Женя Миронов: «Я чувствую себя поездом, вывозящим скрытую энергию, которой никто не пользуется»

В галерее «БИЗОN» сегодня открывается выставка одного из самых ярких фотографов России

За 13 лет Женя Миронов провел более 25 персональных выставок, был номинирован на премию Кандинского, он входит в десятку лучших молодых художников России и выставляется по всему миру. Но при этом 33-летний Миронов — художник не о регалиях, а о смыслах. О том, почему при своем общественном успехе он продолжает жить в родной Твери, какие идеи старается донести до зрителей через работы и как отличить подлинное искусство от фальшивки, наш герой рассказал в интервью «БИЗНЕС Online».

Место силы — «огненное» озеро

Выставочный график известного фотохудожника Жени Миронова расписан по минутам. Сначала его работы увидят на выставке «Живое вещество» в Новой Третьяковке, затем, параллельно с выставкой в «БИЗОNе», на Всемирной ярмарке современного искусства Cosmoscow, а через несколько недель и в питерской галерее Erarta. Работы Миронова хранятся в лучших музеях мира, в Москве, Франции, Швейцарии, США, Канаде, в частной коллекции Андрея Малахова и у зарубежных коллекционеров. Казалось бы, можно выдохнуть и почивать на лаврах. Но Миронов не про это.

Мы встретились в Твери у заброшенной дамбы, где здоровенные железные трубы продираются через метровую слегка пожелтевшую траву. Там есть небольшое озеро, четверть которого покрыта ярко оранжевой пеной. Это ржавчина, которая льется из труб. Так что получается не озеро, а огненное поле. А само место — одно из любимых у художника. С него он начал снимать. Сюда же возвращается, чтобы искать новые смыслы.

«Рельс — это символ пути»

— Женя, ты носишь на шее рельс. Он настоящий?

— Да. Рельс — это мой «крест». Я основоположник собственной «религии» о том, что у человека должен быть свой путь. А рельс — это символ пути. Как еще сделать его визуальный образ? Дорога — слишком размытая история, она не имеет никакой формы. Конечно, можно было бы взять треугольник, как некое «леонардово пространство». Но треугольник уже заимствовала тысяча организаций. А рельс ничей. Поэтому я его взял. Внутреннее самобытие человека — конечная точка этого пути.

— Тебе был необходим именно физический символ, не метафорический?

— Да. В перспективе есть история создания неких «условных» храмов, где наверху вместо какого-то символа будет рельс. Но это будет храм фотографии, как искусству, дающему возможность этого пути. Здесь нет внешне религиозного подтекста. Скорее — внутренняя вера. То есть приверженность некому движению, которое тебя тащит вперед, а ты тащишь за собой какие-то смыслы. Имеешь возможность, желание и чистые помыслы нести их миру. 

— Когда ты понял, что эти мысли должны трансформироваться в такую религию?

— Отчасти в детстве, когда мы с бабушкой ходили сюда гулять по узкоколейке. Это было очень давно. Тогда здесь ходили маленькие поезда. И те воспоминания, по сути, мои первые впечатления от жизни. Будто маленький детский игрушечный поезд идет по полю и исчезает в тоннеле леса. Узкоколейки — это отдельный мир, не просто так герои «Сталкера» Тарковского едут к месту на дрезине. Ох как не просто так…

А потом сама история с торфом, которая в том числе показана в моих работах. Эту локацию я использую как некую мастерскую. Процесс добычи торфа, как и все с ним связанное, меня не интересует. Но метафора торфа, как некой скрытой энергии, которая находится рядом с нами, которую никто не замечает и которая по сути никому в наше время не нужна, меня очень греет. 

Для того, чтобы торф вывозить, использовали узкоколейки. И я чувствую себя поездом, вывозящим эту скрытую энергию, которой никто не пользуется. Поэтому и рельс — символ!

«Образно говоря, я слышу каждую эту „травинку-птицу“, пытаюсь слышать»

— Тебя называют одним из самых известных молодых фотографов России. Ты состоишь в списке ста лучших художников страны. 

— Да, дважды включали. Сам удивился.

— Каково это ощущать?

— Удивительно в первую очередь. Вот ты сидишь и внезапно получаешь такую новость. Конечно, приятно, что есть востребованность, ощущение, что это нужно людям. Естественно, то, чем я занимаюсь, имеет активную художественную позицию. А она предполагает некое развитие. Есть еще авторы, которые работают в самобытном ключе, и так же усердно. Приходится постоянно держать себя в тонусе. Не позволять каких-то провалов. И история с таким тоже признанием подогревает тебя действовать, прорабатывать режиссуру и драматургию будущих работ. Возможно, без известности какие-то из моих работ могли бы быть слабее. Поэтому я стараюсь много работать и выпускать одну полноценную серию в год. Но оценка моих работ близкими людьми для меня не менее важна.

