле: «Пусть видят, пусть убьют…». * * * Под знаком Солнца и Луны по воле высших сил я видел радостные сны и Женщину любил. И — все. А прочие года я принимал, как есть. И думал: это никогда не может надоесть. Но легкий, тихий, властный звук я услыхал в крови, когда сегодня вспомнил вдруг о прошлом, о любви. Как будто бы земная твердь подала сердцу весть о том, что есть на свете смерть… И хорошо, что есть… Подслушанный разговор — Ту мечту на крови замесили, вот и вышла дурацкая смесь. — Но скажи, если это Россия, то тогда, для чего она есть? — Для души, что идет в бездорожье, попирая и разум, и плоть… — Если это веление божье, то тогда, для чего же Господь? — Для людей! — Не смеши… Слишком много мертвых истин и мертвых картин. — Для чего же Россия? — Для Бога. Только он ей и нужен… Один. * * * Пиши, как пишется… Рассеянной душе движенье дай для радости и боли. Для встреч на запредельном рубеже… Все скажется твоей помимо воли. И ты не угадаешь взлет, когда, идя волной слепою, поэзия сама тебя найдет. И схлынет как волна… Сама собою… * * * Где море, где волны одна за одной дремучую песню на берег приносят… Где рыскают чайки над бездной рябой еще и еще… И хватают, и просят… Где солнце и звезды, где ночи и дни живут и не знают ни года, ни века, там вспыхнут огни и погаснут огни… Там истина рядом. Там нет человека. * * * Позвонила с того света мать, спросив меня: «Ты как?» А потом сошла с портрета, не услышавши ответа, и исчезла в облаках. Жизнь, однако, с новой силой продолжала громыхать. Не пойму, что это было. Для чего она спросила? Что хотела услыхать? То, что, вздохом утешаясь, перед нею не кружусь, под ногами не мешаюсь? «Как?» – ответить не решаюсь. И, наверно, не решусь… * * * Зимнее утро над пущей встает Беловежской. Уголья звезд дотлевают. Быков первобытное стадо дремлет и дышит неспешным и ровным дыханьем. Всё, как всегда. Заповедные древние звери чуткие ноздри в зыбучую тишь погружают. Ночью был снег. На снегу обозначился ясно заячий след, а поблизости – след росомахи… Вот вам конец одного и начало сюжета другого. В жизни народов бывают следы и поглубже. Эпос трагедии новой рождается втайне. Роли разыграны. Выбраны место и время. И кульминация: третьего Рима паденье. Впрочем, ни белка, ни зубр, ни пугливый глухарь, ни лисица, да и никто из живых, обитающих здесь, не услышит гула веков, оскорбленных и преданных всуе. В вечность вмерзают следы. За предков ответят потомки. Зимнее утро над пущей встает Беловежской… Крик Над грудью северного моря поморник жалобно кричал, и крик его до плоскогорий пустых и мрачных долетал. В верховье дня дрожало утро, заря в медлительный пейзаж вплелась. И море поминутно швыряло вздох на сонный кряж. И птичья жалоба казалась тем бесполезней и чудней, что столько криков разбивалось о твердь надменную камней, о молчаливую бесстрастность… И все же странно: камни те рождали смертную причастность к живому крику в пустоте. И тень от скал, расправив крылья, без сил вдоль дремлющей земли легла. И было то бессилье сродни признанию в любви… * * * Лечу опять в былые годы, где плещет молодость волной, где одинокая свобода глядит из тьмы полуночной, где обнаженная, нагая душа беснуется моя, где я ещё не постигаю печаль и тайну бытия, где всё легко и всё впервые, где страсть с мечтою нараспах и где родители живые, и даль дарована за так… У моря Татьяне Кузовлевой Одинокая белая цапля прилетает, на камень встает. Ловит моря летящие капли и шипящую пену клюет. Промышляет в законных пределах, где добыча – уже не разбой. Безупречные пластика тела и искусство владенья собой. Напряженно на тоненьких