— Ты действительно очень плодотворно трудишься.

— А у меня нет других вариантов.

— Потому что ремесло кормит?

— В первую очередь, из-за внутреннего тонуса.

— Ты увлекающийся человек?

— Да, довольно. Есть вещи, которые держат меня здесь, в Твери, которые увлекают. Но это личные истории. Их так и не объяснить. Начнешь говорить, никто не поверит. Это такие внутренние движухи, которые связаны с внешними проявлениями и находятся на грани некой мистики и практики этой мистики. Я не буду приводить примеры. Но это замечательно видно в моих работах. Например, когда на фото изображена травинка, напоминающая птицу. И понятно, что она вымучена через некую внутреннюю историю твоего перемещения по внутренней шкале работы со смыслами, визуальными образами и так далее. 

Каждая моя работа неслучайна. Образно говоря, я слышу каждую эту «травинку-птицу», пытаюсь слышать. Это же тоже тема развития. Я примерно представляю, как мои работы должны выглядеть через 5-10 лет. Мне есть, куда идти. Но и, конечно, это мой хлеб.

— Когда ты начал снимать? Это было в Твери?

— Да, как раз на этой дамбе. С этого места началась моя творческая жизнь. В Твери есть несколько очень талантливых людей. Один из них — Алексей Румянцев. Сейчас он — вокалист известной группы «Пыльная радуга». 10 лет назад мы с ним активно вместе занимались фотографией. То есть просто ездили по окраинам с фотоаппаратами. Он был старше меня. И первое откровение в фотографии началось именно с него. У Леши очень сильные работы. 

Потом он фотографию отложил, занялся музыкой, поэзией, что у него тоже прекрасно получается. Он намного талантливее всех ныне живущих поэтов, возможно, включая Дельфина, по уровню драматургии. А тогда Леша еще и снимал. Делал замечательные фотографии, а я на тот момент учился в школе, ничего не умел. Это был класс 10-й или 11-й. У меня была двухмегапиксельная камера, а у Леши — средне любительская-профессиональная. И я влюбился в его снимки. Понял, что за ними кроется такое, что мне только предстоит открыть. Ничего не соображал, но чувствовал в них абсолютно живое, дышащее откровение.

В том числе у него был снимок этой дамбы. А я прекрасно знал это место, потому что сам частенько ходил сюда в детстве. Недалеко стоит мой дом. Тогда я понял, что нахожусь на каком-то правильном пути, потому что те места, которые он снимал, созвучны моим ощущениям. И дело не в том, что Тверь — маленький город. Речь о точечном попадании, как, например, это место. Здесь я и начал снимать.

— И решил сделать это своей профессией?

— Да, поступил в институт. Закончил Московский государственный институт культуры и искусств. Семь лет обучался фотографии, режиссуре, драматургии. Именно художественной фотографии. И потом уже пошли выставки.

«А в Москве все уже занято: смыслы, истории. Те, что были, уже обглоданы, а те, что есть, заняты»

— А насколько необходимо образование фотографу? У многих есть камера. Наводишь объектив, жмешь себе на кнопку.

— Учитывая то, что у нас вообще непонятно что творится сейчас в образовании, оно безусловно нужно. Должен быть мастер, который для тебя будет неким ориентиром. Сначала ты не будешь понимать, как он это делает, но он зародит в тебе желание научиться делать искусство. Ведь что такое образование? Это ваяние образов. А научиться ваять образы можно только через человека, который умеет это делать. Либо ты сам по себе должен быть очень талантливым человеком. Таких единицы. И, возможно, они сами не знают о своих способностях. Мне кажется, ты либо рождаешься гением либо должен получить образование. Но не для галочки — вроде диплома известного вуза, а по сути.  

— Почему, уехав в Москву на 7 лет, ты вернулся обратно в Тверь?

— Так я из нее и не уезжал. Недалеко отсюда проходит железная дорога в Москву. А мой вуз располагается на станции Левобережная, что было очень удобно. А там — 10 минут по парку и уже МГИК. И ты оказываешь в центре культурного студенчества. Многие, кто жил в Москве, с пар возвращались позднее, чем я доезжал обратно до Твери.

— Неужели никогда не хотелось жить в эпицентре культуры? Например, в Москве.

— Нет, потому что у них — свое, а у меня должно быть свое. И Тверь — это мое.  А в Москве все уже занято: смыслы, истории. Те, что были, уже обглоданы, а те, что есть, заняты. А в Твери этими богатствами пользуются десяток человек. С ними можно дружить, что-то делать вместе, спорить. Но при этом есть ощущение дома.

Мне все нравится в Твери. Если честно, я удивляюсь, когда люди спрашивают: что тут делать? Конечно, здесь особо ничего не происходит. Но в этом есть определенный плюс. Ты собираешься с мыслями и не становишься затюканным какими-то левыми смыслами, навязанными взглядами о красоте, о жизни. В Твери ты и есть смысл сам для себя. 

— И никто тебе не мешает.

— Да. Но три-четыре года назад в городе появилась организация, культурный центр с названием «Рельсы». Тоже интересно, почему именно рельсы? Надо же, как совпало. Они проводят мастер-классы, лекции, но в целом никакой четкой движухи с привлечением передовых институций в городе нет.

— А это нужно городу? Ты хотел бы, чтобы Тверь стала центром культурной жизни?

— Я бы хотел, чтобы в Твери как минимум был современный музей, где проходили бы выставки. Как, например, в МАММе у Ольги Львовны Свибловой. Это обогатило бы всех жителей города. Потому что до сих пор фотография как-то болтается в культурном пространстве. Мол что здесь такого? Камеру направил, приблизил, отдалил, на кнопку нажал — готово. Мы боремся с этим стереотипом все годы. Что это полноценный вид искусства, такое же ремесло. И дело совсем не в нажатии кнопки или выборе композиции. Неважно какой у тебя тип камеры. Вопрос в режиссерской, драматургической части. Фотография претендует на то, чтобы быть трансперсональным инструментом, который работает с внутренним самобытием. А это самое главное для любого художника. Кто-то привык ограничиваться внешним, но куда значимее внутреннее, твоя внутренняя религиозность. 

— Так может тебе и надо возглавить движение по наполнению культурными смыслами своего города?

— Пока рановато. У меня еще есть планы работы с образами. Я представляю, как хотел бы себя видеть через некоторые года. Конечно, если возникнут люди, то я помогу. И «Рельсам» этим я помог сделать несколько проектов. Но для этого нужно много времени. Это тоже полноценная работа. Вдруг научусь себя клонировать. Тогда обязательно отправлю одного из них, пущу на это дело. А так, пока нет.

«Я умышленно меняю логику, чтобы встряхнуть сознание зрителя»

— В казанской галерее «БИЗОN» готовится к показу твоя выставка «Построение метафор». Расскажи, как ты над ней работал?

— Я продолжаю работать над ней последние 10 лет. Ее первая черно-белая часть была моей дипломной работой в институте. Я взял за основу принцип столкновения двух кадров в монтажной последовательности. Грубо говоря, когда снимается кино, артист может заходить в дверь с одной стороны в одной стране, а выходить из другой двери в совсем другом месте. Но в сознании зрителя это будет единым полем, единым пространством. Пользуясь этой теорией монтажа, что в сознании зрителя один кадр перетекает в следующий, и рождается некий третий план, я управляю невидимым измерением в сознании зрителя. 

В начале серии эти кадры довольно близки по пластическому языку, по стилистике, но по мере развития я постепенно отдаляю предметы и формы от двух этих кадров, меняя их местами. Например, в обычном состоянии лес рос. Затем его срубили. А у меня есть работа, где лес сначала срубили, а затем воткнули деревья заново, то есть заставили заново расти.

Я умышленно меняю логику, чтобы встряхнуть сознание зрителя. Чтобы он увидел что-то свое, испытал новые чувства. Работы этой серии представляют собой некие технические устройства. Я показываю не вопросы статизации: что красиво, а что нет, что больше, а что меньше. Этим занимались художники до меня весь предыдущий век. Они создавали то, что называлось языком в каком-то смысле. Моя задача — дать свободу зрителю, используя этот язык. Собственно, поэтому фотография входит в современное искусство. Первая линия драматургии — это сюжет внутри картинки, а вторая — это то, о чем я рассказал.

— А что такое современное искусство?

— По всей видимости, это некое ремесло, в котором автор, художник должен уметь работать с образами и должен обладать пониманием режиссуры и драматургии. Несмотря на то, что все последние десятилетия культура постмодерна убедительно дала понять, что искусство — это что-то очень простое и типа «понятно-непонятное». Что и вызвало бурю негодования в широких массах. Мне не близок постмодерн, для меня все современное искусство — это ремесло.