спицах вдоль средиземноморских камней ходит птица… Красавица-птица! Я незримо приблизился к ней. Одинокая белая цапля… Как заветная песня моя… Как последняя сцена спектакля… Как итог моего бытия… * * * Когда я Машу обнимаю, я всё, конечно, понимаю; что не моя она жена и что моя во всем вина. Ее от мужа отлучая, (я это тоже отмечаю), что я подлец и что я лгу, когда я Машу обнимаю; я всё, конечно, понимаю, но отказаться не могу. ОБЛОМОВСКИЙ МОТИВ Еще я сплю, но утро раннее, хоть не победно, но вполне достойно, честно, со старанием, играя розовыми гранями, пришло и замерло во мне. Не злые, не самодовольные, родного дождика в следах – дом, двор, площадка волейбольная и... воробьи высоковольтные на оголенных проводах. О, детство, заспанное, смирное! Илья Ильич! Скорей всего не сотворю себе кумира я. Я, как и Вы, фосфоресцирую и сам не знаю для кого... * * * Под музыку Земли я превращаюсь в снег и на добро и зло не рву себя на части. Я жажду разделить любовь свою на всех, на большее число мечтающих о счастье. Я грежу наяву. Свою беру в расход, но в душу глубоко твою не западаю. Я рядом. Я живу для всех. Мой снег идёт и тихо, и легко, и не надоедая... * * * Воробей прискачет. Крошки подберет. Он свою задачу знает наперед. Весело, без грусти – хвать! – и был такой. Можно жить, допустим, лучше... а на кой? Прилетит синичка сальце поклевать. И у ней привычка жить-не унывать. Соберутся в кучу, прыгая, звеня, и собой научат грустного меня. ЖАРКОЕ ЛЕТО 2010 Было всем, но понемногу, стало много, но не всем. Если всем, то жизнь убога, а не всем – для тех у Бога, у кого совсем немного, нету времени совсем. В лютом небе – ни дождинки. Зной. Июль на серединке. И в душе моей дыра полтора на полтора. Птица тройка-перестройка! Старость рыщет по помойкам. Добивают до конца деда – внук и сын – отца, и идут гулять по свету со своей белибердой господа из жизни этой и товарищи из той. И я сам уже не знаю кто я, где, с какого краю, и тоскую по дождю, как Россия по вождю. * * * Мне разговор о сокровенном и в рифму стал невыносим, а ты всё ждешь, чтоб я мгновенно любовь в стихах отобразил. Слов смертоносное круженье страшней объятий и страстей. Оно несет изнеможенье душе, которая пустей, чем... я не знаю… эта бочка, с полгода высохшая как. А ты всё хочешь, чтоб я точку словами выразил в стихах… * * * Из пресловутой чаши бытия, увы, уже не выцедить ни капли. Прощай, любовь… Тобой доволен я… Ведь всё всегда кончается, не так ли? Прощай, прощай. Я трезв, когда не пью, и ледяным рассудком отмечаю, что жизнь не то, чтоб от чужой свою, но от своей чужую защищаю… * * * Снег пошел. Мужик прошел, радуясь при этом. Хорошо-то хорошо - да тебя-то нету. Нет как нет. А быть должна, чтобы под завалом встрепенулась глубина и заворковала, чтобы этот рыхлый снег с мужичком идущим превратился в добрый смех над моим грядущим… * * * nosce te ipsum* *познай самого себя (лат.) «Познай себя, познай себя!» я вычитал из книг, но, древний тезис возлюбя, Платона не достиг. В глубинах мыслящей души мучительно таю сознание, что прожил жизнь, да только не свою. Я целый мир хотел обнять, а понял лишь одно, что делать дело и понять себя в нем не дано. Порою хочется забыть тот путь, что пройден зря. Ведь жизнь могла иною быть… Но где она - моя?.. * * * Я, в общем, «за», хотя, как все низа, скорее, «против» нежели, чем «за». Хочу сказать верхам как на духу, всё, что верхам не видно наверху. Но там тузы. И я, как все низы, молчу во избежание грозы и голосую «за». Во мне слеза живет, но не бросается в глаза… * * * Лиде Леоновой Ничего-то не случилось… Снег лишь сыпал до утра… И «сегодня» превратилось в невозвратное «вчера». Дворик сделался заснежен, да и сам я в этот миг стал как снег и чист, и нежен, вспомнил Лиду и затих. Невозвратное поплыло на какой-то дальний свет, и совсем не важно было сколько ей сегодня лет. Лида, Лида… Двор заснежен… Чувство странное в душе, что как будто бы и не́ жил и как будто жил уже… * * * Ночью вскакиваю: «Миша!» – голос явный в тишине. Кто же? Кто? Ведь я же слышал! Голос явный и ко мне обращенный… Ровный, строгий... Может, мать? Или жена? Одеваюсь по дороге и бегу как по тревоге. На пороге – тишина. Может быть соседка Лидка? Звезды цедят слабый свет. С фонарём иду к калитке. Никого у входа нет. Кто же? Кто? Ведь я же слышал! Незнакомец бы не мог твердо так, так ясно: «Миша!» Значит, свыше… Значит, Бог… МУХА Вызывало уваженье, как на встречу к пауку, презирая притяженье, муха шла по потолку. И сама не понимала на какую муку шла. Да – любила! Да – страдала! Да – наивною была! Ну, а ты-то, взрослый дядя, Ну, а ты-то, милый друг, на нее с дивана глядя, знал, что сделает паук! Почему же ты, детина, изучая потолок, наблюдал сию картину, видел, знал – и не помог? ДВОРНИК Дворник шаркает метлой. Смуглый, маленький, не злой, обходительный мужик. Он не местный он – таджик. Шаркает да шаркает. И ворона каркает. Дворник нанят жилконторой, чтобы чистить двор, который – это даже не вопрос – за неделю бы зарос, нашим безобразием, если бы не Азия. Новым русским господам из страны «купи-продам» не по чину разговор: чистить двор - не чистить двор. Им с метлою наголо утром выйти западло А вороне все равно кто метет дорогу, но есть примета времени: в предрассветной темени под окошком «вжик «да «вжик»… Смуглый, маленький таджик… РЕВНОСТЬ Я увидел его посреди двора с той, которую знал давно. И «давно» превратилось в мое вчера, и проснулось, оскорблено. И озноб мурашками по спине пробежал, упрям и жесток. Так бывает: на сером заглохшем пне вырастает сбоку листок. И они болтали, я слышал трёп, хоть до них мне не было дел. И вскипала горечь. И жёг озноб. И листок на пне зеленел. * * * Как-то ночью в полвторого я не спал, глядел во тьму. Подошла ко мне корова, поприветствовала: «Му!» - Ты чего не спишь, корова? Ходишь-бродишь почему? А она в ответ мне снова глубоко и нежно: «Му!» И ушла. Легко и прочно скрыл ее ночной покров. Ну а вы, к примеру, ночью не встречаете коров? * * * Тамаре О, как всё неумолимо! Как меняются черты! Дни за днями мимо, мимо… Постоянна только ты. Только ты, моя родная, Всё прощаешь наугад. Думал – вот, достал до дна я, Думал, ниже только ад. И – о чем бы ни спросили – (бог весть что придет на ум) стал такой же, как Россия, безответен и угрюм. Ничего-то мне не надо. Тускло длится жизнь моя. Это даже хуже ада. Это – правда бытия. КОНЕЦ СВЕТА Если жизнь, меняя формы, предлагает нам блага́, а убийство входит в норму, с другом путая врага, значит, Богу, и подавно, мир не следует жалеть, значит, исподволь, неявно все хотим мы умереть. Если в гибели планеты мы лишь зрители кино, то конец такого света наступил уже давно. Посмотрите, как поспешно разбегается молва о приходе тьмы кромешной… Значит, истина права. Значит, Бог не возражает против жертв в себе самом и людей уничтожает их же собственным умом. * * * Повисло солнце красное на дальнем рубеже. К покою – дело ясное – и мне пора уже. Былое да прошедшее осталось позади. От давних гроз дошедшие лишь сполохи в груди. Наверно, за пределами земного бытия сей жизнью оголтелою не буду хвастать я. Вон – солнышко прощается до завтрашнего дня. Пришла пора покаяться… Не злитесь на меня. * * * Был вечер... Тихо за окном, в