— Кто для тебя олицетворение контемпорари арта?

— Я могу привести пример Павла Филонова. Как ни странно, но для меня он — настоящее современное искусство. Он научился на холсте создавать голограммы кистями и красками. Я очень долго ходил по музеям, смотрел работы и понял, что там есть определенная методология. Видимо, у человека было определенное зрение и представление о том, как работает зрение у других людей. Чтобы понять его работы, нужно стоять на определенном расстоянии, покачиваться некоторым образом. Создавать стерео из моно своими же глазами.

Если помните, в школе у нас были такие тетрадки, где на обратной стороне были нарисованы голограммы. И, фокусируясь на определенной точке, ты мог увидеть какую-то картинку. Большинство не видели, и я зачастую тоже. Но принцип был схож. А сейчас кто-то может сделать голограмму маслом? Из современных художников мне нравятся работы Рината Волигамси, фильмы Роя Андерсона и Питера Гринуэя. Из музыки — два последних альбома саундтреков Криса Кларка.

В казанской галерее будет представлен мой самый известный и самый главный проект «Построение метафор», где я поднимаю вопрос о том, что такое реальность, где она присутствует и можно ли назвать реальностью то, что мы видим. 

Логическим завершением «Построения метафор» стала серия, где в частности есть работы с птицами. Там я научился находить в одном изображении эти два разных кадра. Допуская некий люфт свободы, что между двумя кадрами есть еще что-то, я научился создавать это ощущение в одном кадре. Там есть и намек на образ, и сам образ, и что-то отсылающее к его скрытой стороне. Я ставил себе сложную задачу, но у меня получилось сделать 20-30 работ, где в одном кадре сразу все есть. Естественно без внедрения компьютерного монтажа. То есть я беру камеру и документирую некий факт нового качества присутствия.

«Если искусство — это некий инструмент, а инструмент — это то, что позволяет тебе выжить, то без него вообще невозможно существовать»

— Ты почти не снимаешь людей. Если они попадают в кадр, то скорее как часть композиции, нежели как ее центр. Почему?

— Ответ очень простой. Потому что в своем творчестве я работаю с образами. Для меня образы — это все. А человек — это очень конкретная визуальная единица. С ней ты практически ничего сделать не можешь. Это устоявшийся в сознании смотрящего образ. А поскольку я в своем творчестве вывожу зрителя на некие новые грани, о существовании которых он порой сам не знает, то я не могу его подставить, сказав — вот тебе просто человек, делай с ним что хочешь. Где-то в сериях у меня, естественно, фигурирует человек. Но это какой-то фоновый условный герой, который совсем не главный. 

Например, у меня есть работа «Метафора», где в нижней паре диптиха — разрушенный старинный мост, из которого выпал камень. Мне захотелось создать ощущение, что это некий рот и выпавший зуб. Поэтому естественно, что в верхней картинке я должен намекнуть на какую-то стоматологическую историю. И так стоит человек с врачебными инструментами. Я использую людей в исключительной необходимости. 

В моих работах все герои проработаны. И я несу ответственность за каждую травинку, пылинку. И тем более — человека. Если фотография — это язык, то мои работы — это некие фразы, которые складываются в рассказы, книги.

— Далеко не все интересуются современным искусством и искусством вообще. Как думаешь, они от этого что-то теряют? 

— Конечно, те, кто не интересуются, многое теряют. И, возможно, уже потеряли. Но, к счастью, в последнее время ситуация улучшается. Появляются новые люди, новые институции, которые стараются что-то продвигать, делать разные проекты. Взять ту же ярмарку Cosmoscow, которая проходит раз в год, а интерес к ней только растет. Туда приходит несколько тысяч человек за несколько дней. 

— Искусство может улучшить жизнь человека?

— Надо понимать, что это такое. В моем понимании, искусство, и в том числе английское art, созвучно слову орудие. То есть некий инструмент. Мне нравится эта связь. Потому что если искусство — это некий инструмент, а инструмент — это то, что позволяет тебе выжить, то без него вообще невозможно существовать. Это сейчас мы живем в муравейнике, в бетонных дебрях, а раньше, вспомните только, какие красивые создавались машины, какой была городская архитектура. Или наличники на окнах. Это же тоже философский элемент красоты, отношения к свету, как к жизнеобразующему явлению. Ты зовешь свет к себе домой через определенные фракталы. И, конечно, современный человек, лишивший себя искусства, многое теряет. Ведь многие нацепили на свои окна шоры вместо наличников, метафорически выражаясь.