полжизни солнышко светило. Мне было дорого оно, как все теряющее силу, стоящее у рубежа, где кротость и прощанье слиты, куда бросается душа для состраданья и защиты. Я почему-то вспомнил сад, и зарастающую тропку, и долгий материнский взгляд, как солнце нынешнее, робкий, и уходящий сквозь года в страну, где холодно и пусто... Всего лишь вечер был, когда щемящее рванулось чувство и оградило всех крылом... И целый миг в припадке нежном никто не думал о былом и не скорбел о неизбежном. Бессонница Никого... Одни со мною только тени за спиною. В доме тихо и темно и зашторено окно. И нигде не скрипнет дверца, и никто не близок сердцу. Если кто и близок был, тот дорогу позабыл ныне, присно и вовеки... Ну а в новом человеке нет нужды. Во мгле дрянной только тени за спиной. Только тени, только тени между этими и теми, между правдой и враньем. В положении моем совестно тревожить Бога, и длинна туда дорога, и не сплю... Одни со мной только тени за спиной. * * * Где море, где волны одна за одной дремучую песню на берег приносят... Где рыскают чайки над бездной рябой ещё и ещё... И хватают, и просят... Где солнце и звёзды, где ночи и дни живут и не знают ни года, ни века, там вспыхнут огни и погаснут огни... Там истина рядом. Там нет человека * * * Т. А. С. День скрытным был и молодым. Ночь грешною была. Очнулся – замело следы, и даль белым-бела. Оно и верно: счастьем впрок не запастись навек. Сегодня вышел за порог, а за порогом – снег. Сосед на ухо трень да брень, Могу ли чем помочь? ...Сосед, верни минувший день, ту женщину и ночь. Ему, конечно, невдомёк. Он добрый человек. А я вот вышел за порог, а за порогом – снег. * * * Куда я поеду – я знаю куда. К лесному ручью, где бугрится вода в извилинах русла. И тихо окрест. Одно из ещё не отравленных мест. В том месте, на тихом на том рубеже природа близка человечьей душе: и выразить хочет себя, и забыть, и память оставить, и в тягость не быть. И буду я слушать ручья воркотню, к живому и мёртвому душу склоню; и город забуду в какой стороне, и думать не буду о прожитом дне. О жалком, о глупо потерянном дне, всего-то однажды дарованном мне, где я простоял на распутье дорог, где быть я счастливым хотел и не мог. * * * Соловей, стервец лесной, душегубец милый, что ты делаешь со мной, задремавшим было? При ночном-то кураже бешеные трели что-то, видимо, в душе главное задели. Просто обморок в крови! Тут уж поневоле задохнёшься от любви, музыки и боли. Видно, мастер изнутри постигал науку, раз почувствовал в груди я восторг и муку. Снова трель, ещё одна... с щёкотом, с метелью. да над крышею луна. да звезда над елью... * * * Читаю жизни письмена и понимаю постепенно, что не свобода мне нужна, а лишь свободный выбор плена. Вот почему в тиши ночной я не страшусь печали зыбкой, и мне не кажется ошибкой звёзды молчанье надо мной. Я сам искал себе удел, не усмиряя дух бродячий. И не слепой я был, а зрячий... И то нашёл, что сам хотел. Муравейник В лесу, где березняк и ельник, где вперемешку свет и мгла, великолепный муравейник примкнул к подножию ствола. Весь день решительно и мудро братва единый строит дом. А ночью спит. И вновь наутро никто не брезгует трудом. Артель. Товарищи решили, что выделяться нет причин; и тот, который на вершине, от нижнего неотличим. И можно не бояться рабства и в кучу спрятаться под ель, поскольку равенство и братство здесь только средство, а не цель. А цель... Да нет её от веку, а если есть, то всё равно ни муравью, ни человеку об этом ведать не дано. И он стоит, как божья норма меж пятен света и теней, к стволу прижавшись... Смысл и форма в неразделимости своей.
